Всему свое время

      Серый асфальт, серые здания, серые люди — даже небо над Либрией и то было вечно серым. Цвет спокойствия, цвет стабильности, цвет безопасности — их верный гарант. Справедливая земля без насилия, современная утопия. Чтобы построить ее, потребовалось совсем мало — уничтожить человеческие эмоции. Две ампулы — утром и вечером, и гражданин свободен. Нет эмоций — нет причин разжигать войны.(1)       Клирик Тетраграмматона Стив Роджерс был на своем месте — исправный винтик в системе охраны стабильности. Выявление эмоциональных преступлений, уничтожение всего, что может нарушить с таким трудом обретенное равновесие — вот в чем состояла задача клириков. Совершенное оружие, почти неуязвимое для атак злоумышленников, безупречно владеющее ган-катой(2), и от того смертоносное. Если бы Роджерс мог чувствовать, он бы ощущал, что это — его призвание.       Он был одним из лучших. Он чуял повстанцев, как хищник — запах крови, чуял их логова и их хранилища, куда они прятали различную дрянь, артефакты старого злого мира: книги, картины, пластинки, несуразную одежду, краску для лица и вонючие жидкости для тела. Как только ни изворачивались люди того времени, чтобы пробудить этого теперь — должно быть, навеки — уснувшего дьявола. Впрочем, дьявол — это тоже пережиток. Анахронизм, которому надлежало быть уничтоженным, вымаранным, распыленным.       Кроме Роджерса, лишь еще один человек обладал таким же талантом, но он был еще слишком юн. Ученик Школы клириков Тетраграмматона, Джон Престон. Он, как и Роджерс, безошибочно шел по следу, будто обладал дополнительным набором анализаторов. И Престон отлично учился — впитывал знания как губка. Во благо Либрии.       Новая зачистка — их путь на сей раз лежал в пустошь. Пустошь была настоящим раздольем для повстанцев, они занимали полуразрушенные заброшенные здания и подобно муравьям тащили туда все свои сокровища. Под мерное покачивание автомобиля Роджерс задумался, с чего в его голову пришла мысль о муравьях — ни диких, ни домашних животных в Либрии не было, хотя в пустоши кого только ни водилось. Эванс, его напарник, прищурив водянистые глаза, посмотрел на него:       — Роджерс, ты не выспался?       — Немного, — признал тот. — Паршиво выгляжу?       — Немного, — эхом отозвался Эванс и отвернулся.       Роджерс уставился на дорогу. Он понимал, к чему клонит Эванс. Даже в Тетраграмматоне, пусть и редко, но случались эмоциональные преступления. А чуйка Роджерса у некоторых особенно рьяных коллег порой вызывала вопросы: отчего он так точно знает, что предпримут преступники? Может, он и сам чувствует?       Он подавил желание вздохнуть. С ним и правда случались странные вещи. Например, он видел сны. Может, стоило сказать об этом врачам в Эквилибриуме и, например, сдать анализы, сменить дозу прозиума, но Роджерсу казалось, что эти сны имели какое-то важное значение. Будто от него ускользнуло что-то существенное, и теперь, сколько бы он ни старался, никак не мог вспомнить — что.       Они остановились у обветшалого забора. За ним высилось полуразрушенное здание — костел, высыпалось откуда-то из глубины бездонной памяти. Из ехавшего впереди автобуса высыпали штурмовики, вооруженные до зубов, в броне, одинаковые, точно братья-близнецы. Роджерс и Эванс вышли из машины и переглянулись. Один кивок — Эванс направо, Роджерс налево. Под ногами хрустели щебенка и битые камни. И ни следа повстанцев. Роджерс огляделся и почуял нечто. Словно серебристая нить, неведомая мелодия, путеводная звезда, это нечто вело его за собой.       Роджерс перемахнул через забор, в который раз отметив некоторое неудобство костюма: длинный, чуть ниже колена плащ был не эргономичен, и подчас Роджерс думал, как, должно быть, было бы удобно, если бы у клириков были костюмы трико, облегающие, как вторая кожа, но не стесняющие движений, полами которых невозможно ни за что зацепиться. Но форма была утверждена Консулатом, и не ему было спорить.       Вход оказался завален булыжниками, но Роджерс с легкостью освободил себе узкий, но достаточный для одного проход, прислушался, вытащил оба ствола. В этой части здания и около него стояла мертвая тишина, должно быть, здесь не было ни единой живой души. Зная коварство повстанцев, Роджерс молниеносно ворвался в темноту костела с пистолетами наизготовку, но ничего не произошло: место точно вымерло, на него никто не собирался нападать.       Выщербленные ступени сами легли под ноги, он направился вниз. Нечто стало сильнее, ближе, он почуял его: может, это было что-то сродни запаху? Внизу, вопреки ожиданиям, вовсе не царила непроглядная тьма, и Роджерс всмотрелся, вслушался и принюхался; он сам стал анализатором. Пусто. Никого. Должно быть, здесь очередная их сокровищница.       Ожидания оправдались. В одной из каменных стрельчатых ниш он увидел тяжелую дверь. То, что открылось его взору, совсем не походило на привычную для либрианца обстановку, да и на руины — тоже. Темная комната с обитыми бархатом стенами; тяжелые канделябры с витыми ножками и слегка оплавленными свечами — потеки воска на них напоминали крупные слезы; манекен, одетый в старомодное платье с драпировками; шкаф с книгами; картина с кормящей младенца женщиной — Мадонна! В углу стоял пыльный сундук. Роджерс притворил дверь, спрятал пистолеты и опустился перед сундуком на колени.       Из угла раздался скрип. Точно игла по пластинке. Роджерс молниеносно выхватил пистолеты, но, не успев выстрелить в источник звука, рассмеялся. Там стоял патефон с покрывшейся патиной латунным раструбом, а по пластинке и правда ползла игла. Диссонирующие переливы фортепиано показались знакомыми, хотя, по всей видимости, патефон был не вполне исправен — пластинка ползла.       Роджерс покачал головой, но не стал снимать тонарм с пластинки. Вместо этого он вернулся к сундуку. Крышка его оказалась тяжелой и громоздкой, и Роджерс даже на мгновение задумался, как ее пристроить так, чтобы она не повредила ничего из окружающей обстановки. Осторожно приперев ее к стене так, чтобы она не повредила обивку, он принялся рассматривать содержимое сундука. Пластинки. Верхний конверт был пуст — должно быть, именно она сейчас играла. «Шенберг. Фортепианные пьесы в исполнении Эдуарда Штойерманна»(3), — гласила надпись. Роджерс бережно отложил пластинки в сторону — ему показалось, что что-то блеснуло в недрах сундука.       Диск, похожий на щит, выкрашенный красно-бело-синим. Легкий и, суда по всему, невероятно прочный, он непринужденно лег в руку — будто был с ним целую вечность.       Отрубишь одну голову, две другие займут ее место!       — Людям нельзя доверять их личную свободу! — глумливо смеется человек с красным черепом вместо лица. — Искусство подчас переходит все грани и взывает к этой личной свободе. Поэтому мы отлично придумали, что назвали особо опасные его образчики вырожденческим искусством! Заднепроходным!(4) О, мы сожгли столько книг, запретили множество картин, стихов, музыкальных произведений...       Фортепианные переливы стали громче. Роджерс ощутил, как волной, неукротимой прозиумом стихией в нем восстают священная ненависть, праведный гнев и безграничная любовь. Он провел пальцами по щиту — тот отозвался приятной вибрацией. Пришло время вернуть этим людям свободу, счастье, жизнь, самих себя, наконец.       Человечество должно отдать свою свободу добровольно. А когда история не хочет сотрудничать, историю изменяют.       Он — Капитан — нашел новую проклятую голову. Все встало на свои места: неважно, кто или что забросило его в этот осколок мультивселенной, его миссия осталась прежней.       Роджерс бережно сложил все обратно, выключил патефон и вышел из комнаты, заперев дверь. Щит лежал на руке, и он был готов к бою. Не убивать — эти люди вод воздействием проклятой гадости сами не свои.       — Стив Роджерс! Капитан Америка!       В стене разверзся портал. В зеленоватом свечении перед Роджерсом стоял Верховный Маг Земли, Стивен Стрэндж.       — Что ты намерен делать?       — Я спасу этих людей и эту Землю. Я верну им любовь и радость.       — Нет, — Стрэндж выглядел отчужденно, голос его звучал твердо, точно был отлит из вибраниума. — Не время.       — Но... — Кэп упрямо мотнул головой. — Как-то же я здесь оказался?       — Ты не хуже моего знаешь о Камне Пространства, — усмехнулся Стрэнж.       Кэп почувствовал, как его брови поползли вверх: владелец Тессеракта, вполне способный на такую шутку, бог обмана Локи, был мертв. Впрочем, Кэп отлично понимал, что одного Камня Пространства для такого мало, но предпочел не подливать масла в огонь.       — Не время объяснять, — возразил Стрэндж. — Ты нужен там. Ты нужен Земле. Пойдем.       — Нет, — Кэп остался стоять на месте. — У Земли довольно защитников. А кто есть у этих людей?       Стрэндж загадочно улыбнулся:       — У Либрии свой герой, Капитан. Дай мальчику совершить то, что должно.       Догадка вспыхнула в разуме Кэпа ослепительно ярко, но он возразил:       — Я не могу. До этого слишком долго, погибнет слишком много невинных.       — Это единственный шанс Либрии, — отрезал Стрэндж. — Пробьет час, и Джон Престон спасет их. Это единственная надежда Либрии, Капитан. Один из восьми тысяч семьсот сорока девяти вариантов. Поверь, остальные куда хуже.       Капитан кротко кивнул. Он еще — уже! — помнил Войну Бесконечности. Воспоминания о Тони и о Наташе больно кольнули его сердце. Но тогда Стрэндж оказался прав, пусть никто не хотел платить — любая цена казалась непомерно высокой.       Когда Капитан Америка входил в портал, полный зеленого сияния, в его голове звучали переливы фортепиано.