Вера

       Дождь тарабанил по крыше дома. Во дворе давно перестали грызться собаки, тишина вечера в Прохладном даже несколько пугала. Откуда же знать, что в ней?        Дам-дам.        Рома тихо сидит на своей кровати. В его не по-мальчишески тонких и загорелых руках — кукла. Красивая, алебастровая, длинноволосая и улыбчивая. Она возвышенная. Она словно не от мира сего. И так контрастирует со всеми, кого знал Рома, что кажется неправильной. Как и он сам.        За дверью слышатся шорохи, и Рома вскакивает на пол, подходя к ней вплотную. А затем распахивает и видит крадущуюся к выходу мать. Всю покорёженную и совсем на себя непохожую. Будто совсем неродную и совсем неживую. Осунувшуюся, грязно-синюю от синяков и ссадин, с вечными слезами в глазах.        — Ромка, — роняет она, пытаясь выглядеть обычной. Но Рома знает, что с ней что-то не то. — Посиди в комнате, ладно? Это по работе.        И, кладя руки на плечи сына, Жанна толкает его обратно в комнату. Сил едва хватает даже на такое простое действие. Или это Рома так упирается?        Нет, конечно нет, ведь он всё понимает, но в горле цветут стеклянные бутоны, осыпающиеся колкой крошкой на его маленькое сердечко. Он понимает, кто пришёл и что за работа. Он понимает — давно не маленький.        Сын шлюхи.        Рома оборачивается, чтобы в последний раз взглянуть на мать, и смотрит через плечо, хмуря аккуратные брови, будто бы упрекает её. Жанна уводит взгляд и закусывает губу — сдерживается, чтобы не разрыдаться, как последняя сука, ведь обещала и себе, и сыну, что будет сильной. Только не выходит.        Цветастое одеяло мнётся под сидящим Ромой. Он берёт опять ту куклу в руки, которой уже успел дать имя Вера. Потому что верит, что всё будет хорошо. Верит. Чисто и неприкаянно, светло и искренне. Так, как не верил ни один из прихода. Его сложная судьба должна наконец кончиться радостным финалом. Чтобы как в сказке: долго и… счастливо.        — Когда мама уходит на работу, — говорит он Вере вдумчиво, словно настоящей своей подружке. — Она не едет на поезде, ведь её место работы совсем недалеко — прямо в соседней комнате. Мама всегда рядом. Ты веришь в это?        Смотрит на неё, лупоглазую и такую отвратительную сейчас, а затем насильно наклоняет русую голову в согласии. Из коридора слышатся шаги. Одни тяжёлые и широкие, а другие — едва поспевающие за ними, почти летящие и невесомые — семенящие. Гвоздём в голову вбивается плач. Этот голос, затыкаемый ладонью, Рома не спутает ни с чьим.        Он затыкает уши и ныряет под одеяло. Скрипящая кровать всего на мгновение облегчает давление чужих стенаний. И вот он снова один на один с разрастающимся воем, переходящим в истеричное биение его трепещущего сердца. Он словно чувствует мужские волосатые руки, сомкнувшиеся на предплечье, потому что не раз видел, как такое было с мамой. Чувствует, как кровь встаёт в венах.        Дам-дам.        Крики становятся всё громче, как и дождь, зверствующий за окном. Рома сворачивается в калачик и словно желает обрасти защитной скорлупой. Звуконепроницаемой. Но он не волшебник и всё, что у него есть — кукла Вера да слепая вера в то, что всё наладится. Но никто никаких гарантий не давал. Этот мир — хищник, и только попробуй попасться в его железные челюсти. Проглотит и не заметит.        — Сука! — до одури пронзительно, будто выстрел.        Рома чувствует, как его обливает потом, и как сердце встаёт на мгновение. Но этого мгновения хватает, чтобы почувствовать себя холодным трупом. Пугающая тишина пронзает весь дом. Всё словно замерло. Или умерло. Роме страшно. Страшнее, чем когда бы то ни было. Он прижимает Веру к себе и выбирается из-под одеяла. Мама просила его сидеть в комнате.        Но он не может. Не может противиться этому вспыхнувшему желанию даже если страшно. Встаёт на пол неустойчиво, и дрожащие ноги так и норовят подкоситься. Он смотрит вверх, будто бы сейчас на него обратит свой взгляд сам Бог и избавит наконец от всего, что на него свалилось. Но там — обычный потолок с потрескавшейся штукатуркой.        Каждый шаг отзывается резью в теле, будто бы Рома ступил босыми ногами на самые настоящие лезвия. Он стискивает зубы, и звенящий скрип раздаётся в голове. Мурашки бегут от затылка к спине, и липкая, мертвецки холодная рука решимости гладит его. Подначивает. Подталкивает. Как мама. Потому что легко и даже заботливо.        Рома выходит из комнаты и идёт по направлению к комнате матери. Во всём доме всё ещё до сумасшествия покойно и безмолвно, лишь дождь не прекращает рыдания. Сердце готово выпрыгнуть из груди, и его биение словно вторит непогоде. Когда Рома подходит к двери и наклоняется к замочной скважине, в комнате царит гнетущая безмятежность. Но от неё только тошно.        Когда глаза наконец фокусируются, Роме удаётся выцепить взмыленного Данилу, сидящего на краю кровати. Он курит, уронив голову в ладонь, и мелко дёргает ногой вверх-вниз, будто в судорогах. Позади него лежит Жанна, вперяя стеклянными глазами куда-то ввысь. Рома обводит глазами всё полуобнажённое тело матери и понимает, что та не дышит.        Дам-дам.        Страх овладевает Ромой ещё сильнее, и ноги его совсем прирастают к полу. Теперь ему не двинуться, и Данила обязательно найдёт маленького вуайериста. И сделает с ним то же самое, что и с мамой — убьёт. Злоба закипает в маленьком тельце вперемешку с жёлчью, и Рому начинает трясти. Он плачет, но в глазах нет слёз. Он плачет молча, разинув рот в немом крике.        И он отрывает Вере голову.        Потому что веры больше нет.