Его Крыса

      Лео ненавидел Цири. Ненавидел искренне, со своей, только ему присущей, одержимостью. С особым смаком. В этом чувстве смешивалось так много, что зачастую охотник за головами всерьез подозревал себя заболевшим. Немудрено. Уже больше полугода у него появилась своя головная боль.       Каждую ночь, ложась на матрац, набитый сеном и соломой в комнате, что выделил ему Вильгефорц, Бонарт ждал первых петухов, всеми силами стараясь не уснуть. Ходил по комнате, бил стены, глядел на луну и зажигал свечки, скрипел от бешенства зубами, слушая чихание Скеллена за стенкой. Но в итоге всегда засыпал, пьяный от вина и уставший от сжигающей его душу агонии.       Лео никогда не знал, что такое поражение, что значит не получить желаемое, что такое эта непонятная фрустрация — словечко от самого мэтра-чародея. Он всегда был победителем, последним на поле брани триумфатором. После самых ожесточенных схваток только Бонарт продолжал стоять, высокий, костлявый, как огромное безлистное дерево, проросшее на горе из трупов. Старое, но крепкое, с корнями уходящими до самой Преисподней. А люди, колоссальные кучи обезглавленных тел, питали его кровью и золотом. Ровно до девятого сентября тысяча двести шестьдесят седьмого года.       Ровно до момента когда корни древа стала подтачивать Крыса.       Фалька. Разодетая, словно ее и правда вытащили из какого-то борделя. Казалось бы, он одолел ее. Но уже тогда, когда распознал в движении ладненького тельца ведьмачий стиль, он понял, что это конец. То, чего он ждал всю жизнь, наконец попало к нему в руки! Нечто большее, чем какой-нибудь ведьмак. Уникальная девица, одна такая на весь мир. Редчайшая добыча. Его последний заказ.       Видят боги, удержаться от того, чтобы убить ее, было нелегко. Но тяга разгадать, кто она такая, жажда наживы и нежелание идти против самого Императора, если догадка окажется верна — сделали свое дело. И он даже не взял ее. Раздетая, брошенная на пол, связанная так, что ее ступни касались заломленных за спину рук, она осталась нетронута в первую ночь после убийства Крыс. Разве что самую чуточку, но потом Лео себе этого не позволял. Хоть и не мог забыть по-подростковому неловкий минет от своей пленницы.       — Надо было "пожениться" с тобой еще тогда. — пьяно хрипит Бонарт в подушку, поскрипывая зубами от злости.       Каленым железом жгло осознание того факта, что ему так и не удалось сломать ее. Прилюдное раздевание, побои, отрезанные головы ее друзей — Ловец наград с усмешкой вспомнил, как заставил ее пить уксус, в которых они хранились — все это только закалило ее. Даже его похоть. Она плакала, но глотала, давилась и слизывала все без остатка. А глазенки сверкали, что у твоей пантеры!       Каждая ночь — это борьба с самим собой, со своим бессилием, война со временем. Ждать сложно, и каждый прожитый впустую день лишь сильнее распалял ад в его груди. Ничто не помогало: ни красота осенней ночи, ни луна, бившая из окна прямо по глазам. А стоило Лео сомкнуть веки, как молочный диск становился изумрудным и губы жгло ее дыхание. Она приходила к нему ночью. Цири. Глаза в глаза — зеленые против серых.       — Я проиграла тебе, — шепчет Крысиха прямо в губы.       Бонарт заворожен их мягкостью и не может оторвать пристальный взгляд. На выдохе это маленькое змейство шепчет его имя, так развратно растягивая гласные:       — Лео...       Оно отзывается в нем как полузабытое воспоминание, тревожа глубокие, потаенные струны души. Давно его так не называли. Чаще по фамилии. Практически никогда с истомой.       — Я проиграла.       Бонарт знает это, блузку Цири пропитал кармин, бьющий фонтаном из ее груди.       — Ты сломал меня. Я твоя, охотник.       — Да, Цири. Сучье ты семя, зеленоглазая курва. Идиотка. Сломал. И еще поломаю.       Во снах он всегда зовет ее по имени, хотя у нее много всяких кличек.       Фалька — для людей. Резкое, сухое, как арбалетный выстрел, короткое имя в отзвуках которого Бонарт слышит треск пламени и грохот разрушающихся городов. Ассоциации с исторической Фалькой, до масштабов которой Цири никогда не дорастет. Бонарт не позволит.       Крысиха — для них двоих. Чтобы она знала, как Бонарт к ней относится. Разбойница, убийца и ничтожество. Крыси-и-и-ха... От этого имени пахло ощущением власти: стоит опустить ногу и раздавишь зверюшке голову.       Цири — только для него, только в ночном бреду. Короткое, красивое, звучное. В звонкой согласной Лео слышит звон монет, и краем глаза ловит их обманчивый блеск.       Он задерживает дыхание и с головой погружается в объятия Цири. Грубо и властной целует ее, кусает, рвет, а та вытекает ему в рот потоком теплой крови. Омывает глотку, проникает в него, покидая истлевающий на руках скелет, который рассыпается на золотые, звонкие флорены. И на ложе из металла, отбросив мечи и кинжалы — он берет ее. Не как тогда, в Ревности. Не заставляет угрозами раскрыть пошире рот. Он переворачивает ее животом на гору золота, разводит бедра в стороны. Восхитительно упругие, украшенные пунцовой розой, они великолепно смотрятся, перетянутые цепью, и ошейник ей идет не как крысе, а как дворовой собаке.       Лео тянется к мечу и, мазнув по темноте отсветом клинка, пронзает Цири насквозь. Дергает за хребет, хрустит ее костями. Целеустремленный, собранный, он смотрит в распахнувшиеся глаза с немым, непристойным удовольствием. Она приподнимается, вздрагивает, облизывает красные от крови губы, и медленно опускается вниз. Скользит разрезанным мясом по холодной стали.       — Твоя... — эхом отдается томный звук в ушах.       На лезвии остаются прилипшие осколки грудой клетки, но Цири все равно, она движется вниз, в ледяную темноту могилы. Бонарт знает, что это сон, образ, порожденный стремлением души, проспиртованной Туссентским красным, но оторваться от него не может. Она кроткая. Мертвая. И бедра такие крутобокие.       Лео вдалбливает свою добычу в простынь, оставляя на талии синяки от цепких рук, прижимаясь к ней всем телом, только бы ощутить каждый изгиб ее спины. По ребрам текут капельки соленого пота. Течет киноварь. На белой коже алеют кровавые ссадины: лопатки Цири еще помнят его арапник, помнят его каблуки и шпоры.       Этой ночью он — пламя, а она — лед, потому что вся кровь из нее уже вытекла и расплескалась по холодному камню. Хотя Лео готов был поклясться, что когда его рука заскользила по бедрам, по тонкому стану, промеж полукружий груди и пока не сомкнулась мертвой хваткой на тоненькой глотке — он чувствовал биение ее сердца. Готов поклясться, чувствовал! Она поворачивает к нему заплаканное, омертвелое лицо и кусает опухшие губы. В глазах читается боль и отвращение. Лучшее зрелище!       Бонарту нравилось ломать Цири. Это сильная и красивая девочка, волею судьбы оказавшаяся его добычей. И по совсем уж странному решению Предназначения, она еще и ведьмачка. В ней все то, что так любил Бонарт.       А любил он всегда убивать. Отсюда и одержимость ею. Ему, человеку, привыкшему к смерти с младых ногтей, не так-то легко пройти мимо заманчивой, интересной добычи. Давить кошек и щенков было его любимым развлечением в детстве, а Котов, Грифонов и Волков — в дальнейшем. Они все в конце концов умерли. У Лео Бонарта не бывает осечек, на то он и профессионал.       И тут Фалька. Единственная, которая смогла сбежать. Достойный Бонарта противник и, скорее всего, последний на его веку. Цири для него — прощальное убийство. Завершение, финал множества превосходных представлений.       Лео всегда хотел владеть своим противником. Полностью. Соприкоснуться душами, познать человека только для того, чтобы дохнуть на него тленом и разбить дух вдребезги. Обладание — еще одно чувство, граничащее с экстазом. Но это удовольствие редкое и очень дорогое. Когда два мастера скрещивают мечи, на краткий миг они читают в душе друг друга: понимают оппонента так глубоко и тонко, как если бы были одним человеком. В момент истины каждый узнает кто чего стоит.       В жизни Бонарта такое было всего трижды. И только с ведьмаками. Потому что только они были достойны его искусства, только они могли выдержать его пляску. Лео искренне жалел, что дальше обладания душой дело не зашло. Женщин-ведьмачек не существует, а мужчины его не привлекают. Цири для него — последняя возможность овладеть чьей-то душой и телом одновременно.       Он знает, что скоро старость возьмет свое, ведь уже сейчас он ловил себя на мысли, что не так силен и ловок как прежде. Он знает, что работать больше не будет, и его ждет медленное угасание в достатке.       Говорят, что перед смертью не надышишься, но Лео Бонарт в это никогда не верил. Последний танец с Цири, последнее убийство, и он с готовностью повесит меч на гвоздь. Утопит старость в вине и шлюхах, тем более что за хорошенькую седовласую головку ему сполна заплатят!       И хотя даже с алкогольно-старческим тремором он все равно будет лучшим из лучших, Бонарт не станет больше драться. Не захочет портить послевкусие убийством всякой мрази, пожелает оставить на губах вкус ведьмачки и ее кровь до самых локтей.       А когда придет время, сойдет в могилу с воспоминаниями о последнем деле. Кончина Цири для него — единственная картина, которую Лео захочет вспомнить перед смертью.       Цири — его последнее желание.       И Бонарт не любит, когда его желания уходят прямо из-под носа.