Менты и коты

— От тебя несёт дохлой крысой, ты в подвале в засаде сидел или что, или как? Какая зеленка, ты че, нельзя, не... не надо. В принципе, жить пока можно. «Дохлой крысой», говоришь, Славушка, пахну, говоришь и тут же неуютно ёжишься ушами, прижимаешь крепче пустой бумажный пакет (из-под мразотных рыбьих бургеров) к животу, обнимаешь хвостом колени — эх, было бы чего бояться тебе, кот-обормот. Славино «дохлая крыса», во-первых, далековато очень от разгромно-едкого словаря вышестоящего начальства да и от собственного вечного спутника — в виске, привязчиво, монотонно и настойчиво — «не дотянул-не вывез-не справился-идиот-придурок-де..». А во-вторых, после этого художественного (если бы) сравнения Слава осторожно выбирается из своего убежища и как-то очень ловко он это делает: как ртутная неуловимая капля просачивается между Мироном и полуоткрытой дверью в ванную. Охуительно ловко для своих длинных конечностей, покрытых боевыми следами, умудряясь по-прежнему крепко держать драгоценный пакет прижатым (правда, уже к животу — для надежности, видимо) и при этом не задеть Мирона ничем, кроме кончика хвоста. Это ощущение Мирону уже знакомо — хвост мимолетно проезжается по голому колену, вызывая щекотные мурашки где-то в горле, и приходится ловить уже себя: мысленно и за руку. Чтобы не ухватить... Чтобы не погладить, не дернуть — не больно, не резко, а больше игрой, шуткой, почему-то Мирон уверен, что Слава таких «шуток» не оценит. Слишком настороженно пялится глазищами непонятного цвета, слишком резко вздергивает подбородок и слишком громко шипит в ответ на... да на все подряд он реагирует в штыки, пусть потом и попускается: вон, даже вымыться соизволил кое-как и поел... Мирон трёт переносицу энергичным и преувеличенно-бодрым жестом — «назвался груздём, полезай в кузов», Ванька вчера правильно сказал. В конце концов, он когда-то давно сумел приспособиться к жизни не с одним «оппозиционно настроенным» гибридом, а с парой десятков по-детски жестоких глаз и языков с чужой, непривычной, незнакомой речью. Выплыл, хуле, выплывал столько ебаных раз — в Лондоне, Берлине, затянувшемся кошмарном трипе, на коленях, на селективных ингибиторах обратного захвата серотонина, на первом, крайним — выплывет и теперь. Просто не надо давать слабину. Нельзя показывать нежное, медузье, без раковины и покрова, нельзя делать вид, что в курсе (насчёт того, что это твоё мягонькое и так постоянно на виду). Коты. Гибриды-коты, в смысле. Оказывается, за послеборщную ночь из подсознания удаётся выудить немного обрывочных фактов, то ли когда-то услышанных, то ли вычитанных. Гибридам определенно делали документы, а ещё у них были свои врачи-специалисты, но на крайний случай годились и обыкновенные «человеческие», потому что особой разницы именно во внутреннем строении не наблюдалось, но вообще и ветеринарное образование, как у инспектора Ромы... Романа Вениаминыча. А ещё Мирон вдруг (неожиданно, сука) допирает, что вот это все — с документами и регулярными медосмотрами — вряд ли история про Славу. Да и «Славу» ли вообще, еб вашу мать. Он ещё раз окидывает взглядом «фронт работ» — чужие плечи, сбитые костяшки, пальцы с то ли обломанными, то ли обгрызенными ногтями, ключицы, рёбра, синяки и царапины — и говорит: — Окей, зеленка отменяется как чересчур мощное средство, понял. Но у меня где-то должен быть мирамистин — и это уж точно нихуяшеньки не больно. И слизать, если вдруг что, тоже можно без проблем, ещё и гланды прополощешь, так сказать. Когда его жизнь свернула в такую степь, чтобы вместо завтрака (вместо утренней первой затяжки или приступа здоровой рабочей самоненависти, заменяющих завтрак), в ванной, почти загнав чужое длинное тело в угол между стиральной и сушителем для полотенец... Мирон очень подозревает, что за израсходованный флакончик мирамистина Слава ему отомстит. И вообще, соглашается терпеть «процедуру» опрыскивания всех видимых повреждений он только из чувства дол... чувства «и спасибо за рыбу», по крайней мере его выразительно-презрительные брови и уголки плотно сжатых губ намекают именно на это. Слава тяжело переносит даже такое очевидно отстраненное и дохуя «медицинское» вторжение в личное пространство: Мирон очень старается следить, чтобы не задевать его больше необходимого минимума. Чтобы не касаться коленом или локтем, не наваливаться всем телом. Мирон старается и потому, что совершенно не желает ощутить на себе когти или зубы (или просто тычок в солнышко или оплеуху от тощего, но дохуя жилистого гибрида на полголовы себя выше, угу). — Ну вот... — последним штрихом он брызгает антисептиком вперемешку с воздухом на чужое предплечье и отходит, дабы полюбоваться... Слава, кажется, не собирается давать ему возможность ещё и на любование всякое, он морщится и фыркает, и походу собирается занырнуть обратно в облюбованный шкаф (чтобы немедленно начать избавляться от всех следов «лечения», ну точно). Поэтому Мирон говорит, предупреждая этот демарш: — Учти, через пару часов приедет Женек и тебе... В двух словах про Женю не расскажешь, поэтому он просто ставит Славу в известность: — Она привезёт шампунь от твоих сожителей-кровопийц, и от неё спрятаться или отфыркаться не получится... Я пробовал, но диссертацию защищать все равно пришлось. Слава про Женю не слушает — он выныривает из-под руки, и Мирон находит его на кухне через моргающую порезанную пленку секунд-картинок. На кухне Слава находит кофе. Очень деятельно находит, к слову. Первые несколько секунд Мирон ещё борется с острым приступом веселья (не то чтобы совсем неуместного, но вот все же — не в десять бы, конечно, утра, ну), но, когда ему под ноги с подоконника буквально скатывается... клубок из ушей, хвоста, челки, локтей и коленей — он проигрывает. И начинает смеяться. Громко, в голос, до выступающих слез и мышечных спазмов где-то под рёбрами, и как-то резко похуй делается и на все тревожное и мнительное о делах будущих, покрытых туманом неизвестности. Сверху вниз Слава похож не на выученного «жизнью и судьбой» дворового кошару, опытного во всех отношениях, и даже не на котёнка (для мелкого кошачьего пиздюка у него чересчур поживший-переживший взгляд и морщинка в уголке рта — неглубокая, почти не заметная, но она есть и она дразнится, почему-то, мельтешит перед глазами), а на выебисто-уязвимого подростка. Непривычный ракурс. — Кофе уважаешь? — Мирон наклоняется и поднимает из-под ног (из чужих почти пальцев — в последний момент Слава отдергивает руки, избегая прикосновения, но делает это с выражением отчаянного неудовольствия, как ребёнок, у которого в песочнице из-под носа увели «вот ту самую» в данный момент «любимую» желтую пластмассовую лопатку) зернышко, бля, раздора. Не совсем раздора, больше кухонного локального раздрая, но вывороченная неприглядная изнанка давно-привычно-одному жизни: белая солонка со стершимся рисунком на боку, забытая где-то между полками ещё с лета банка рыбных консервов... — Этот пиздатый был, Ванька из своего «секретного» места подгонял... Но, если повнимательнее порыскать... Нашёл! Сейчас сделаем... Он тянется к верхней полке, в обычном (без-котовом) состоянии всегда наглухо закрытой (забытой), Мирон так не бы не вспомнил про заныканную от себя самого банку дешевого растворимого... Не зерна кинематографические, не помелешь красиво, в турке не сваришь, зато быстро и вставляет почти по-настоящему. Мирон наливает воду в чайник и щёлкает оранжевой веселой кнопкой (чайник подарила Женя, на прошлый Новый год и вместо запрашиваемого тогдашним виш-листом «относительно безболезненного способа самоубийства... нахуй я столько пил вчера, Жень, а?»), пока Слава поднимается с пола с подозрением — «отняли у детинушки-сиротинушки игрушку, ироды!» — на лице. — Женя хорошая, — говорит Мирон ему с той уверенностью, которую не нужно имитировать (ебать редкость, конечно), — и друг. А блохи это не те друзья, за которых и в огонь и в воду нужно, ну серьезно... Он все-таки до конца не выдерживает настрой на «не пугать-не лезть-не лапать-не трогать», потому что... Опять же — хуй его знает, почему, потому что солнце в Луне, а у Славы от всей альпинистской возни по шкафам и подоконникам растрепалась пушистая недавним мытьем челка. Мирон протягивает руку и ерошит её быстрым жестом, готовый отдернуть (или пожертвовать парочкой пальцев), но делать этого не приходится. На удивление. Потому что Слава вдруг прикрывает глаза и на секунду замирает под его пальцами. Складывает губы на худом кошачьем еблете так, что совершенно не понятно — больно ему или очень-очень хорошо, а ещё волосы у него тёплые, не как у людей, тёплые и мягкие, Мирон случайно задевает кончиками уголок тёплого и мягкого уха... Не случайно он возвращается к нему тогда, когда на это движение Слава реагирует странным, совсем кошачьим звуком — Мирон не сразу понимает-допирает, что это урчание. Обыкновенное, блядь, урчание, как будто его действия приносят удовольствие и нра... Идиллия эта длится до обидного недолго — закипевший чайник отрубается с громким щелчком, и с таким же громко-недовольным мявом Слава выкручивается из-под его руки. — Уже не трогаю, ну, — говорит Мирон примирительно и ставит на стол две кружки, — сорян, что без предупреждения полез в личное пространство, ты просто... Первый раз так тесно общаюсь с представителем вашего рода-племени, перемыкает иногда. Уши у тебя охуенные, кстати — и слышишь наверное ими гораздо больше, локаторы такие природные. Кофе бери, сахар сейчас организую, молока только вот нет — и сливок, но переживём. Хотя в магазин сгонять все-таки придётся — вчерашний ужин ты уже весь приговорил, я так понял. Пока Слава завтракает самолично раздобытой хлебобулочной... загогулиной, терзает её зубами и морщится на чересчур горячий кофе, Мирон рассматривает его внимательней, чем во все прежние разы. Да и сколько тех разов было — сумрак двора промозглый, потом темный подвал, потом сумбурно-неловкая суета с ванной и укромная крепость шкафа-купе... Теперь в кухонное окно уверенно так заглядывает неяркий городской рассвет, пробивается сквозь дымный смог изморози, на кухне светлеет — и Мирон видит больше. Больше, чем выебистое постоянное «не хочу, не надо, не буду» и чем пропахшие рыбой чистые вещи, подсоединит брызги на зеркале в ванной, ненароком перевёрнутая подставка для ножей тоже. Тоже — больше. Потому что Слава поглощает свою находку без деланного артистизма («вот че приходится жрать бедному-несчастному дворовому коту!»), а быстро и как-то до пизды аккуратно, умудряясь не проронить ни крошки. Женя спасает — примерно как и каждым вторым своим появлением, не то чтобы вырисовывалась здоровая тенденция дружеских (или деловых) отношений, но тут уж не до жиру — быть бы живу, народная мудрость работает с обеих сторон, наверное. Иначе зачем бы ей... Разуваться в коридоре и совать в Мирона пакетом, одновременно спрашивая даже не вслух, не словами и не интонацией, а бесконечно терпеливым взглядом: «Доколе, Федоров?» и «Что на этот раз?». Что (кто) — в общих чертах — был Жене известен, поэтому она на предвзятый взгляд ведёт себя гораздо правильней. Женя оставляет в коридоре куртку и Мирона, Женя заглядывает в кухню, но не переступает порога, у Жени в руках что-то подозрительно напоминающее рыбные палочки, и Мирону почти смешно представлять, как серьезно и деловито она извлекает их из упаковки и перекладывает в пакет, который прячет в карман большой мягкой толстовки. — Приятно, — говорит Женя, — познакомиться, привет! И Мирон не успевает предупредить, что вряд ли слово «приятно» — самое подходящее в данной ситуации, и что Слава не любит излишней фамильярности, и что он уже на девяносто девять процентов уверен в том, что его сейчас будут неимоверно мучать холодной водой и пеной в глаза, не успевает. А ещё он забывает, что у Жени коты. Двое и самые обыкновенные, без развитого речевого аппарата и периодического очень себе прямохождения. Поэтому она двигается нерезко, протягивает еду плавно, не смотрит Славе в глаза, а куда-то чуть повыше, только это все равно слабовато помогает. — Женя, — Мирон выходит из-за её плеча и смотрит как у подскочившего с табуретки Славы собирается угрожающими морщинами лоб, хмурятся брови и переносица, как он пружинится и нервно хлещет хвостом, задевая им ножку стола, — Жень, это Слава, Слава, это Женек, я тебе говорил... Давай срочно развеивать главный миф, значительно влияющий на общий уровень напряженности: Жень, скажи, что мне не выводили блох! И что я такой красивый от природы, а облысел за три года в СМИ... И что это не больно, наверное, совсем. Слава фыркает недоверчиво, Женя просит налить ей «нет, не коньяк, хотя если в кофе, то давай чуть-чуть, господи», инструкция по применению «эффективного и безопасного средства» между ними лежит на столе как некая хартия вольностей. «Всего лишь намочить, потом нанести, потом подержать десять минут, смыть, повторить, выче...», — читает Женя вслух, пока чья-то рука (лапа) тащит со стола последнюю рыбную палочку. Вычесать, угу. Слава на это слово очень нехорошо щурится, с вызовом и «без боя не сдамся» во взгляде. Вы-че-са-ть. Хорошо, что мохнатость у него сконцентрирована на легкодоступных местах, конечно — уши, башка и хвост, они должны быстро справиться, да?

***

Вся квартира больше напоминает поле битвы: темно-коричневая лужа на полу кухни выбегает в коридор отпечатками босых... лап, джинсы лежат скромной горкой, хорошо так перемежающиеся рыбьими костями в складках, кровать... На кровать у Мирона смотреть пока не получается, хотя находится он в непосредственной, сука, близости, то есть на ней. То есть между Мироном и кроватью имеется прослойка — очень беспокойная, громкая и увертливая прослойка, надо сказать. Не помогают даже мобилизованные в военных целях тёплое зимнее одеяло, плед и в спешке содранная Женей («Держи, держи!») простыня. — Блядь, вот тощий-тощий, рёбрами светил вчера, котик-дистрофик, а укатал меня пиздец, — приходится задействовать все возможные конечности — и колени, и локти, и даже подбородок, которым Мирон крепко прижимает чужое плечо, до болючести острое даже через несколько слоев ткани, — тише, Слав, тише... Ну почти все, все, ещё минуты две... — Четыре минуты, — докладывает запыхавшаяся Женя и передаёт ему расческу: зелёную и пластмассовую, с густыми зубьями, — давай, твоя очередь... Теперь хвост. Легко ей говорить, конечно. Только-только кажется чутка утихомирившийся (Мирон замечает, что прикосновение расчески к влажным волосам или даже к прижатым от греха подальше ушам, оказывает на кошачью часть Славушкиной беспокойной натуры поразительный эффект то ли гипнотизёрского маятника, то ли просто делает хо-ро-шо и приятно очень) Слава взбрыкивает под ним с неожиданным приливом сил и прячет — пытается, по крайней мере — хвост куда-то под второе по счету одеяло. Хвост у него мокрый и пахнет чудодейственным шампунем «нет больше слез по вашим блохам», Мирон умудряется как-то даже перевернуться у него на спине (одновременно сохраняя устойчивость давления и при этом пытаясь не сломать пару чужих рёбер, например). — А у меня двое, — говорит Женя вот совершенно некстати, под руку прям (мокрым хвостом Мирону прилетает в глаз, потом херачит полноценной такой пощёчиной в челюсть), — и это мы ещё таблетки не даём, представь... Ничего Мирон представлять не хочет — он наконец-то ловит удачу за хвост (ну, то есть Славу, конечно) и делает первое движение зелёной расческой: на пробу. Беспокойное кошачье тулово под ним замирает, и вместо физического сопротивления Слава избирает путь психологической борьбы. Он даже не скулит, а хрипло и надсадно воет... Походу, недолго осталось до того, как разбуженные-недовольные застучат по стенам и батареям, но Слава умудряется вложить в свой концерт что-то насчёт «придушил, уми-ра-ю». — Не пизди, — отвечает Мирон не слишком уверенно, в очередной раз проводя по всей длине чужого хвоста, вычесывая маленькие чёрные тру... И все-таки чуть-чуть ослабляя хватку другой руки, одновременно приподнимаясь с чужой... ну да, он сидит на чужой спине как на лошадке из карусели, но таков, блядь, путь. — Ты не умираешь, а скорее наоборот... уверенно направляешься к светлому... сука, Слав, я тебе сейчас случайно пол-хвоста выдерну... светлому и безблошьему будущему, ну все... — Время! — командует Женя с нескрываемым облегчением, и Мирон тут же освобождает их плен... Пленник выкручивается из простыни с ловкостью Гудини, храбростью пантеры, мастерством акробата, но Мирон не слишком почтительно успевает поймать его за локоть: — Стоять! В шкаф упаковаться не дам, сиди и сохни, — Слава перебивает его нихуяшеньки не человеческим возмущённым звуком и делает невыносимо жалобные глаза («посмотри, как мне плохо, человек, — кричит его взгляд, — посмотри, как я страдаю: унижен, оскорблён, вычесан!»), но Мирон не ведётся на эти кошачьи провокации. Он аккуратно толкает Славу в кресло, а сам поворачивается, обозревая нанесённый битвой «за здоровье и чистоту» ущерб. Постельное белье отправляется в стирку, пропахшие рыбой шмотки — туда же, Женя помогает разобраться с кухней и коричневыми кофейными следами в коридоре, все это время Мирон не забывает периодически заглядывать в комнату и проверять... Все это время Слава сидит на краешке кресла с прямой спиной, поджатыми губами-ушами-хвостом, в позе немого укора и вечной скорби, обиженной невинности и прочих танталовых мук. Мирону даже колется где-то глубоко внутри, колется «а не переборщил ли? не слишком?» Вон как его кот вырывался из-под локтей и коленей, как... Стоп, «его»? С каких это хуев, Мирон Янович, это вот — горделиво нахмуренное и демонстративно отвернувшееся на звук голоса — вообще ваше, а? После ухода Жени Мирон медлит на пороге комнаты, собираясь с мыслями и словами. Все-таки он некоторое время назад держал в руках не карандаш, не бутылку и не стакан, не кошелёк и не бутерброд — держал живое, с мыслями, жизнью и опытом «до» (и хрен его знает, каким — опытом, правильно?). Мирон понимает, что сам, в какой-то мере, виноват — его предупреждали и шипением, и резкими движениями напряженного хвоста, и матом-мявом неразборчивым, а он все равно подходит слишком близко, наклоняется слишком внезапно. Вот и получает... Это больше досадно, чем по-настоящему больно, хотя царапина на подбородке сразу же начинает привязчиво саднить, а предплечье, пострадавшее куда сильнее (принявшее первый отчаянный удар лапы — и когда когти успели вылезти? — на себя), горит и ноет одновременно. Мирон понимает, но какого, блядь, хрена этот Росомаха недоделанный опять сбегает в полюбившееся убежище ванной, а? И шипит откуда, что месть будет страшна почти по-гоголевски... — У меня нет тапок, — говорит Мирон в захлопнутую перед самым носом дверь почти философски, — в традиционном смысле, есть старые кроссы, в которых я выхожу на балкон покурить. Уверен, что тебе западло будет в них ссать. А ещё — вот скажи... Он не договаривает, потому что из-за двери раздаётся глухой удар, потом ещё и ещё, как будто что-то вполне себе увесистое со всей дури пытается разбить себе башку об кафель. Он не договаривает, потому что внезапно видит ситуацию с другой — второй и кошачьей — стороны. Облеченный властью, незнакомый, стремный мужик буквально берет тебя за шкирку (аргументами и нездоровой окружающей обстановочкой), заставляя выбирать: или ком цу мир, или сдавайся ментам-отловщикам-враждебно настроенным гражданам. Потом он же с какого-то перепугу лезет наводить в твоей жизни чистоту хвоста и кормит рыбой, зачем, за что, что дальше и чем придётся расплачиваться за внезапный приступ чужого альтруизма, ну? Одно дело его собственные, МиронЯнычевские сомнения насчёт вчерашнего смутного порыва, а вот для любого животного (и человека, и гибрида) неизвестность — гораздо тревожнее и хуже, а чего ты ожидал? Что тебе руки начнут вылизывать и под ноги стелиться из благодарности? Глаз не выцарапал и уже заебись, когда Слава все-таки открывает дверь и впускает его в перевёрнутую (опять) вверх дном ванную, Мирон берет себя в руки и начинает с уверенностью: — Согласен, что с личным пространством надо что-то делать, например... — Мирон тянется достать из шкафчика зеленку (мирамистин же весь достался неблагодарной кошачьей жопе) и не замечает вертящегося чересчур близко... — Бля, прости! Это хвост, а это до пизды неожиданно — чужой язык с извинительным тихим шепотом вдруг проходится прямо по кровоточащей царапине. Мирон в первые секунды не отдергивает руку только из-за удивления, граничащего с нехилым таким охуеванием: Слава вылизывает отметины собственных когтей. Тщательно и осторожно, язык у него шершавый, жесткий, как мелкая наждачка, но при этом горячий и мокрый. Мирону не противно, его не мучают мысли про антисептичность, асептичность и вообще всякую прочую медицинскую сторону происходящего — Слава наклоняется над его кожей, обеими руками мягко удерживая руку на весу, пальцами (уже без когтей, кстати, с обыкновенными человеческими ногтями) прижимая татуировки, то и дело поднимая взгляд Мирону в лицо. Быстро, искоса, из-под влажных недавней болью и негодованием ресниц. — От души, конечно, — Мирон осторожно кладёт свободную (и не пострадавшую минутами ранее) руку на Славину уже совершенно высохшую макушку, кажется, что его волосы даже слегка поменяли цвет, стали теперь на полтона светлее. Мирон не позволяет себе фамильярного «погладить» или «почесать за ухом», просто слегка сжимает и разжимает пальцы в чужих волосах, — гораздо приятнее, чем зеленка. Надеюсь, и эффект будет круче, затянется быстрее. Подбородок Слава ему не вылизывает, да и после умывания Мирон обнаруживает, что здесь след не такой уж и большой, царапина неглубокая совсем, заживет за пару дней. Слава как-то притихает — то ли впадает в задумчивость, то ли все ещё чувствует себя виноватым (не то чтобы прям совсем, не в устроенном беспорядке и не в угрозах «биологическим оружием», совсем нет, но все же); он никуда не уходит из ванной и держится рядом, беспокойно дергая ушами на каждый звук. — Слушай, — говорит Мирон и убирает в очередной раз не пригодившуюся зелёнку обратно, чужие чудодейственно-дезинфицирующие слюни подсыхают на коже, там же остаётся странное фантомные ощущение прикосновений чужого языка, — давай проясним: никакого особо разумного плана у меня, если честно, нет.