Утопленник

Жан всю жизнь тонул. Тонул во тьме, боли и страхе. Он задыхался, пытался бороться, но только сильнее запутывался в водорослях, что удерживали его на самом дне. Такие ледяные, бездушные. Им нет никакого дела до страданий Жана. Они сдавливали горло, будто ошейник, не давая дышать; сковывали по рукам и ногам, не давая пошевелиться. Рыбы рвали его плоть на куски, окрашивая воду в ненавистный алый. Жан кричал, но вместо крика изо рта вырывались лишь пузыри воздуха. Никто его не слышал. Вся его жизнь это боль-боль-боль. А водоросли с каждым разом все сильнее оплетали его конечности, стискивая до хруста костей. Они лишали надежды, ломали волю. Сил хватало лишь на то чтобы ненавидеть. Ненавидеть эти водоросли, себя и свою никчемную жизнь. Хотелось умереть. Захлебнуться этой густой тьмой и больше никогда не открывать глаза, не видеть ненавистный алый, не чувствовать эту разрастающуюся пустоту там, где должно быть сердце. Хотелось умереть собой. Но в конце концов Жан просто сдался, позволяя водорослям перекрыть кислород и разодрать его на части. Он смирился с этой всепоглощающей тьмой в груди; смирился с постоянной болью во всем теле; смирился с осознанием того, что никто его уже не вытащит отсюда. Он, будто сломанная кукла, — никому не нужен. Жан утопленник. Вечный раб этих вод. Но Джереми вытащил. Обрезая бурые, будто засохшая кровь, водоросли, он вытащил его из этой тьмы, заменяя собой солнце. Ослепляющее, теплое солнце. Он обжигал своей яркой улыбкой, и внутри Жана как-будто что-то умирало, обрывалось, давая возможность вдохнуть полной грудью. Непривычное чувство заполнило его, где раньше зияла дыра, согревая. Солнечные лучи, словно золотые нити, сшивали его заново, собирали по кусочкам. Впервые Жан не чувствовал боли от прикосновений; не чувствовал удушающе-ледяную хватку горле; не чувствовал страха. Все это исчезало рядом с Джереми — личным солнцем Жана. Исчезало медленно, неохотно, оставляя после себя уродливые рубцы, от которых невозможно избавиться. Впервые за всю жизнь Жан увидел небо над головой.