⋇⋆✦⋆⋇
Лондон чужд, но по-своему притягателен. Раньше Минджи такое только на страницах старых книг видела. Она с придыханием скользит взглядом по заострённым крышам церквей и людям в необычных одёжах, снующими под зонтами. Стук копыт и говор смешиваются воедино, окружая её толстой оболочкой. Минджи ёжится: этот мир другой, отличный от того, что на Дальнем Востоке. Англичане относятся с недоверием, пусть и терпят ужасный акцент и странный наряд в силу природной галантности. Минджи знает. Ей самой с коллосальным трудом удаётся воспринимать манеру общения этого народа. Для девушки из знатного рода она не особо сильна в языках. Такая неидеальная, такая потерянная. Минджи ощущает их неприязнь, скапливающуюся под кожей. Она ядом растекается по венам, разъедает сердце и застревает горьким сгустком под языком. Но английский старается освоить упрямо. Каверкает произношение, путает порядок букв, но старается. Не позволяет себе погрязнуть так просто.⋇⋆✦⋆⋇
Бал. Минджи хмурится, изучая чёрно-белую картинку запылившегося журнала. Здесь просторный зал, женщины в пышных платьях и ожерельях, мужчины во фраках (она читает это слово дважды, чтобы запомнить), что придерживают их за талию. Какое-то детское восхищение переполняет её, и одновременно с тем что-то щипает под рёбра, cпуская с небес на землю. Минджи боится. Эта страна так непредсказуема и тороплива. Их обычаи пестрят яркими красками на привычном однотонном полотне её представлений. Она как чёрный кролик среди тысячи белых. Минджи просит у отца дозволение надеть европейское платье. Мужчина импульсивно отругивает её за желание пойти наперекор почитаемым традициям и выпровождает восвояси. Минджи сжимает кулаки от обиды и почти хлопает тяжёлой дубовой дверью, царапаясь о металлическую ручку. Культура викторианской Англии манит. Она внезапно жаждет окунуться в этот "новый мир", притупить противную ядовитую горечь, что узорами расползается по телу. Она не была избалованной и не требовала. Даже когда сын одного из достопочтенных знакомых растоптал её любимую бумажную фигурку, Минджи лишь тайком закопала остатки под деревом-фаворитом в саду. Она выплакалась в подушку, не обмолвившись ни словом. Такая терпеливая, такая мирная. И, когда через три часа после полудня служанки робко вносят самый красивый наряд, который ей доводилось лицезреть, уголки губ Минджи приподнимаются: всё-таки отец любит безмерно. Она завороженно глазеет на собственное отражение в широком винтажном зеркале. Вот только коснётся нагретой уходящим солнцем поверхности — провалится в зазеркалье, где отражение есть другая она. Недосягаемая и... свободная. В бледноватых пальцах хрустит веточка сухой сирени. Минджи не пользуется парфюмом: за ней и так повсюду смесь приятнейших ароматов. Подтянув вверх края на уровне декольте, она спешит удалиться через услужливо придержанную дворецким дверь. Ступенька кареты едва уловимо прогибается под невысоким каблуком. Что же принесёт этот вечер?⋇⋆✦⋆⋇
Минджи теряет отца из виду спустя полчаса с начала торжества. Зал огромен – куда больше, чем в книге, – и забит разномастными сердобольными личностями, стекающимися, как казалось, со всей Англии, дабы поприветствовать хозяина и опрокинуть бокал тёмно-красного напитка, именуемого португальским вином. Без лишних взаимодействий Минджи продвигается сквозь толпу, путаясь в юбках. Двое юношей удостаивают её вниманием и, вальяжно поклонившись, протягивают обтянутые в белые перчатки ладони с приглашением на танец. В Минджи нарастает паника, впивающаяся кривыми когтями в позвоночник. Она кланяется с отказом в своей манере, не имеющей ничего общего с изяществом аристократов. Выискивая у столов знакомую фигуру, Минджи невольно засматривается на кружащие в вальсе пары, чьи одеяния отражаются бликами от массивных мраморных колонн. Их движения чаруют слаженностью и возвышенностью, и в какой-то момент она забывает о том, за кем направляется. За что и платится, по невнимательности сталкиваясь с одним из гостей. Озадаченное выражение лица затмевает презрение, как только он оборачивается, запихивая за пазуху карманные часы. Чуются женские смешки, старательно скрываемые взмахами вееров. От удушающего ядовитого комка в глотке Минджи тошнит. Бросив дрожащее извинение, она рывком приподнимает подол и торопится к распахнутым настежь дверям, провожаемая полугромкими едкими комментариями.Чужая. Чужая. Чужая.
Она задыхается. Лёгкие жжёт невидимым огнём, и даже корсет, затянутый так, чтобы не причинять неудобств, сдавливает внутренности стальными тисками.Тебе здесь не место.
Музыка обрывается, а вместе с ней и последняя надежда Минджи. Освежающие дуновения ветра колышут кроны садовых деревьев, посылая мелкие мурашки по телу. Стало быть, ей действительно следовало умерить пыл и прислушаться к отцу.Бесполезно ведь.
Аллея, по которой идёт Минджи, освещена достаточно, чтобы не споткнуться, но недостаточно, чтобы прогуливаться без забот. Минджи неуклюже присаживается у фонтана, поправляя ожерелье, теперь походящее на удавку. Содрать бы прямо с плотью, да нельзя: подарок. Она ценит то, что даровано. Вода в фонтане рябит и бликует из-за света бледной луны. Подушечками пальцев касаясь поверхности, она мысленно погружается на дно, остужая бурлящую черноту, что течёт по венам, смешиваясь с кровью. Ненависть — сильнейший яд. Грубое и одновременно изысканное оружие сотен тысяч злостных языков, отравляющее души. Минджи не понимает. Не умеет ненавидеть, не умеет презирать тех, кто не такой, как все. Это чудовищно иррационально. Шелест бумаги поначалу кажется галлюцинацией. Минджи устало прищуривается — при луне пряди серебряных волос ослепляют. По всей видимости, девушка на другой стороне слишком увлечена чтением, чтобы заметить её. Разум Минджи призывает незаметно уйти и наконец-таки отыскать отца. Так будет правильнее. Безопаснее. И она почти идёт на поводу, однако что-то в этой тонкой одинокой фигуре влечёт её. Необъяснимое, неизвестное. Может быть, странный цвет волос? Она делает резкий, будто бы предсмертный глоток колючего воздуха и мягкой поступью огибает фонтан. Их разделяют пять шагов и непрекращающиеся терзания Минджи, которая немо вглядывается в плавные черты лица и острую линию челюсти, абсолютно не думая о том, как дать о себе знать. Это выходит самой собой. А точнее она на ровном месте наступает носком некомфортных туфель на внутреннюю длинную юбку и едва ли не падает. Минджи клянётся, что больше ни за что в жизни не променяет любимый ханбок. Как под финал ужасной шутки, незнакомка захлопывает книгу, всецело обращая внимание на неё. Боже, как неловко. Под заинтересованным взором тёмных глаз Минджи конфузится, молясь всем богам из легенд и мифов, чтобы не... – Вы великолепно выглядите сегодняшней ночью, мисс. покраснеть. Голос тягучий, как пастила, но звонкий и такой... живой? Минджи теряется. То ли от правдоподобной искренности комплимента, то ли от восхитительной речи.⋇⋆✦⋆⋇
Юхён забирается в её комнату через окно, выходящее в затемнённый уголок бэкярда, каждые поздние сумерки, предварительно настукивая кодовую мелодию: визга и пощёчины и последующей вереницы извинений хватило с лихвой. Минджи уже не задаёт вопросов и не отчитывает, однако волнуется за девушку неимоверно: как бы не попалась. Она — дочь влиятельного иностранного дворянина, Юхён — гувернантка из разорившейся семьи, работающая на представителя среднего класса за гроши, да и девушка к тому же. Коли уличат в тайных встречах — проблем не оберутся. В сероватой тряпичной сумке, болтающейся на узком плече, — высушенные васильки и парочка произведений Вальтера Скотта. – Почитай мне, – иногда исправляя произношение сложных словечек, заваривает уже полюбившийся чай и откидывается в кресле, невесомо задевая своей коленкой бедро старшей. Минджи взамен бережно проводит гребнем по роскошным волосам, повествуя о значении того или иного цветка и вплетая в косу. Розовая гвоздика у затылка, гибискус на кончике. Юхён внемлет хрипловатому голосу, вбирая любое изменение, и любуется творением умелых рук, пока Минджи любуется ей. По аристократически бледной коже англичанки и выпирающим ключицам пляшут тени свечей, подчёркивая благородное великолепие. Юхён губительно красива. Минджи запоминает её образ по частицам. В ночь с пятницы на субботу она наведывается со сборником стихов какого-то датского поэта и коробочкой миниатюрного французского лакомства вдобавок. – Персиковые. Думаю, тебе понравится. По упаковке легко догадаться: макаруны — удовольствие не из дешёвых. Старшая сожалеет о напрасных затратах, потому как и сама способна скупить всё с прилавков, но об этом не заикается: Юхён ведёт себя как джентльмен, а Минджи соглашается побыть её леди.⋇⋆✦⋆⋇
Последняя неделя поездки наступает с восходящим солнцем. Ни одна не поднимает эту тему, страшась, что всё растворится, как мираж перед изнывающими от жажды странниками пустыни. Несколько ночей подряд Юхён опаздывает. Кручинится, но веселеет, как только ступает на заученные половицы, чтобы не издать нежелательного шума. Минджи лезть не в своё дело не спешит. В конце концов, поделится, если сочтёт уместным. На тумбу в ровную очередь отправляется пятая подаренная Юхён книга. "Алые паруса". Черноволосая благодарит кивком и полуулыбкой, осязает шероховатую обложку, предвкушая нечто неординарное, мечтательное и даже печальное. Алый — цвет влюблённости, возрождения и болезненной потери. Какофония переплетённых эмоций, в коей Минджи находит и собственные. Наполовину исследованная небесная карта и справочник, одна чайная ложка на двоих — теперь привычка. Она соединяет созвездия по точкам, изучает мелкий шрифт под лупой, потому что зрение оставляет желать лучшего, а тут ещё заменить использованные свечи запамятовала. Юхён же хихикает, подпирая кулаком подбородок, и не встревает, ведь вызубрила вдоль и поперёк. На особенно замудренном термине Минджи протяжно хмыкает, дёргая рукав соседки в безгласной просьбе помочь. И никак не ожидает, что та придвинется непозволительно близко, отнимая возможность совладать с рассудком. – Где? – вопрошает невинно и поднимает взгляд, не получив ответа. Минджи изо всех сил пытается собрать в кучу остатки здравомыслия и не съехать под стол. Юхён молчит, как статуя, но глядеть выжидающе не прекращает. Старшая сглатывает вязкую слюну, намереваясь откликнуться, как вдруг расстояние между их лицами уменьшается, а все выстроенные в мыслях фразы рассыпаются карточной крепостью. В груди грохочет звучнее, чем несущийся на всех парах паровоз. – Тебе когда-нибудь говорили, что ты пахнешь свободой? – ладони с неприметными царапинками ложатся на залитые румянцем щёки. Минджи боится шевельнуться, не решается ни оттолкнуть, ни притянуть. Неустойчивый мост над пропастью расшатывается до предела, вот-вот грозясь оборваться. Но, что бы там не поджидало, спасение ей не нужно. Только закон подлости в прямом смысле стучится в дверь, разламывая их уютный мирок на части. Ким молниеносно отскакивает, наспех скрывая следы их посиделок, и поторапливает Юхён, чей вид сквозит разочарованием. Алым окрашивается небо над куполом собора Святого Павла, когда она обнимает на прощание, унося за потрескавшиеся ставни запах садовых роз и лета. У Минджи в висках стучит: эта девушка пахнет домом и несбывшейся мечтой.⋇⋆✦⋆⋇
У младшей на скуле синеет подпухшее пятно, а просторную рубаху сменяет закрытая чёрная блуза с воротником. Минджи, встревоженная закрадывающимися подозрениями, судорожно усаживает её на постель, крутя голову туда-сюда под беззаботные отговорки о неудачном визите в библиотеку. Врать то совсем не умеет. Заживляющая мазь морозит, и Юхён испускает недовольный стон. Минджи зачем-то дует на повреждённый участок, напевая песенку для малышей, якобы прогоняющую боль. Серебряноволосая клянётся: зрелища милее не сыщешь ни на одном континенте Земли. – Скоро всё будет как прежде, Юхён-а. Ненавистная двусмысленность — бочка омерзительного дёгтя, засасывающего интенсивнее, когда противишься. Она стискивает челюсти до онемения, перехватывая элегантные тонкие запястья, и смотрит снизу вверх. Глубоко, пронзительно. От такого у Минджи электрические заряды по мышцам прыгают. Ради всего святого, ничего не будет как прежде. Юхён наклоняет поближе, хватка с запястий переходит на плечи. Затянувшаяся недосказанность плещется в темнеющих радужках — смертоносных реках, в которых она тонет. – Ты веришь мне? – что-то дико щемит в груди, как от жалобных криков исчезающих за облаками журавлей. Какая ирония. – Верю, — жаркий выдох в искусанные губы, фейерверк чувств от прикосновения — после. Блаженно улыбаясь, младшая утыкается носом куда-то в живот и цепляется за неё крепко-крепко, чуть ли не до хруста костей. Минджи ласково шепчет на ухо и целует в макушку, зарываясь в густое серебро волос. Ткань сорочки липнет к телу от влаги, а чужие всхлипы в считанные секунды превращаются в сдавленный плач. Рядом с Юхён Минджи находит настоящее счастье. Рядом с Минджи с шеи Юхён пропадает грубая мужская рука.⋇⋆✦⋆⋇
В день отъезда девушка является на рассвете, впуская молочный туман в помещение. Мутные и покрасневшие от бессоной ночи глаза мечутся по опустевшим полкам и замирают на Минджи, что, отставив отягощающий саквояж, прижимается к ней. Накидка Юхён отдаёт сыростью и мылом. Она уступила бы всё на свете, лишь бы вот так обнимать, впитывая щекотящее ноздри амбре. Стену плотного, как кисель, тумана разрывает заливистый лай дворовых псов, напоминая, что время не дремлет. Юхён отстраняется быстрее. Пальцы неконтролируемо подрагивают, впиваясь во влажные стебли собранных накануне васильков. – (1) Until the very last star in the galaxy dies, I will remember you. Минджи жмурится до разноцветных крапинок, не отзываясь, а младшая не обижается: и так знает. Она к людям не привязывается, не разбрасывается любезностями без надобности. Юхён всегда переживает шторм в одиночку, как бы настырно окружающие не теснились в лодке. А Минджи она сама место уступает шустро. На смену шторму жалует двенадцатидневный штиль. Ранок на губах Юхён прибавилось — она практически сосчитала их своими. Пульс набирает обороты, рассылая сладостне волны по каждому дюйму кожи. Она сравнивала трепетные поцелуи Юхён с бархатными лепестками глоксинии, цветущей на главной площади Лондона. Та смущалась и бормотала нелепости, но возражать не смелилась. Такая драгоценная. Юхён отступает назад — пол жалобно скрипит. В её чертах царит смирение, перебиваемое зарождающейся тоской. Пора. – Прощай, Юхён-а. Девушка расплывается улыбке сотен сверкающих жемчужин. У Минджи подкашиваются ноги. – Быть может, лишь "до встречи". Мгла поглощает её силуэт, испаряющийся из поля зрения. Как фантом, плод больной фантазии, несуществующий вовсе. Минджи запрокидывает голову к потолку, борясь с подступающими слезами. Было бы гораздо больнее, останься она хоть на минуту дольше. Всё так, как и должно быть. Ржание экипажной лошади сотрясает атмосферу отчаяния. Значит, до выезда примерно десять минут. Отсыревшая газета рвётся и пристаёт к ханбоку. Случайно тряхнув букетом, Минджи обнаруживает треугольник самодельной открытки, вставленный меж цветами. Непрошенные солёные капли размывают текст, выведенный синими чернилами некрупным скачущим почерком:Центаурея — символ чистоты, приязни и свободы. Куда бы не занесла тебя жизнь, расцвети с достоинством.