О лошадях и людях

      Каждую ночь Кироранке снился один и тот же сон. Каждую ночь он ложился спать вместе с остальными домочадцами-айнами, почти никогда особо не задерживался. Иногда засыпал раньше жены. В хате после ужина слабел свет от костра, временами — вовсе потухал, если то было лето, когда природа добра настолько, что спать можно хоть под открытым небом. Тогда-то, в темноте тихой айнской хижины, всё и начиналось. К Кироранке приходил он — сон о пятнистой лошади с человеческими глазами. До того чёткий, до того странный… Казалось, дай в руки никогда не умевшему рисовать Киро лист, и на обрывке бумаги толстые линии грубо заточенного карандаша нарисовали бы ту самую лошадиную морду с завидной точностью. В искусстве есть свои мастера, но гений человека без таланта, проросший из странной истории одной революции, затмил бы их всех. Это была нерождённая композиция, говорящая о лошадях и людях, которой было бы суждено стать мировым шедевром лишь в другом месте, в другое время, но не в руках другого человека.       Она была красивой. Право, таких Кироранке никогда не видел. Даже на скачках, которые встретили его десятком изумительных жеребцов, с лоснящейся кожей, поджарым телом, ровно подстриженной, но мягкой гривой. Нет. Эта лошадь была красива по-своему. Кожа её была цвета тёмного шоколада, усыпанная мириадами крохотных пятен, словно какой-то странной пыльцой. Лошадь напоминала смуглую веснушчатую девочку. Не только цветом, но и своей мордочкой. Она поражала идеальной неизменной симметрией, доставшейся словно от человека, по форме казалась весьма миниатюрной и короткой, а неугодные прекрасному образу линии скрывал мягкий на ощупь шёрстный покров. Её ноздри выражались формой идеальных кружков, её стриженую гриву хотелось снова и снова потрогать. Тонкие ганаши хорошо очерчивал мягкий лунный свет. Тело было не жилистым, но и не в вытравленном состоянии. Самое обычное, должно быть. Не отличающееся особой выдержкой со стороны требовательного хозяина. Такая лошадь не казалась боевой, но и особой грацией не была наделена. Изысканность и тонкость, свойственные лошадям, которых публика принимает теплее всего за их идеальный вычурный образ, заменяли простота и точность. И пусть даже не всем бы пришлась по вкусу эта короткая мордочка с образностью морды какого-то пони, пусть простые, но от того не потерявшие своей собственной привлекательности формы не поразили бы хорошего жокея, были глаза.       У лошадей красивые, выразительные и очень глубокие глаза. Но, в то же время, их взгляд безучастен. Их глаза практически так же привлекательны, как и человеческие, но какого-то огонька им словно бы не хватает. Вместо живых зрачков у лошадей грузные драгоценные камни, холодные, острые. Может, потому, как раз, лошади — это не люди. Однако, у неё был этот особый «огонёк», которым обделены другие кони. Глаза лошади Кироранке казались знакомыми. Их узнавал Юлбарс внутри, а нынешний Кироранке перенимал от него лишь часть, так и не завершив портрета оригинала. Они, сравнимые лишь с маленькими озерцами, с родными северными водами, с Байкалом, были голубыми, с редкими зеленоватыми прожилками и огоньками, придававшими взгляду загадочности и, в то же время, немой уверенности. Они выражали спокойствие. Никогда, ни в одну из ночей они не винили Киро, но в глубоких морях, заключённых в очах загадочной лошади, проносилась вся его жизнь.       Лошадь, чуть склонив к мужчине грузную голову, стояла в деннике. Вокруг была ночь, свежая, светлая и тихая, какими бывают августовские ночи в Петербурге. Конюшня была пуста. Кироранке медленно поглаживал её мягкую мордочку, и не находил ответной реакции. За годы он так сроднился с этим загадочным конём, но ни разу животное не стало вырываться из рук мужчины, да и само не лезло под ласки широких тёплых ладоней. А в глазах не было безразличия. Какой-то человеческий флегматизм, живописный, словно таящийся в чертах молодой девицы с портрета неизвестного художника.       Кироранке никогда не говорил об этом. Может, потому что сны о лошадях могли быть встречены его женой с интересом человека айну. Может, потому что это началось после того, как он простился с Софией и Вилком. Это, должно быть, было каким-то напоминанием, пришедшим из бессознательного, чтобы возродить великие цели, в исполнении которых три товарища-беглеца друг другу клялись. И каждую ночь, перед тем, как в очередной раз встретиться с лошадью, Киро, а в глубине его души и оставленный в одиночестве на берегу Байкала Юлбарс, спрашивали себя, видят ли такой же сон София? Вилк? Мысли эти камнями на дне озера леденели. Не душили, не мучили. Просто оставляли с какой-то неведомой пустотой в сердце, с небольшим серебряным углублением под флагшток, на котором бы развевалось знамя цвета не пролитой крови.       А может, это была одна из лошадей, которые устало гнулись, меланхолично вышагивали по петербургской брусчатке, подгоняемые ворчанием старого усатого повозчика и смехом дам в милых тёплых шапочках и шубках. Где он сейчас, этот далёкий Петербург? Чем ныне дышит Россия? Пусть даже здесь, в тихой деревне, Кироранке мог начать новую жизнь, внутри него старый амурский тигр тосковал по захватывающему дух чувству, будто ты перевернул с ног на голову весь мир. Позже этот тигр проявит себя, утянув тело и душу на Карафуто. И это… стоит усмешки. Уж те, кто говорят, что время лечит раны боевых сражений, что мирная жизнь однажды возвратится к солдатам, чьи руки, испачканные кровью, обнимают жён и детей — настоящие глупцы. Нет, ни одну великую цель не искоренить, не прогнать из сердца, пропитанного пропагандой, желанием — это не имеет значения. Исключением, из всех, кого знал Кироранке, был лишь Танигаки. Но едва ли его держали чьи-то великие цели. Дело личной чести. Это, возможно, было чище, но не выше чести целого народа, за которую боролся Юлбарс.

…

      Когда он умирал, а над головой маленькой тенью нависал силуэт девочки-айну, которую он ни то обманывал, ни то направлял всё это время, — кто знает? — последнее видение, в котором пришла лошадь, наконец видела в стеклянных зрачках мужчины юная Асирпа. — Кироранке-ниспа, — позвал её тонкий, но уверенный голосок.       На тело Юлбарса смотрели два больших голубых с зеленоватыми прожилками глаза, в которых, казалось, отражались и искрящийся снег, и хвосты длинных облачных «косяков», и земли богов айнов, и земли людей. — Это правда, что ты убил отца?       Кироранке хотел бы ответить, чтобы девочке этой никогда не пришлось мучаться и искать подтверждения ни в субъективном взгляде уже ни в чём не уверенного Сугимото, ни в словах Огаты, последнюю правду которого унесла с собой метель.       Перед Юлбарсом снова стояла лошадь. Теперь они находились не в затхлом сарайчике, а среди бескрайних заснеженных полей России. Казалось, они были заброшены на множество километров вперёд и лишь где-то далеко-далеко на востоке, почти скрываемая линией горизонта, по воздуху плыла тонкая полоска дыма. А Юлбарс снова стоял в накрахмаленной рубашке с неопрятным воротничком, в жмущем жилете и штанах из жатого ситца. Как когда-то давно, чёлку его снова делил пробор, а завитки волос словно бы были в разы непослушнее. С лёгкостью мужчина вскочил на лошадь и она уверенной походкой развернулась прочь от дыма, сделала пару неторопливых шагов прочь. Чего-то она ждала, но Юлбарс не разворачивал лошадь. Лишь ласково он прошептал ей: «Вперёд».       И лошадь поскакала прочь от мира, от людей, в тонкую корку российских снегов, под которыми то грязь хлюпнет, то хрустнет старая соломинка. Она бежала навстречу солнцу, его пламенным лучам, и отчего-то Кироранке наконец был уверен, что догонит рассвет. Рассвет безликого народа — свой закат.       Всё то время, что он провёл с семьёй на Хоккайдо, все пройденные в компании дочери его дорогого товарища леса Карафуто были лошадиной гонкой без лошадей. Гордые скакуны и сейчас стоят в своих денниках, но эта история нуждалась в дружном одиноком путешествии.       В лицо Юлбарсу дул неосязаемый колючий ветер, доносил запах соломы, мха и сосны, пока бездыханное тело лежало среди льдин из устьев Амура. Может, лошади от того и не люди, что привычный уклад их жизни не меняется? Военный конь даже без войны живёт среди солдат и пороха. Солдат же без войны не живёт вовсе.       Умные животные. И к человеку они относятся с тем же трепетом, с каким человеческий ребёнок относится к ним. Но так уж заведено, что этот самый человек выбирает, куда отвести своего коня и каким товарищем станет ему животное. Лошадиная жизнь неизменна, человек возлагает на своего скакуна лишь одну миссию, а на самого себя — около полутора сотни.       Нарисуй бы Кироранке ту лошадь из снов, лошадь с человеческими глазами, он бы, наверное, рассказал Вам эту странную историю о лошадях и людях.