Панорама

— Прыгнешь?       Он не ответил, и всё молчал, опустив взгляд. Где-то там, внизу, дыры в асфальте заполнились водой. В ней отражался свет неоновых фонарей, и вся земля словно бы искрилась от раскрашенных в ядовитый неон капель. Где-то там слышались пьяные возгласы, крики, визг почти стёртных дешёвых шин. На дне города ночью кипела мерзкая жизнь, которой отсюда, к счастью, не было видно.       Они находились прямо сейчас в невиданном простым человеком месте, смотрели на Новую Мекку, словно бы на красочную марку или фотографию. Громадные многоэтажные здания, почти исполины, возвышающиеся где-то далеко впереди, казались отсюда простым миражом. И краски города всё мутнели, словно испарялась эфемерная дымка на глазах Зеро. Какими отвратными без неё казались улицы — просто ужас. Воздух здесь по утрам такой же, как и везде — свежий, холодный, но в нём всё равно задыхаешься. Дни здесь так же скоротечны, как и в любой другой точке света, сколь долго бы не стояло солнце. Но до того сводит лицо, до того корёжит желудок, что кажется, будто ты вечность плетёшься в тёмных переулках, в неизвестном направлении, неизвестно куда. Отсюда, откуда не было видно грязи и мусора, безымянный солдат не видел своей жизни.       В обычный день он бы такого не сделал. Он сильный. Он будет вечно бичевать в своей маленькой неуютной квартирке, продолжит жестоко сносить головы людей, которых за него именуют врагами, пока рука человека, одетого в тщательно выглаженный малиновый пиджак, не передаст ему папку, где с фотографии на Зеро будет смотреть знакомое лицо — грубое, острое, со слегка выпяченной нижней губой, маленькими глазами, обрамлёнными коротким волосом низко нависших бровей и приподнятых коротких ресниц. Человека, чьи неопрятно уложенные в хвост волосы, стянутые сзади резинкой, вьются вокруг лица смоляными нитями. Это будет его собственное лицо, и пока Зеро будет рассматривать фотографию, над его головой появится тень. Яркий блеск очков, и вот, игла оказывается воткнута в шею, — точно, но неаккуратно, — а на голову ему опускается увесистый камень.       «Дочка из Бурунди привезла».       Она посмотрела на Зеро своими большими детскими глазами, протянула к нему крохотные ладошки и ухватилась ими за смуглую руку. До чего крохотными они казались, когда осторожно щупали грубую кожу солдата, до чего невинными были её маленькие белые пальчики, крепко державшие его ладонь… Говорила она теперь не так громко, и не так звонко, как обычно, но в тонком детском голоске всё взлетали к звёздному небу слова, полные желания и интереса. — Давай прыгнем вместе? — попросила девочка, не спуская с него больших ясных глаз. — Да не высоко здесь, ничерта подобного! Прыгнем, и окажемся среди вот этих разноцветных огоньков. Никакого тебе мусора, никакой грязи!       И она улыбнулась. Широко, ослепительно, как улыбаются только дети. Щёчки её раскраснелись, и, казалось, сделались ещё больше. Казалось, девчонка хотела рассмеяться, звонко-звонко, чтобы смех её подхватил ветер, и разнёс эхом по всему Третьему району, словно реквием по той новой жизни, что навсегда покинула место, предназначенное для убогих отбросов рода человеческого. Здесь Зеро наконец подметил, что у неё не достаёт одного резца. Почему-то ему сразу подумалось, как забавно бы свистела его спутница, если бы говорила быстро и много.       Она тянула его руку к себе, как дети тянут мать за тонкие тёплые пальцы, когда боятся взглядов прохожих. И прижималась она к ней так же. Но Зеро знал, что если сейчас же не одёрнет себя, вместе они упадут вниз и пролетят несколько десятков метров, прежде чем оказаться среди обещанных огней, в мире ярком, где не существует боли, горя и слёз. А если одёрнет — она упадёт одна, и тогда, в полёте, закричит, изливая всю боль людскую в воздух, от осознания того, что летит в полном одиночестве невесть куда.       Но что тогда увидит он?       Лица. Смуглое, сальное, с мерзкой улыбкой и безумными маленькими глазами. Кажущееся ещё совсем молодым, с белой кожей и изящными изгибами, с острым носом. Строгое, немного морщинистое, с бледной полоской губ и парой тонких бровей. Острое, хмурое, с горбинкой на носу и вечно щурящемися глазами. Неопрятное, обнажающее улыбкой ряд желтеющих зубов, с непринуждённым взглядом. Округлое, нежное и усыпанное едва заметными веснушками, словно старыми поцелуями солнца.       Что в них хорошего?       Она встала на край, снова потянула большую грубую ладонь за собой, и, наконец, полетела вниз, вынуждая жилистую солдатскую тушку перекинуться через перила и полететь следом.       Он пролетал мимо ярких неоновых огней, чувствовал, как гнилой воздух режет лицо. Он прижимал её крохотное тельце к себе, внезапно побоявшись утерять такое маленькое, хрупкое сокровище, как она. Вверх взвилась пара капель, но то лишь глаза его слезились от грозного ветра, разрывающего старые шрамы.       И он чувствовал, как наконец купался в огнях ночного города, как наконец оказался где-то за пределами реального мира, среди ярких фантазий и снов. И Зеро надеялся, что хроноса в крови будет недостаточно.       Холодная сталь медали прижималась к его груди, выжигая уже никому ненужный штамп, а полы халата взвивались кверху, кутая его и его маленькую попутчицу. Он сжимал руки сильнее, боясь, что девочка попросту выскользнет, изовьётся красным пламенем своего сарафанчика, и навсегда останется где-то там, высоко-высоко. Он прижимал её к себе, и прижимал, и прижимал, пока не понял, что в руках вьётся лишь ткань его одежды.       Он на секунду прекратил дышать. Даже сердце, казалось, пропустило один удар в тот момент, и замерло. Он озирался по сторонам, искал взгляда её больших ясных глаз, но вокруг были лишь огни, крики, и визг шин. И только тогда Зеро задумался, кем была эта девочка? А была ли она вообще реальна? А сжимала ли она в своих крохотных ручках его ладонь?       Но стоило обернуться, как перед лицом засверкал мокрый асфальт.