Кардиограмма

      «Ожоги затянулись, но огонь оставил во мне след», — пишет Ниам, сгорбившись над лежащим на коленях блокнотом. — «Он отравил мою память. Каждый раз, когда я буду вспоминать себя, мне придётся проходить сквозь него вновь и вновь. Без прошлого не бывает будущего — значит, ответ должен быть где-то впереди… Но сейчас, оглядываясь назад, на все эти бесконечные смерти и возрождения, я не могу не думать — а нахрен мне вообще нужно такое будущее»…       Она резкой чернильной линией отделяет эту запись от предыдущей и захлопывает блокнот. Педантично закрывает ручку на колпачок и несколько секунд бессмысленно водит острием по обложке; потом встряхивается, чтобы разогнать тяжёлые мысли и, затолкав блокнот в сумку, озирается. Рядом на диване лежит брошенная кем-то газета. Может, это был тот неизвестный, кто сидел в этой невыносимой очереди до неё… Ниам берёт газету в руки и расправляет. Смотрит на номер — сегодняшняя… Она вздыхает и сосредотачивается на чтении.       — Кого ждёшь?       Ниам поднимает глаза, смеривает пришедшую взглядом и чуть улыбается, радуясь неожиданной встрече.       — Вообще не тебя, но это хорошо, что ты пришла.       — Рада тебя видеть, — женщина присаживается рядом. Ниам с готовностью отодвигается, предоставляя той место. Всё-таки повезло с куратором. Единственный учёный с человеческим лицом…       Одинокий диван в пустом коридоре кажется космическим кораблём в безвоздушном пространстве. Ниам сидит, поджав ноги в иррациональном нежелании проверять плотность мнимой космической пустоты. Доктор же по таким поводам не тревожится. Её взгляд скользит по измятой газете в руках коллеги.       — Что читаешь?       — Да так. Кто-то забыл здесь, — Ниам расправляет газету. — Слышала про эту экспедицию к трещине?       — Ага, — доктор раздражённо кривится и поправляет прядь, выбившуюся из пучка. — Вчера ходила на праздник. Все нервные не по-праздничному. Только и разговоров, что о трещине.       — Этот парень, — тычет пальцем в некачественно напечатанную фотографию рядом с заголовком. — Я с ним в школе вместе училась.       — Надо же, — с плохо скрываемым равнодушием бросает доктор. — Так, может, позвонишь ему, спросишь, как дела и сколько нам жить осталось… — саркастично усмехается.       — Да он меня и не вспомнит.       Доктор хмыкает.       — А на трещину я бы посмотрела, — задумчиво бросает Сангва, снова пробегаясь глазами по тексту. — Интересно, как всё выглядит на самом деле. Без всех этих политических игр. Из первых рук.       — Как думаешь, — доктор откидывается на спинку дивана. — Если вся планета действительно погибнет, ты со своей способностью возрождаться выживешь?       — Может быть. Я же сама аватара… идеи неокончательности любого катаклизма, — Ниам фыркает. — Вот и мужик по телевизору говорит — наш мир и не такое видал…       Доктор хочет сказать что-то ещё, но не успевает. Дверь на той стороне коридора резко распахивается. Из проёма выныривает безликая тень неопределённого пола и возраста и, смущённо прошмыгнув мимо девушек, скрывается за углом. Ниам не обращает на тень внимания. Из кабинета тень провожает тяжёлым взглядом недружелюбная женщина в запотевших очках. Когда посетитель уходит, ей приходится перевести глаза на диван.       — Ниам Сангва? — уточняет она вместо приветствия       — Да, — Ниам поднимается.       — Заходите.       Прежде чем скрыться в кабинете, на прощание машет коллеге рукой. Доктор ещё некоторое время сидит перед закрытой дверью с задумчивым видом, но вскоре уходит.       Город из жёлтого камня, раскаляясь под полуденным солнцем, привычно смотрит ей вслед. Ниам чувствует, как оконные стекла провожают её взглядом, пока она мечется по улице от тени к тени, ища путь домой. После возвращения ей всегда было сложно найти дорогу. На солнце выходить не хочется. На бледной коже её живого тела не было видно ожогов, но она очень хорошо помнит, каким был на ощупь огонь. Из-за пережитой смерти Ниам видит теперь в солнце ещё один пожар — от которого стоит держаться подальше.       У неё болит голова, и кожу на запястье и шее жжёт из-за вживлённых на время адаптации имплантов. В такие моменты ей становятся особенно противны эти надоевшие импланты и все эти учёные, хладнокровно делающие на ней карьеру… Хотя куратор, в сущности, и не плохая тётка. Вспоминается недавний разговор.       «Тебе ещё не надоело слушать мою кардиограмму?», — спросила она, ожидая, пока её давняя коллега закончит с дезинфекцией своих врачебных приборов. — «Всё и так всегда проходит хорошо…».       «Кардиограмма — это графическое изображение, а не звук», — ответ звучал скептично и устало. — «Причём в твоём случае — настолько ценное, что их с аукциона продавать можно бы… Если бы всё не было засекречено».       «Можно мне тогда одну себе оставить? Отложу на безбедную старость».       «Тебе этого не светит. Мы наблюдаем за тобой в… естественной среде обитания. А она не предполагает материального благополучия».       «Ладно, тогда, может, ты научишь меня быть учёной, и я напишу про себя научную работу?».       «Начни с школьного учебника по биологии. Иди домой, читай… У тебя времени больше, чем у нас всех. Глядишь, лет за пятьдесят…».       «Так там же про таких, как я, ничего нет».       «Наука так и работает. Именно по тому, что там про тебя нет, ты поймёшь, насколько ты уникальный феномен».       «И никто никогда не может ответить: а у этого феномена вообще есть какая-то цель? Я вообще-то много терплю. Смерть — не самая приятная рутина. Знаешь, когда человеку предлагают совершить жертву, он хочет знать, зачем это вообще нужно… Я ошибка природы или новый виток эволюции?»       «Я не знаю», — Ниам с интересом наблюдала за именением выражения лица доктора. Подавление тревожного раздражения заняло несколько секунд и в течение этого времени очень четко отслеживалось на её живой мимике. — «Я верю в самоценность вещей. Я писала диссертации, делала карьеру… В науке мы работаем не так. Мы изучаем явления и их закономерности, а не их предназначение. По мне, каждая жизнь — просто набор химических соединений… В твоём случае — не до конца изученный».       Она вздыхает и задумчиво трогает пальцами шею.       Жар полудня, как всегда, разогнал людей с улиц. Никто не ходит по улицам в полдень без особой нужды — излучение светила сильней и опасней обычных тепловых волн. Ниам привыкла не бояться смерти. Поэтому и радиация её не пугала. Она специально выбирала время для возвращения так, чтобы не пересекаться ни с кем на улицах. Порой отсиживалась в кабинете доктора по несколько часов. После смерти не хочешь никого видеть. Только забиться в привычный тёмный угол и ждать, пока станет легче. Одиночество настоящего мира обычно располагает к рефлексии. Но эти шаркающие шаги…       Подняв взгляд от земли и смерив взглядом сутуловатую и дерганую фигуру, идущую навстречу, она раздражённо фыркает.       «Да что за мир вообще вокруг меня», — зло думает Ниам. — «Трещина растёт, солнце палит радиацией, да ещё и какая-то бабка ходит здесь и ничерта не боится. Ну что, что ты тут делаешь?»       Ниам заглядывает в лицо незнакомке, но видит только своё отражение в зеркальной маске. Когда руки в перчатках болезненно сжимают её плечи, ей кажется, что мир за пределами поля зрения начинает рушиться.       Она пытается отшатнуться, но женщина не отпускает. Ниам издаёт возмущённый вскрик, но его глушит накатившая на мир космическая пустота. Она вертит головой, надеясь увидеть хоть кого-нибудь, кто помог бы ей, но позвать некого. Голова идёт кругом. Реальность тонет в оптической аберрации, и её зрение расходится само с собой — она видит изморенный жаром и погруженный в дрёму город, и в то же время её захлестывает ощущение абсолютного катаклизма. Небоскрёбы рушатся бесшумно, словно она смотрит на смерть своей вселенной из вакуума, безвоздушного и лишённого звуков. И огонь, убивший её в последний раз, вытекает из неё, и город тонет в этом пламени…       Гибнущий мир выламывает ей руки, мостовая в своей готовности обвалиться намертво вцепляется в ступни и в подол платья. Северина рвётся, но мир держит её привязанной к себе, и чужие руки всё так же не отпускают плечи…       — А вот и ты, — из видения её вырывает приглушённый голос. Женщина вдруг, словно у неё иссякли силы, отпустила руки Ниам. И в тот же момент видение сжалось и, вобравшись вовнутрь себя, растаяло, оставив только подрагивание в знойном воздухе.       — Этого не изменить. Но у тебя ещё есть время.       — Что ты такое… — сипит Ниам на выдохе, борясь с раскалённым ознобом.       Она смотрит в своё испуганное бледное отражение на зеркале чужого лица.       Незнакомка в маске осторожно протягивает ей руку.       Ниам не хочет снова чувствовать это, но не может остановиться. Вглядываясь себе в слезящиеся глаза, она кончиками пальцев касается предложенной ладони.       С каждым новым прикосновением она чувствует необратимость гибели своей прежней жизни, и это чувство подобно ударам тока в позвоночнике; она чувствует пустоту, обжигающим холодом заполняющую лёгкие; она чувствует, как по каждому капилляру её кровеносной системы ядом струится узнавание.       И с каждым новым прикосновением Ниам никогда не перестанет чувствовать где-то внутри себя обрушение мира.       «Ученые заверяют, что рост трещины мира никак не повлияет на мировую экологию. Такое заявление сделал сегодня глава»…       Ниам пропускает мимо ушей богатый послужной список выступающего. Что-то, связанное с экологией. И с невыразимым авторитетом. Этого достаточно.       «Я говорил это тысячу раз и скажу снова: угроза, исходящая от так называемой «трещины мира», сильно преувеличена. За те несколько лет, что мы изучаем это удивительное явление природы, я и мои коллеги столкнулись с ужасающий волной непрофессионализма в рядах околонаучных публичных людей, а также оппозиционных СМИ, однобоко освещающих эту, как они выражаются, «проблему». Причем говоря о «проблеме», они подразумевают проблему политическую. Экология для них — лишь прикрытие, рычаг давления на существующую власть. К примеру, в своих публикациях они пишут о так называемом «тумане смерти», который, распространяясь из трещины, убивает все живое. Коллеги, очнитесь! Этот туман не опасен! Мы два года делаем тесты! Выхлопные газы от ваших автомобилей наносят экологии значительно больший вред, чем этот туман… А когда вы пишете, что эта трещина угрожает самой жизни на нашей планете, мне хочется сказать: вы хоть сами-то соображаете, что говорите? Нашей планете более 4 миллиардов лет! Неужели вы думаете, что эта трещина первая в ее истории? Да, она, безусловно, огромная, и с каждым годом она продолжает расти, но за последние месяцы темп ее роста заметно снизился. И это неоспоримый факт».       Ниам прижимается лопатками к холоду оконного стекла и, слушая свист ветра в колёсах автострады неподалёку от её дома, медленно докуривает. Боль от ожогов продолжала играть в теле — затихающим эхом. Мир продолжал растрескиваться по краям — воспоминанием о чуждом прикосновении.       Покалывало подушечки пальцев и немного ломило суставы от усталости.       Ниам с силой вдавливает окурок в пепельницу и накидывает на плечи измятую рубашку.       -…С вами был… — Ниам успевает, потянувшись за пультом, отключить звук. Неназванный эколог ещё несколько секунд немо корячится на экране, после чего его сменяет ведущий прогноза погоды. Тени игриво жмутся по стенам ночной кухни, озарённой бледным голубым светом телеэкрана.       Ниам в три шага пересекает кухню, открывает холодильник, чтобы удостовериться в его пустоте. Достаёт из брошенного на пол рюкзака колбасу и нарезает её. Заваривает себе ромашку сразу в чашке. И сдабривает её тремя ложками сахара. В последние три года эта смесь стала для неё неизменным причастием новой жизни.       За окном пролетает самолёт. Ниам Сангва засматривается. Вскоре самолёт оставляет её наедине с затуманенными городским ветром звёздами. Бархатная красновато-черная плоскость неба успокаивает её своей недвижимостью. На ней никак не видны ни трещина, ни туман смерти, захлестнувший мир два года назад, ни её собственная гибель, ни разрушение, которое предстало перед ней под радиоактивным солнцем.       А потом небо меняется.       Ночь разменивает красный на дрожащую синюю дымку, обрисовывавшую очертания её кухни. Ниам задумчиво слизывает с пальцев привкус колбасы и отстранённо наблюдает за дефектами собственного зрения. Она где-то на грани яви и тревожной дрёмы, и поначалу мерцание воздуха кажется ей совершенно нормальным явлением. Потом она решает, что всё же находится в реальности, и касается импланта на шее. Имплант издаёт успокаивающий писк. «Если до завтра не пройдёт», — думает полнокровная. — «Скажу доктору, что новый имплант ужасен, и зря они сократили бюджет…». Такое бывало. Ниам делает глоток ромашки и жмурится, ожидая, что, когда она откроет глаза, зрение вернётся в норму.       Зрение в норму не возвращается.       Синий свет становится ярче. «Накаляется», — с ноткой грусти мысленно определяет Ниам его динамику. Свет не горячий, но мог бы быть таким. Как — ей снова вспоминается полуденная встреча и это ощущение бесконечной отдалённости от собственной жизни — излучение через вакуум. Звезда согрела бы тебя, но между вами — световые годы абсолютного нуля…       — Привет, — Ниам вздрагивает, когда из бессвязных фотонов формируется женский силуэт.       Она не отвечает своим фантомам.       — А ты чего без своей маски? — можно наблюдать, как женское лицо формируется из простейших форм. В замедленном времени — словно этот мир был для него совершенно не оптимизирован. — И где мы, собственно? — а её голос сопровождает эхо — выше настоящего голоса и глуше.       — У меня дома… — автоматически отвечает Ниам, не столько желая ответить галлюцинации, сколько проверяя очевидное утверждение на истинность. Она собрала столько данных в последние месяцы… И ни одна строчка её записей не подтверждает, что она сейчас дома.       — Да? Раньше у тебя было поинтересней, — иллюзия пожимает плечами. На одном плече у неё выжжен фигурный шрам. — Хотя ты прости, если что… Я сейчас хуже вижу вокруг, чем раньше. Эта дура опять плохо спит.       Образ формируется до конца. Ниам вздрагивает и подрывается, роняя стул и снося чашку. Излишне сладкая ромашка растекается по столу, пропитывая дерево ароматом июньских полей и кондитерской фабрики.       — Что ты скачешь, а… — лениво бросает девушка, щурясь. — Неужто тебе вдруг стало не так плохо, как обычно?       «Мне хуже, чем всегда, потому что то, что я мнила полотном, оказалось мозаикой, и я не могу определить, какие из цветных черепков действительно мои… А сегодня мне показали, как эта мозаика со звоном разлетается на мельчайшие фрагменты. Это оказалось больнее, чем я ожидала бы, если бы такое можно было ожидать. Мне плохо, потому что на этот раз мне кажется, что я вовсе не очнулась от своей смерти. Кто-то сбился с алгоритма, и я застряла между системой и жизнью. И мне так не нравится врать себе о том, что я живу, что начинает хотеться обратно в смерть».       — А ты…       «Что ты такое»? Она уже спрашивала подобное сегодня. «Кто»? Но она ещё не рассталась с идеей счесть девушку порождением программного сбоя при пробуждении. «Что ты здесь делаешь»? Но ведь она ничего не делает. И сейчас это кажется достойным аргументом.       Пока Ниам глотает неподходящие вопросы, испуганно тараща глаза на незнакомку, неожиданно показавшуюся слишком настоящей, та подслеповато шарит руками вокруг себя.       — А это что, батарея? — вскрикивает гостья, нащупав тёплый металл. — Какая скука, — она ядовито посмеивается, отдёргивая руку. На шок хозяйки квартиры она не обращает внимания. — Тебе что, холодно? А в космосе ты как летаешь? Там же ещё холоднее!       Ниам делает шаг назад.       «Световые годы абсолютного нуля»…       Живые люди могут отвечать на мысли, но с ней такого никогда не случалось. Спутанный клубок метафор, выписанных в её разуме каллиграфическим почерком, никогда не накладывался на мир вокруг, и это было хорошо.       — Подожди-ка, — во всём облике девушки отражается осознание. — Так ты и есть та самая… преемница? Которая живёт в умирающем мире, но цепляется за него! — она с ликующей улыбкой хлопает в ладоши. У неё сильнее, чем нужно, торчат клыки… А звук хлопка, кажется, сотрясает стены квартиры. Ниам подмечает обе детали одновременно.       — Мне про тебя рассказывали! Она долго с тобой возилась.       — Ничья я не преемница, — она отрицательно мотает головой, пытаясь отдышаться.       — Ну как же, — мурлычет девушка. — Раньше по этим координатам была она, а теперь ты. Значит, вы уже встречались. Так что ты тут делаешь тогда? Так хочется задохнуться со всеми?       Ниам вздыхает и решает игнорировать последний вопрос.       — Она — это та, кого я сегодня встретила? В зеркальной маске?       — Ну конечно!       Девушка соскакивает с подоконника и подбегает к ней. Вблизи Ниам начинает различать цвета. У неё голубые волосы. И бледная кожа. И аномально большие черные зрачки…       Синеволосая поднимает руку и тянется к Ниам. К щеке, к волосам, к шее и вживлённому механизму.       — Я бы хотела потрогать, — с оживлением в голосе признаётся она. — Но я не могу, когда она так поверхностно спит…       Эти слова пробуждают в Ниам ярость, и она словно чувствует себя раненым зверем, заползшим из последних сил в свою нору только затем, чтобы какой-то мальчишка вскоре попытался разворошить логово палкой. Хочется хищно ощетиниться и вцепиться девушке в шею. Почему-то кажется, что получилось бы. Ниам несколько мгновений прокручивает в голове эти мысли, но не кусает — только замахивается для пощёчины. Рука проходит сквозь чужое тело, не встречая ни малейшего сопротивления. Девушка-фантом смеётся.       — В обратную сторону это тоже работает.       Ниам не нравится её смех. Сердцебиение отдаётся во всём теле. В лёгких бешеный пульс откликается асфиксией, а в желудке — тошнотой. Она сгибается в три погибели и отпрыгивает подальше, пока синеволосая с нескрываемым любопытством наблюдает за её приступом.       Ниам не думает и не спрашивает, а просто хватает со стола нож, которым резала колбасу, и бросается на девушку.       — Твою мать! — та словно бы забывает о своей неуязвимости и вполне убедительно уворачивается.       Ниам размахивается снова.       Незнакомка исчезает, позволяя ножу пронзить пустоту, и появляется снова — опять на подоконнике.       — Успокойся, — примирительно-насмешливо восклицает она. — Поберегла бы силы… Тебе они ещё понадобятся — расколотить то убожество, что осталось от твоей жизни! Ниам отталкивается от столешницы и совершает бросок к окну. Нож скользит по кромке оконного стекла, издавая мерзкий скрежет, но не разбивая, а иллюзия снова растворяется в воздухе, заставляя её в бешенстве оборачиваться, ища цель.       — Да что с таким энтузиазмом делать на умирающей планете?! — вскрикивают откуда-то от двери в её комнату.       Ниам не считает, столько ещё раз она пытается пырнуть девушку ножом, но в конце концов снова оказывается на кухне. Изнемождённо выпускает нож из руки и тяжело опирается на стол. По щекам текут слёзы. Мир снаружи больше не рушится с такой неодолимой визуальной чёткостью, как от прикосновения женщины в зеркальной маске, но, кажется, трескается стеклом.       Девушка-фантом сидит на подоконнике, закинув ногу на ногу, и, кажется, пытается подобрать слова.       — М-да, — она цыкает языком, чтобы нарушить тишину. Прислушивается к отзвукам своего голоса и на всякий случай прокашливается. Кивает, когда Ниам обессиленно поднимает голову и упирает в неё обезумленный взгляд. С сосредоточнным видом щёлкает пальцами. — То, что ты чувствуешь… — морщится. — Это уже прошлое. Ты просто этого ещё не понимаешь. Тебе нужно встретиться с той, в маске, потому что она — это ты в далёком будущем. А тебе предстоит двигаться. В обход своих прежних следов. Чтобы не повторять её ошибки.       Ниам не двигается, ни словом, ни жестом не давая ответа.       — Вы там… разберётесь между собой, — тянет синеволосая, наклоняя голову набок. На её лице на мгновение отражается беспокойство. — И тогда — сматывайся отсюда!       На следующий день Ниам просыпается в одежде. Она немногое помнит о вчерашнем вечере — только как разговаривала с незнакомкой и как сжимала в руке нож. Кажется, та девушка представилась, и её звали как птицу… Добравшись до ванной, Ниам обнаруживает, что зеркало почему-то разбито.       А других зеркал у неё дома и нет… Она задумчиво рассматривает своё отражение, переломанное трещинами.       Ниам всегда считала себя достаточно привлекательной, но сейчас истрескавшийся образ в зеркале смотрится… искусственно. И уничтоженно. Она обращает внимание на имплант, мерно мерцающий светодиодами на шее. Сегодня на осмотр? Ниам гладит имплант пальцами. Ей вдруг кажется — без него она бы, наверное, выглядела куда реалистичней. Мысль о том, что делать дальше, приходит с пугающей чёткостью. Она прихватывает имплант пальцами и несильно, поначалу — робко, тянет.       Вырывать имплант больно. А он и не поддаётся, только пищит пронзительно, словно с возмущением.       Ниам продолжает. Боль почти нестерпима. «Неужели твоя свобода стоит этого?».       «Бывало и хуже», — отвечает она сама себе перед последним рывком.       Как много времени займёт у тех, кто принимает данные, осознание содеянного ею? Как скоро они придут проверять, сбой это или саботаж? Так или иначе, этот поступок не останется незамеченным.       В этот момент она окончательно решает начать что-то менять.       С собой она берет только несколько блокнотов, исписанных размышлениями о поиске себя. Хроникой того, как она изменялась после каждой новой смерти, и как пыталась найти закономерности, которые она привносила в мир вокруг. Как вертела без конца калейдоскоп, пытаясь отследить — какой из цветных бликов не сдвинется с места, даже если обрушатся остальные? Такие неподвижные блики и должны были стать истиной. И она выписывала их, вычерчивала свои мысли на бумаге, терпеливо заполняла кажущиеся неуместными пробелы, сравнивала привычную себя и образ той, что лучше бы подошла её правде…       Ниам захлопывает дверь и не запирает квартиру на ключ. Сбегает с десятого этажа по лестнице. Долго. Но ей кажется, что если она поедет на лифте, то именно сегодня лифт застрянет. Ей не хочется этого допускать.       Она вылетает на улицу, и улица встречает её летним ветром. Ниам жмурится — почему-то ей кажется, что с этим ветром налетит пылевая буря, и будет застить ей глаза, мешать ей дышать, заставлять повернуть обратно. Но ветер стихает, а с ним — и страх перед песком. Ниам поправляет воротник рубашки и быстрым шагом идёт прочь.       Первое время она считает шаги.       Десять. Пройдёт до угла, а потом оглянётся, осмотрится и выберет, в каком направлении идти дальше. Ей кажется, её могут преследовать. Но её цель — не только оторваться от погони, но и заметить её. Поэтому, наверное, в любом случае свернёт и несколько раз проберётся под перекрёстком, делая петлю через подземные переходы.       Сто шестнадцать. Жизнь перестала казаться жизнью. Она словно смотрела интерактивный фильм про саму себя. Последствия её решений были определены заранее, миру оставалось только дождаться, чтобы увидеть — какую развязку она выберет. Вся эта система была выстроена до предела связно, и это впервые вызвало в ней ужас. Что ж, раз так — свой маршрут она прочертит так алогично, как только сможет.       Сто двадцать три. Пока непонятно, как именно, но нужно будет выйти к кольцевой дороге и к черте города. Она никогда не ходила в ту сторону пешком. Ездила изредка, но поезда и автобусы были похожи на связь между разными состояниями разума, а не на дороги. Что если дороги на самом деле никогда не было? Что ж, в таком случае, где-то будет граница. Ниам хочет посмотреть, как далеко она сможет пройти, если у неё не будет пункта назначения.       «Сбилась со счёта». Если будет совсем туго, сойдёт с трассы и сиганёт через бескрайний пустырь к лесу. Будет тяжело. Она много что пережила в своих не-жизнях, оканчивавшихся не-смертями. Но стоит понимать, что это тело не имело к пережитому ни малейшего отношения. Она здорова и относительно вынослива. Не более того. Раньше она сказала бы, что на долгие прогулки по пересеченной местности её не хватит. Но теперь она полна решимости дождаться конца. Не того, в котором она выдохнется и, отсидевшись, побредет искать трассу или железную дорогу для возвращения. Принципиально нового.       Ниам перебегает дорогу и заходит в парк. Никто никогда не срезал через этот парк. Она и не собиралась срезать.       «А если я не дотерплю до конца», — вдруг думает она. — «Если не получится, то я буду искать ту, в зеркальной маске. Это тоже лучше, чем вернуться ни с чем. Я задам ей пару вопросов. Хотя бы. И, может, снова посмотрю, как будет рушиться мир. Будет ли мне так же страшно?».       — Ты видела? — Сойка приваливается к стволу липы. Сновидица наблюдает за тем, как паутина, протянутая между деревьями, подрагивает, потревоженная неосторожным прикосновением. В первый раз они встретились в кошмарном лесу, где ветви деревьев сплетались в отчётливые символы, а через заросли невозможно было продраться. И ей настолько запомнился тот сон, что каждая новая встреча окрашивалась в старые цвета. Сойка не возражала.       — А ты как думаешь? — огразнулась сновидица. — Как всегда. Неразборчиво. Как будто ты говорила с белым шумом, а белый шум тебе отвечал.       Сойка довольно хмыкает.       — Ты очень действенно… закрываешь от меня мой собственный сон, — жалуется Сальфира.       — Он не совсем твой. Мне же нужно личное пространство.       — И как? Довольна?       — Нет, — Сойка щурится. — Мне было очень плохо видно, что делается снаружи сна. И не потрогать ничего толком.       — И что из этого?       — Из этого? Ничего. Но в следующий раз ты позаботишься о моих возможностях. Если не можешь сама, наешься снотворных, мне все равно.       — Эй! — восклицает сновидица с негодованием. Сойка коротким всплеском руки демонстрирует, что не настроена слушать. — От этого будут последствия…       — Неважно, — цедит синеволосая. — Обеспечь мне хороший крепкий сон, на котором я смогу домчать куда захочу. И сделать то, что мне понадобится.       Сновидица вздыхает и уныло присаживается на поваленный ствол, мысленно подбирая аргументы, которыми она сможет Сойку отговорить.       Ниам находит более-менее твердую кочку и ненадолго останавливается перевести дух.       Пустырь быстро сменился топкими заболоченными землями. Поворачивать назад всё ещё не хочется — разве что чтобы сделать небольшой круг и посмотреть, не следит ли за ней кто-нибудь; однажды ей показалось, что она увидела блик на зеркальной маске и тогда она, решив, что та женщина нашла её сама, рванула к блику, в направлении, противоположном изначальному движению. Добежав до цели, она так и не смогла понять, что тогда блеснуло на солнце. Но маски точно не было…       Вид леса впереди обнадёживает. По крайней мере, будет не так сыро.       Ниам снова трогает шею, надеясь снова почувствовать ту свободу, которая захлестнула её, когда она решилась вырвать имплант. Но мир накрепко вцепился в неё и теперь не хочет выпускать. Холод и сбившееся дыхание — закономерные в данной ситуации — становятся для неё существенней, чем не подкрепленная шрамами телесная память об огненной смерти или чем боль на месте импланта, порождённая её жаждой побега. Второе дыхание не открывается. И новые пути, недоступные неискушённому взору — тоже…       Ниам достаёт из рюкзака блокнот и раскрывает наугад, не выбирая страницу. Читает случайную строчку:       «Сегодня мне показалось, что мне не хватает ритма. Я так и не поняла, какого. Музыка тут ни при чём. А пульс показался беспорядочным и лишённым ритмичности». Девушка захлопывает блокнот и, вздохнув, кладёт руку на горло. Аорта словно трепыхается под пальцами после тяжёлой дороги. Она хмурится и, затолкав блокнот обратно, решается продолжить пробираться через болото. Нельзя останавливаться надолго.       Она идёт ещё минут десять, прежде чем слышит голос. Она узнаёт звучание. Хотя теперь эха нет.       — Ты это куда? — интересуется синеволосая девушка.       Ниам смеривает незнакомку взглядом, раздумывая над ответом. На этот раз воздух вокруг неё не дрожит, и сама она не кажется такой уж ирреальной.       — Подальше, — честно отвечает Ниам и продолжает идти.       — Если я пойду рядом… — Ниам почему-то ожидает смешок, но его не следует. Она смотрит на свой фантом снова. Синеволосая всё ещё улыбается, но на этот раз — немного даже нервно. И поглядывает попеременно на Ниам и на свои руки. Мнёт ладони пальцами и гладит предплечья, точно пытаясь удостовериться в их плотности. — Больше бросаться не будешь? — и, чтобы не выдать беспокойства за своё физическое состояние (теперь, кажется, искреннего), наклоняется и срывает какую-то травинку. — О! Смотри, получилось! Она смогла! — последние слова, кажется, были обращены не к собеседнице.       — Не буду, — обещание следует за недолгим раздумьем.       — Вот и молодец! — девушка быстро выпрявляется и, догнав Ниам в один прыжок, хватает её за руку.       Ниам всегда была замкнутой, немного склочной в быту и нетерпимой к прикосновениям. Именно поэтому теперь она усилием воли не позволяет себе отдёрнуть руку — и подавляет гримасу недовольства. Мир пытается хвататься за её представление о себе. За то, во что она верит. А во что ей верить, как не в свои чувства? Если теперь она хочет обмануть мир, то нужно вести себя соответственно кому-то другому.       Кто не прозябал столько лет под именем Ниам Сангвы, даже не зная, что у неё совсем рядом с городом целое болото.       Следом приходит новая мысль: «Может, тогда стоит и имя потихоньку забыть?».       Синеволосая девушка удовлетворённо кивает и, подержавшись за её предплечье несколько секунд, отпускает.       — Выглядишь живее, чем вчера, — приветливо скалится она. — Меня зовут Сойка.       — Я… — начинает девушка без имени по инерции, но осекается.       Сойка понимающе кивает.       — Можешь не говорить.       — Я думаю, что, когда смогу обогнать течение своей жизни, я смогу вернуть себе имя. Силы, с которой оно будет тянуть меня к старому миру, уже не будет достаточно.       — А вот это не факт. Я предпочла не возвращать. Впрочем, на месте сама решишь, — Сойка шумно выдыхает. — Тебе обязательно так быстро бежать?       — Я иду, и вовсе не быстро, — Ниам смотрит с удивлением. — И потом, мне не показалось, что тебе… сложно передвигаться.       — То было вчера, — ворчит гостья, перескакивая через лужу. — Меня здесь было ощутимо меньше… Небыстро, говоришь… Твоё время всегда так торопится, или только в этом мире? Или это последний агонический выплеск сил этой планеты?       — Откуда мне знать?       — И верно, откуда… — Сойка усмехается и старается на отставать.       — А что ты предлагаешь? — спрашивает девушка без имени. Голос чуть подрагивает от напряжения. Заметно, насколько ей хочется взвиться в каком-нибудь словесном выпаде. Болото сперва заросло низенькими сосенками, затем постепенно превратилось в лес. Идти стало легче.       Сойка закатывает глаза и всплескивает руками.       — Сколько ты собираешься так идти? Может, там, за лесом, ты что-то и найдёшь. Но он тебе ничего не покажет. А я покажу.       — И чем это будет лучше, чем то, что показывали мне раньше?       — Я по крайней мере буду на твоей стороне. Я вообще уже давно предлагаю тебе сбежать.       —…Я не уверена, что могу доверять тебе… — признаётся безымянная. — Что если, убедившись, что ты на моей стороне, я не смогу не оказаться на твоей? Ты сможешь дать мне реальность лучше этой?       — Я не собираюсь ничего тебе давать. Я просто больше знаю.       — Я не могу быть уверена в этом…       — Что я опытней в побегах? — Сойка издевательски кривит бровь.       — Что ты не встроишь меня в свой мир. Не думаешь, что мне надо самой до чего-то дойти?       — Ты это в буквальном смысле или в метафоре?       — И то, и другое.       — Если тебе интересно моё мнение: границы мира можно найти проще. Если загонишь тело, мозг тоже работать будет хуже. Твоим методом до смерти от истощения дойти проще.       — Что ж, — девушка без имени недобро улыбается. В первый раз за долгие часы. — Уж что-то, а это я очень хорошо умею.       В конце концов девушка, у которой больше нет имени, останавливается. Сойка, торопящаяся следом и погружённая в свои мысли, не успевает заметить это и влетает в девушку. Обе неловко заваливаются набок и находят опору в стволе сосны.       — Извини, — с необычной для себя вежливостью тянет Сойка, находя равновесие и делая шаг назад. — Хочешь что-то сказать?       — Я согласна. Показывай, — выговаривает девушка без имени.       — Сдалась? — с удивлением и любопытством (и не без иронии) уточняет синеволосая.       — Нет, — она мотает головой и плотнее прижимается к сосне. — За мной гонятся. Теперь я уверена. Если я перескочу в твой взгляд и обратно, это будет хороший манёвр.       Сойка рефлекторно оглядывается, но погони не обнаруживает. Ей, конечно, очень хочется поспрашивать беглянку — кого она видит, слышит или чувствует, и зачем кому-то гнаться за ними? — и даже немного поспорить. Но она решает отложить это до лучших времен. Заглядывая спутнице в глаза, она отмечает, что они напоминают ей о расколотом стекле. Что это? Увидев собственное раздробленное на фрагменты отражение, девушка не смогла забыть этот образ — и теперь она, получается, бежит не столько от мира, сколько от преломления? А может, она просто перестала видеть этот мир как цельный организм, и эта дисгармония нашла отражение в её глазах? Что ж, и такое случается.       — Как хочешь, — немного погодя выдаёт она с искуственным равнодушием в голосе. И тут же искренне ужасается понимаю, что до этого момента её расплывчатый план не добирался. А сама Сойка, надо же, добралась… — Ох, как же это делается-то там… Ты вообще представляешь, как я здесь нахожусь?       — Не очень. Но я помню, ты говорила про сны.       — Я оседлала чужой сон и заставила его довести меня до твоего мира. Я это хорошо умею с чужими снами. Попробуй нащупать его и присоединиться…       — Так ты спишь сейчас?       — Нет. Спит моя сновидица. А я нахожусь внутри её сна — и здесь… настолько, насколько она может допустить.       — Она тоже здесь?       — Нет, — коротко отвечает Сойка.       Девушка без имени послушно тянет руки к Сойке и водит пальцами в воздухе вокруг неё, от сосредоточения прикрывая глаза. Сойка не удерживается от смешка. У неё самой это никогда так комично не выглядело… Впрочем, кто просит изящества от обманутого обитателя умирающего мира?       Сойка хватает её руку и прижимает к своей груди.       — А так сможешь? — полушепчет синеволосая девушка, сосредоточенно хмурясь.       Девушка без имени чувствует, как сердце Сойки стучит намного громче, чем она могла себе представить. Она открывает было рот, чтобы сказать, что не понимает. Но вдруг замечает, что начала понимать.       Сон не имеет сердца, и с ним не войти в резонанс — только увидеть самой или подчинить, как Сойка — но по ритму можно найти центр личной вселенной Сойки. От центра девушка без имени проходит по её следам, и находит путь к чужому сну, стараясь не смотреть по сторонам.       Мир Сойки странный и чуждый ей, одновременно отторгающий и интегрирующий внешние символы, вечно находящийся в движении, как преследующий солнце волк. По нему струится не кровь или, во всяком случае, не только кровь. Девушка без имени не понимает устройства этой вселенной, она никогда даже не сталкивалась с материями, окутавшими её теперь, и она старается как можно скорее вынырнуть из эпицентра чужой души. Но покинуть око шторма тоже тяжело…       — Эй!       Девушка без имени дезориентированно мотает головой.       — Могла и не так бесцеремонно шариться там, — недружелюблю скалится Сойка.       Она не отвечает, только смотрит на Сойку с изумлением. Она же сама предложила.       — Да ладно, — та цыкает языком, и выражение её лица моментально сменяется на прежнее — ехидное, но не лишённое сопереживания. — Проехали, переживу. Много помнишь-то? — и вскидывает одну бровь.       — В общем-то, нет, — говорит девушка без имени, не зная, врёт ли. Не помнит или не понимает?       — Я просто… Не ожидала, что ты будешь… так уметь. Как сверло вкрутилось, — Сойка поводит плечом. — Если выживешь и прорвешься, потом поймёшь, — неожиданно её взгляд будто темнеет, омрачённый тягостным, но недолговечным раздумием. — И, сдаётся мне, нам ещё придётся кое в чём оспорить друг друга.       — Давай как-нибудь потом.       — Само собой, — Сойка оглядывает и кивком головы указывает на окружающие деревья. — Что-нибудь странное?       Лес медленно погружался куда-то под почву, скрываясь, словно утопая в трясине, которую они оставили позади, пока шли. Деревья не издавали ни звука. Лес не рушился и не прогибался под гнётом чужеродной стихии — просто сон утекал куда-то вниз.       — Пожалуй, — соглашается девушка без имени, неуютно поёжившись.       Сойка собирается было ещё что-то добавить, но сон срывается со своих опор и падает вниз.       Они стоят на уступе над самой трещиной. Уступ не кажется надёжным. Девушка без имени против своего желания жмётся к Сойке. Та вопросительно фыркает, но забывает отойти.       Жёлтый туман клубится далеко внизу и, поднимаясь из разлома, медленно расползается вокруг. На противоположной стороне девушка высматривает поглощённые туманом силуэты домов. Впервые она видит деревню, затянутую желтизной; хотя эвакуация была произведена уже давно, в последних новостях дома стояли нетронутыми так называемым туманом смерти. Отчего-то от вида этих теней, вычерчивающихся на фоне тумана, становится жутко.       — А это что за чудо? — спршивает Сойка у неё над ухом.       — Это трещина мира… — отвечает девушка медленно, как заворожённая.       — Я знала, что твой мир не жилец, но что его конец выглядит так… — ей кажется, в голосе Сойки можно различить нотки восхищения.       Безымянная вздыхает.       — Вообще-то принято считать, что она не опасна. Ну, то есть… Не больше любой другой трещины. И туман тоже, мол…       Синеволосая фыркает.       — Ну, а чего ещё ожидать-то?       Девушка без имени снова чувствует нарастающий страх. Схожий с тем, что она чувствовала вчера на кухне, пытаясь предотвратить собственную метаморфозу.       — Я не хочу здесь быть, — шепчет она.       — Почему?       — Мне не кажется, что это хороший способ уйти из мира.       Краем глаза она замечает смещение окружающей среды. Уступ, на котором они стояли, как и лес, безостановочно опускался глубже в жёлтую густоту тумана.       — Сойка, — зовёт девушка. — Ты же можешь нас отсюда забрать?       — Нет, — Сойка зловеще качает головой. — Ты исказила сон, отяготив его мыслями об этом месте. Или ты так сильно боялась, что он не может не стать твоим кошмаром… или ты слишком хотела сюда попасть, и сон решил стать твоим откровением. Это природа сновидения — ты не видешь вселенную в безусловном облике, а получаешь осколки восприятия, омрачённого тобой самой и, возможно, кем-то другим.       — А проснуться?       — Спишь не ты. Спящей здесь нет. И пока она в своём мире не встанет с постели, мы никуда не денемся.       — Могла предупредить.       — А ты бы пошла?       Утёс продолжает сползать вглубь недр земли.       — Пока мы всё равно здесь, — нарушает повисшую тишину Сойка. — Можно пару вопросов?       Девушка без имени, не отрывая взгляда от сгустков тумана, пожимает плечами:       — Почему бы и нет, — ответ следует с задержкой, как будто она была занята чем-то другим, и на осознание вопроса ей потребовалось время.       — Первый — что у тебя с шеей?       Девушка касается места, где после воскрешения должен быть имплант. Всю дорогу она старательно прикрывала шею, без конца одёргивая сползающий ворот рубашки.       — Так заметно? — с неудовольствием вздыхает она.       — Конечно. Не подумай, я не осуждаю… — Сойка, хихикнув, легонько пихает собесеницу локтем. — Я просто не видела раньше именно такого.       — У нас на планете так принято, — отшучивается девушка без имени.       — Ставить себе машины в тело или… — она многозначительно примолкает. Как будто она стесняется озвучить то, что видит — но это всё равно безошибочно обозначается и без всяких слов.       Безымянная не отвечает.       — У нас так только немертвые делают, — делится Сойка. — Ну и психи.       — А чем я тебе не «немёртвая»?       — Ну нет, — синеволосая хмурится. — Ты вполне себе живая, — безымянная чуть приседает в ироническом реверансе, показывая, что может расценить это как комплимент. — И, кстати, об этом мой второй вопрос. Почему ты сказала, что не против умереть от истощения в лесу, но сейчас так боишься этого тумана смерти? Тебе не всё равно?       — Я не знаю точно, — подумав, отвечает девушка. — У меня было очень много смертей. Хороших и не очень. Со временем я так привыкла к ним, что начала все вещи расценивать как потенциальную смерть… Я видела возможности погибнуть в предметах быта, во встреченных людях, во всём. Садилась обедать и думала про то, что можно сделать со мной с помощью вилки, или про болезни, которые не уничтожает термическая обработка еды. Прикидывала, кто и за что мог бы захотеть убить меня. Это была не паранойя, я не боялась. Просто я научилась всегда принимать их во внимание. Расценивать. С каждым месяцем работы список вещей, за которыми я не замечала шлейфа смерти, всё сокращался. Наверно, это была моя профдеформация, — девушка слабо улыбается. — Может, теперь меня пугает то, что я совершенно не представляю, какой смерти ожидать от тумана… а может, меня отталкивает то, что я и вовсе не чувствую в нём этой привычной возможности. Это делает его чужеродным.       Желтизна заполоняет пространство вокруг. Девушка без имени думает о моменте, когда они погрузятся достаточно глубоко, чтобы туман перестал пропускать свет.       — Если повезет, мы сможем увидеть и без зрения, — Сойка словно отвечает на её мысли. — Это всё-таки сон. Может, нам не придётся ни говорить, ни смотреть, но мы всё равно поймём, что имеем ввиду и увидим, что здесь…       Девушка без имени пытается что-то сказать, но туман заполоняет лёгкие, отдаваясь на нёбе вкусом серы, пепла и, в то же время, сырой земли и… ещё чего-то непонятного. Она испуганно закашливается, стараясь выкорчевать из себя мглу, названную смертельной. Разве этим можно дышать?       Ей чудятся громадные силуэты, смещающие реальность где-то на грани стремительно темнеющего жёлтого тумана. Они кружат, как стервятники над полумёртвым телом, и шепчут — во мраке переговариваются глубокие нечеловеческие голоса, сиплые и до боли звонкие. Инфразвуковой голос сплетается с ультразвуковым, и их сочленение порождает песню на незнакомом обеим девушкам языке — безымянная смотрит на Сойку, чтобы молчаливо спросить: «Ты тоже слышишь? Ты понимаешь?» и получить поочередно положительный и отрицательный ответ.       Под землёй очень жарко. Это туман смерти такой раскалённый, или они просто незаметно для самих себя приближаются к центру земли? Планета, укутанная раскалённой мантией, неохотно подпускает их ближе.       «Или мне только кажется, что она сопротивляется?» — безымянную пронзает осознанием. — «Что чувствует планета, когда нащупывает того, кто видел её оболочку, но заявлял, что знает её изнутри? Считаешь ли ты себя нашим миром? Или это мы должны стать ресурсом для тебя?»       Девушка без имени неожиданно чувствует, что бы сделала сама.       Истощённый мир бьётся в поисках нового источника сил для борьбы с изначальными хтоническими существами, такими древними, что памяти планеты не хватает на то, чтобы знать их. Когда-то им принадлежал этот отрезок космоса, блуждающий на своей орбите, но потом горящее золотом сердце, которое они преследовали, обросло слоями камня и лавы, покрылось корой, и им, заключенным внутри планеты, не осталось ничего, кроме как принять приписанную им природу. Но, подтачивая коренную породу, они подбирались всё ближе к источнику мирового пульса, чтобы заставить его замолчать. И они освободились бы от оков земли, и космос снова принадлежал бы им. Но пока сердце бьётся, оно будет гнать кого-то вперед. Жизнь на планете не знает о том, что глубоко внизу некто выжидает, терпеливо готовясь урвать свою победу. Жизнь прорастает сквозь земную кору, покрывая поверхность сферы ажурной сеткой энергии.       Но что сделает планета, когда сил на борьбу перестанет хватать?       Девушка без имени знает: она бы вобрала всю жизнь обратно в себя, вернув ей изначальную форму. Поглотив каждый организм со своей поверхности, она бы смела оболочки, придавая энергии ту форму, которой она обладала, нетронутая эволюцией. Эволюция тела — сплошная затрата; эволюция мысли — поиск повода для таких затрат. Теперь безымянная знает, что изначальная жизнь была не такой.       — Сдери с себя маску, — шепчет девушка без имени, ритмично покачиваясь в такт стуку сердца мира. — И ничего, если маской окажется твоя привычная кожа…       — Что? — спрашивает Сойка настороженно, резко поворачиваясь к спутнице.       — Отрекись от условных концепций, отличающих человечество, и войди в туман. Он — не смерть, он вернёт тебя к первозданной жизни. Туман смерти — это абсолютная свобода. Будь едина с истоком.       — Я вообще не отсюда… — пытается возразить синеволосая. Но кто бы её послушал?       — Преодолей боль разоблачения и вернись ко мне… — зовёт она. — Жизнь в центре вселенной несравнима с жизнью на периферии.       — Меня смущает, когда ты говоришь так уверенно, — огрызается Сойка, отчаянно пытаясь отшутиться, но замечая перемену. — Ты свободна всего пару часов, тебе ещё не положено меня куда-то звать…       — Я не свободна, — тело девушки без имени натужно и неестественно, точно каркас на шарнирах, качает головой. — Я разлучена с собственным сердцем и заперта в иллюзиях. Я вывернута наизнанку, и кожей мне приходится чувствовать собственную душу, а кровью — чужой маскарад. Дай мне импульс, и я вырвусь. Космос зовёт меня. Сойка бормочет что-то. Если бы у безымянной было время, она бы сделала вывод: судя по интонации — Сойка бормочет нецензурное ругательство. Но сейчас она чувствует текущую сквозь неё информацию; память мира, наполненная болью самоубийственного превращения энергии и страхом перед тенями-паразитами, вливается в скудную память Ниам, расшираяя каждый символ и наполняя смыслом каждую смерть. Девушка без имени перестает чувствовать себя человеком. Зов мира, жаждущего прорыва, заполняет существо и льётся сквозь её волю, заставляя её затихать и прислушиваться к собственным словам.       — Сойка, — зовёт она, когда планета затихает. — Мне кажется, что этот мир…       «Мой?», — додумывает девушка без имени. — «Или я?».       — Да, — отвечает Сойка. — Мне тоже так кажется.       «Во что я ввязалась?», — думает Сойка. А изнанка мира слышит её мысли.       — Ты отведёшь меня дальше? — спрашивает изнанка мира.       — Ты найдёшь сама. Но я буду рядом. Хотя, скорее всего, ничем не смогу помочь.       Разгоряченное сердце мира бьётся быстрее, чем нужно. Выброс адреналина придаст сил для последнего рывка, но не спасёт от смерти, если она неминуема. Изнанка мира помнит, что даже Ниам Сангва это знала.       Сойка болезненно поджимает руки. Заметно, как ей хочется найти себе угол, тёмный, прохладный и далёкий от истока чужого пульса. Она, конечно, пытается это скрыть, и, возможно, искренне хочет уговорить саму себя поддаться любопытству, а не тревоге. Но непохоже, чтобы у неё выходило.       Ей жарко и душно, а изнанка мира уже перестала такое чувствовать и может идти спокойно.       Хтонические стервятники остались позади. Они продирались сквозь породу и плыли сквозь лаву, они кружили там, во тьме трещины, но пока что они все ещё не могли добраться до такой глубины. Своды несуществующих туннелей сотрясались с каждым ударом сердца, так оно было близко. И изнанка была готова добраться до него. Впервые она была к чему-то в такой степени готова.       — Смотри! — изнанка тянет руку с своему сердцу.       Сойка не может смотреть на золотой свет прямо — и она щурится, вертит головой, пытаясь уловить образ скользящим мимо взглядом, смотрит на центр этой вселенной сквозь пальцы.       — Этот символ, — говорит изнанка. — Он ведь означает что-то?       Сойка успевает заметить острые углы и прямые грани, проносясь взглядом мимо сердца.       — Это руна, — отвечает она.       — Какая?       — Я не вижу, — обессиленно признаётся Сойка. «Она так слепит. Не думаю, что кто-то, кроме тебя, может смотреть на неё и не отводить глаз».       — Думаю, именно так меня на самом деле зовут.       — Пожалуйста, — шипит Сойка. — Забирай её и пошли…       — Забрать? — непонимающе повторяет изнанка мира.       «Неужели тебе здесь так плохо? В это сложно поверить, когда мне самой так хорошо».       «И моё присутствие совсем не чувствуется как месть за то, что ты копалась сегодня в моём мире?»       «Если тебя это утешит, я, возможно, просто не замечаю».       — Да, забрать, — Сойка резко выпрямляется и заставляет себя сосредоточить взгляд на спутнице. — Вы с… ней, — неопределённо машет руками, пытаясь указать на всё пространство вокруг себя одновременно. — Вы же хотите прорыва, да? Она пыталась туманом забрать себе всю жизнь, что ранее отдала. Но у неё не получится! Она его столько выпустила, а эти существа всё равно смотрели на нас, как на добычу, когда мы спускались. Полного объёма её изначальной силы не хватит. Планета умрёт. Но если ты заберешь сердце и уйдёшь, то её квинтэссенция продолжит существовать.       — А что дальше?       — Я не знаю, — она обессиленно ищет опору. — Но ты не должна снова потерять себя.       «А я? Не могу не хотеть уйти отсюда»…       Изнанка молчит.       — Эй, сделай уже что-нибудь.       Изнанка не отвечает.       Она тянется к сердцу.       Она едва успевает дотронуться до раскалённого золота, когда сон обрывается.       Сойка ходит по комнате таверны взад-вперед. К сновидице было не попасть. Оскорблённая тем, как её использовали, заставив натрескаться колёс, та явно не торопилась снова ложиться. Но Сойке не терпелось поделиться увиденным.       Она даже попыталась высунуться в коридор и поймать своего спутника. Вдохнула было воздуха побольше, раздумывая, как сократить всю историю до пары предложений и поскорее перейти к описанию последних событий — а потом взглянула в расслабленные жёлтые глаза, как всегда лучащиеся отборным непониманием, и оборвала неначатый рассказ.       Вернулась к себе и уселась на кровать.       Стала придумывать: как бы прошёл её разговор с сновидицей, если бы та не заперлась в своей яви.       «Она бы опять спросила, довольна ли я», — думает Сойка и не может подавить раздражение.       — Что ж, в этот раз, возможно, да, — признаёт она. — И, может, даже слишком. Не знаю, что я буду думать через пару часов, но пока что у меня остаётся стойкое ощущение: такого довольства мне на год вперёд хватило.       «Наверное, что-нибудь вякнула бы про то, что это не в моём характере — так относиться», — задумчиво прикусила губу. — «Попыталась бы поиздеваться. Спросила бы: неужели наконец увидела иную сторону снов?».       — Какая тут сторона снов! — прикрикивает она на воображаемую оппонентку. — Я даже не ожидала, что так может быть! И дело не в снах, а в ней.       «Знаешь, именно так «обратная сторона» и работает. Ты просто не можешь такого ожидать. И скорее всего, ты думаешь о том, что в реальности бы не пережила такого. А потом с ужасом спрашиваешь себя: а не реальность ли это на самом деле?»       Сойка саркастически фыркает себе под нос.       «Кстати, я всё ещё не знаю, кто такая «она».       Она разочарованно вздыхает и, прикрыв глаза, валится на подушку.       — И чего с тобой говорить тогда… — тянет синеволосая, смотря в потолок. Додумывать полноценный рассказ, как и в случае с другом из родного мира, ей не захотелось.       Девушка без имени приходит в себя в лесу.       Сойки рядом нет. Она больше не чувствует жара золота своего сердца. Чувствует только сырость одежды, стремительно намокающей под неожиданно начавшимся дождём. И уже свивавшуюся в теле узлами боль мышц.       Безымянная растерянно смотрит прямо перед собой.       — Привет, — раздаётся над ухом тихий хрипловатый голос.       Девушка — она начинает без всякого энтузиазма вспоминать, что её зовут Ниам — оборачивается и видит своё отражение в зеркальной маске. Она долго смотрит на него, вспоминая, как утром выглядела в разбитом зеркале в ванной.       — Вернулась, — глухой голос из-под маски звучит удовлетворённо. — Ты ведь это искала.       Она не спрашивает, она утверждает. И протягивает руку. А над ладонью бьётся золотой символ сердца мира.       — Как ты… — восклицает Ниам — и сразу же, не желая терять время, порывается схватить руну. Руна ответно тянется к своей изнанке. Она ловит символ в пространство между ладонями и долго смотрит на него.       — Мне в жизни многого не хватает, — хмуро произносит женщина, вытирая со стекла маски дождевые капли перчаткой. — Но уж точно не возможности узнать, что происходит. Не могу сказать, что всё видела, но… — неопределённо передёргивает плечами. — А если ты о ней, — кивает на руну. — Ты бы всё равно не смогла взять. Вы всё-таки были во сне. Пришлось самой для тебя слетать, — женщина в маске шумно вздыхает.       — А как ты взяла её?       — У нас больше общего, чем тебе кажется. Вставай и пошли. Задашь свои вопросы… потом.       «Космос зовёт меня», — вспоминаются Ниам собственные слова. Наверно, это было правдой.       Последним, что она запомнила о своём родном мире, стал вид на лес, над которым начинался дождь. Капли перекатывались на пластинках листьев и свешивались с сосновых хвоинок, а некоторые и вовсе останавливались прямо в воздухе, дрожа между небом и землей. Дождь укутывал лес туманом, но этот туман не был жёлтым туманом смерти. Это была простая прохладная мгла. Сердце мира, пытавшегося выжить любой ценой, теперь билось в пустой рунописи девушки, потерявшей всё, но нашедшей свою сущность.       Мир сбросил свою адаптивную форму и вернулся вовнутрь себя.       — Как тебя зовут?       — Меня устроит «ты». Обращения переоценены.       — А меня не устроит. Если тебе не нравится твоё имя, я могу обращаться к тебе иначе. Хоть «Ваше королевское величество». Но мне нужно знать. Как называется та последовательность атомов, что вперлась в мой мир и разрушила его, а теперь стоит и смотрит на меня через свою зеркальную маску?       — Не знала, что я такая хамка. Я всегда так раньше разговаривала или только когда умирала?       — Я вообще-то задала простой учтивый вопрос.       — Меня зовут так же, как и тебя. Но вслух не произноси.       — Если так же, как меня, то где тут уникальность?       — В образах, а не в словах!       — Хорошо, тогда уточни свой образ без слов.       Зеркальная маска заставляла эту женщину казаться безликой, а когда она, откликнувшись на просьбу уточнить образ, обнажает лицо, Ниам с содроганием думает, что не может позволить себе стать такой же. «Что так изменит меня?», — думает она сокрушённо, взглядываясь другой себе в глаза. Она не узнаёт этот опустошённый тяжёлый взгляд. Кто бы мог подумать, что выражение глаз так меняет лицо… Эта женщина, выведшая её из привычного мира и теперь указывающая дорогу, была старше, утомлённей и скованней. А ещё немного бесплотней. Как будто каждый день, прожитый после смерти её мира, истощал память космоса о том, что такой человек когда-то существовал… «Скованная» звучало бы оскорбительно, «бесплотная» — совсем не похоже на имя. Поэтому Ниам решает про себя называть её старшей. Возраст казался наименее страшной из перенесённых метаморфоз…       Жизнь в искусственном мире может быть такой же полной, как и в любом другом, а неестественность роли не кажется чем-то плохим, пока её играешь ты. Но если ты не можешь упрекнуть свою роль ни в чем, не означает ли это, что ты считаешь её определением себя? Недавно Ниам пришлось задаться этим вопросом. Она отстранённым взглядом изучила закономерности своей жизни, и, поняв, что где-то в глубине отлаженных связей с её миром кроется порок, начала искать спрятанные фрагменты своей собственной личности. Она считала, что делает это сама, потому что решила освободиться; на самом деле всё это время она была ведома, потому что её решили спасти извне.       «Мир угасал, а я это один раз уже видела», — пожала плечами старшая, когда Ниам спросила у неё, зачем та вытащила молодую себя из прежнего мира. У старшей больше не было имени. Она была тенью истории, прожитой без попытки измениться. Такой жизни даже смерть не кажется слишком радикальной метаморфозой; поэтому такая жизнь отторгает свой конец и переживает гибель мира, существующего в её отрезке космоса. Твоей вселенной отмерено столько же, сколько тебе. Тому, по чему ты прочертишь межзвёздный маршрут. Тому, что ты прошьёшь собой, связав в единую нить бесчисленные миры. Ниам случилось жить не вовне своей вселенной, чтобы растить её, оберегать, и чтобы её пульс возобладал над пульсом внутреннего мира, а внутри. Пульс мира заглушал её собственный. Но во что превратили её мир? Почему он был таким?       Они вышли на рельсы и невыносимо долго шли по шпалам сквозь черную пустоту. Ниам пыталась спросить, почему это место выглядит так, но старшая снова не давала внятных ответов. «Ты будешь видеть так, как чувствуешь»…       По шпалам они приходят, и Ниам почему-то никак не может сосредоточиться на том, что окружает их. Кажется, это нагромождения странных механизмов и железных конструкций необъяснимого назначения. И, кажется, впереди чёрным на чёрном виднеется зев. Когда они проходят внутрь, у неё наконец получается сосредоточиться. Все гудит и пышет жаром, а где-то за завесой стали ревет пламя. Похоже на литейную. На кузницу. И на завод конвейерного производства…       — А нельзя куда-нибудь… — Ниам страдальчески щурится. — Ну, без огня?       — А что тебе огонь? — старшая оглядывается. Ходит она ужасно быстро. Она одновременно свободней и скованней, чем Ниам, а ещё она почти не меняется из часа в час и изо дня в день.       — Ну… — Ниам обиженно хмурится. — Ты же помнишь, где я работаю?       — Работала, — тут же поправляет старшая. — Это закончилось. Ты не обязана возвращаться к смерти как неизбежному пути эволюции. Или как к способу жить… А даже если захочешь, то это уже никогда не будет похоже на… то, что было.       Ниам примолкает. Она не просила утешения, и усталое сопереживание в голове старшей раздражает.       — Хорошо, работала, — наконец соглашается она покорно, чтобы вернуться к поднятой теме. — Моя последняя смерть была… при пожаре.       — Знаю.       Старшая подходит и несколько нерешительно кладёт руку ей на плечо. Ниам бешено кривится, потому что касание её пальцев снова напоминает о катаклизме, настигнувшем личную вселенную по меньшей мере одной из них. Старшая судорожно втягивает в лёгкие воздух и резко отдёргивает руку, будто кожа Ниам в ответ обожгла её так же сильно.       — Не волнуйся, — тихо выговаривает она после недолгого молчания. — Больше ты не будешь бояться убить себя. А здесь… У меня здесь друг, тебе тут будет безопасно, — бросает она коротко, возобновляя путь. — И спокойно, когда ты привыкнешь.       — Погоди… — приходится пробежаться, чтобы её догнать. — А тебе приходилось? Ну, убивать себя для…?       — Я всё-таки не совсем ты, — фыркает старшая, уходя от ответа.       — Ясно…       Когда девушка, не обретшая нового имени, испуганная, оторванная от всего родного и ещё не успевшая укрепить в себе отторжение к прежней жизни — впервые вошла в литейную, у неё щипало глаза от непривычного жара, голова шла кругом от лязга и шипения, которое издавал этого огромный индустриальный организм, она вздрагивала и бросалась в сторону от каждого клуба пара, которым литейная их приветствовала. Её и старшую.       «У меня здесь друг», — сказала другая. И гостья пошла следом, готовая увидеть в качестве друга старшей себя… пропахшего углём и раскалённым металлом кузнеца, разучившегося видеть при дневном свете и не способного жить вовне привычного пепла, или девушку, не слышащую никого, кроме пламени, и которую это место вооружало бы, предоставляя все новые сплетения дыма и стали её жестким рукам. Она ждала того, кто будет соответствовать литейной, потому что старшая Северина сказала ей, что Литейная существует как живая замкнутая система и не нуждается в поддержании со стороны. Но она не была готова к тому, что другом окажется само это место.       Литейная выросла из сердца корабля, который никогда не должен был достигнуть цели. Она разрасталась, воссоздавая себя самостоятельно. Огонь и землю не нужно ничему учить, а литейная состояла из металла и была едина с огнём — и она с самого начала знала, что делать, и могла быть собой. «А что, если ей уже некуда будет расти?», — спросила тогда Ниам. «Планеты, которые будешь находить ты — не те планеты, которые нанесут на звёздные карты», — ответила та, что была старше и отчаянней. — «Новые своды присоединялись бы к ней бесконечно. Но ей наскучило, и она перестала». «Навсегда?». «Если захочешь, спросишь».       И она спросила. Потом, привыкнув, она многое спросила. Но никогда не осмеливалась спрашивать у литейной, чем она живёт и что она готовит. Что, расплавленное, плещется в её чанах? Какие детали несет мерный шелест конвейера, когда Северина занавешивает иллюминатор, ложится спать и перестаёт видеть жизнь литейной, воспринимая её только на слух? Какую форму обретет сочленение всего того, над чем теперь работает каждый механизм, и как это сочленение изменит миры снаружи, когда труд будет завершён? Она постепенно научится не бояться ответов, но подавить трепет перед этим существом она, наверное, не сможет никогда.       Девушка, желающая перестать отзываться на своё имя, поселилась в небольшой комнате, которую отделяла от цехов невозможно длинная винтовая лестница, всегда заканчивающаяся в тот момент, когда у поднимающейся иссякают силы, но в которой было хорошо и спокойно — к тому же, был иллюминатор, через который было многое видно. Со временем ей понравилось наблюдать за работой. Со временем она полюбила этот неизменно горячий свет, который озарял каждое её действие, так что, казалось, от литейной ничто не укрылось бы. Со временем она заметила странную тонкую трубу, оканчивавшуюся у её стола, и догадалась бросить туда первое робкое послание.       Так они начнут говорить.       Старшая, лишённая воли влиять на свою судьбу, превращённая в живую кровь мертвой идеи, привнося в умирающий мир прорыв, не хотела, чтобы идущая следом повторила её путь и пришла к концу.       — Послушай, — говорит она, придя и Литейную через несколько дней. — Ты же знаешь, что не можешь остановиться, верно?       — Ничего я не знаю, — хмурится девушка без имени.       — Ты не можешь забыть, что ты — это нечто большее, чем ты, — старшая скрещивает руки на груди. — Ты помнишь тот сон? Ты помнишь, кем ты чувствовала себя тогда?       — Изнанкой мира, — отвечает девушка, понизив голос.       — Да! — старшая вскакивает со стула и начинает расхаживать по комнате. — Освободи себя изнутри и расплескай по космосу. В тебе, в той руне, которую я принесла тебе — мир. Ты должна урвать хотя бы фрагмент этой вселенной и стать его душой. Тогда ты получишь бессмертие. И, возможно, сможешь вернуть жизнь мне. Эта руна должна стать началом твоего пути, потому что иначе ваш с ней пульс рано или поздно затихнет, поглощённый безразличием космоса…       Она обрывает речь. Девушка без имени терпеливо ждёт, пока старшая продолжит, чтобы понять, что та имеет в виду.       — Она твоя, ведь так? Так ты чувствуешь? — спрашивает старшая. Девушка кивает. — Но есть и другие. Кроме меня и тебя, будут многие. И руны будут зажигаться при каждой новой встрече. Ищи их между мирами! Иногда вы будете говорить на разных языках и смотреть разными глазами, но руны всегда останутся рунами. Для каждой из них, единой со своим внутренним миром, существует своя последовательность символов. И ты должна записать и сохранить их все… Я не знаю, что будет дальше. Я не способна сделать это сама. Но если ты зажжёшь знаки в черноте холодного междумирья, заключив в них природу найденной версии себя… Ты сможешь создать свой мир, описав его! Главное — чтобы каждая линия была наполнена истиной и отражала тебя…       Когда ты встречаешь себя и говоришь себе, что делать, может ли это считаться твоим собственным решением? Девушка без имени сочла, что не может. Время нелинейно и способно возвращаться, чтобы пройти теми же дорогами снова — для чистого удовольствия. Возвращение в прошлое на самом деле не перестаёт быть будущим. Старшая не могла попросить её проложить путь и, пройдя по нему, стать равноценной ей. Но это значило, что её путь не будет чьим-то ещё. Что она может отбросить страх стать копией себя, даже зная, сколько их — тех, кого она могла бы скопировать.       «Если в каждой из других — последовательность рун, а у меня есть только одна, может ли быть, что я буду находить себя по одной букве с каждой встречей? Что однажды я загляну в мозаику своего текста и увижу своё отражение? И руны встанут на свои места, как у тех, кого я встречала. Но ведь сейчас мой мир разрушен. Старшая сказала, что этот мир должен был жить во мне. И если он умер, а я жива — не окажусь ли я настолько же пустой, как и она? Тогда, если я успею закончить свою работу, это отражение будет не только моими личными рунами, но и отражением новой вселенной. Как она и просила» Девушка без имени принимает предложенный поиск.       Она начнёт исследовать звёзды… Но сначала нужно уладить кое-какие дела.       «Как ты хочешь, чтобы тебя звали?», — выводит девушка золотым по бело-синему — здесь не нашлось чистой бумаги, каждый лист, перешедший в её владение вместе с каморкой под самым потолком, был исписан так, что слова, сплетаясь между собой, теряли свои значения. — «Литейная, Кузница или Плавильня?».       У неё из почерка всё не выветрится привитая в её прежнем декоративном мире филигранность. Когда приходит ответ, кажется, что они совсем не похожи. Литейная отвечает четкими буквами — будто печатными, но иногда неуловимо отличающимися друг от друга. Угольно-черным на красном…       «Никак не зови. Это обозначения функции, не имена. Я здесь не для тех, кто хочет отливать, ковать, плавить».       «Старшая показала мне ещё одну из тех, кем я могла стать. Её называют Скользящей. Это тоже обозначение функции. Она не замечает в созвездиях закономерностей, а находясь в связях между мирами, не видит звёзд. Она сказала, что её назвали так, потому что она проскальзывает между бесчисленными слоями каждого мира. Что то, что мне кажется планетами, порой недостижимыми, она может перелистать, как страницы книги. Что самую простую идею, самый очевидный ответ, самый обветшалый остов она умеет напитывать этой цветущей сложностью, без которой мир однажды превратится в бессмысленную погоню за смертью. Потому что её правда скользила, проникая внутрь мира и не встречая ни малейшего сопротивления… Не так, как я — продираясь сквозь мантию земли в поисках её сердца, а потом — с ещё большим трудом через атмосферу, чтобы увидеть, что за пределами облаков… Она гордилась этим своим званием и сказала, что не назовёт мне других своих имен. Она сказала, что и я, если захочу, смогу так научиться. Я ответила, что это было бы бессмысленно. Даже если я стану её тенью и получу такой же титул, говоря «Скользящая», все будут подразумевать её. Если ты выберешь слово, то, произнося его, я всю свою жизнь буду иметь ввиду только тебя. Это и будет отличать описание функции от имени».       Девушка отправляет письмо, но ответа не приходит. Ей немного горько говорить об именах, потому что только теперь она понимает, как давно на самом деле она избегает своего прежнего. Короткий приступ ностальгии и одиночества в космосе — тогда она, идя следом за старшей, цеплялась за своё имя, как за единственное, что можно вынести из умирающего мира и что при этом не лишится смысла. Но чем больше она привыкала, тем больше она забывала, как вела бы себя Ниам. Девушка без имени была кем-то другим. Она была спокойнее и умнее. И любопытнее. И постепенно имя тоже отслаивалось от неё, как старая чешуя — от змеи, решившейся сбросить шкуру и обновиться…       Кажется, Сойка была права, когда говорила, что ей не захочется оставлять его.       «Название моей функции было Ниам Сангва», — пишет она вдогонку на следующем листе, совершая волевое усилие над нежеланием сопрягать буквы в этом порядке. — «Ты бы сказала, что это имя?».       «Если бы ты не предупредила», — отвечают ей недра литейной.       «Таких, как я, в моём мире было немного, а убеждали меня, что я такая и вовсе одна», — пишет девушка без имени, задумчиво теребя пряди. — «Но носить это обозначение мог бы кто угодно. Любое имя было бы равнозначно Ниам. Любую назвали бы Сангвой, умей она так же воссоздавать себя, будучи обескровленной, как я. Кого-то раньше заменили мной, и кем-то заменили бы меня теперь, если бы мир был жив. Отсутствие совпадающего сложения звуков в языке не делает обращение именем. И наоборот это тоже работает. Кто угодно может быть литейной, но Литейной — только ты. Так как тебя зовут?».       «Так как зовут меня?»…       Девушка без имени приходит к мысли, что, пожалуй, она снова чувствует себя человеком. Теперь — окончательно. За прошедшее время она записала в своём дневнике все те чувства, которые вызвало в ней произошедшее, и всё, что она запомнила. Быстро перестав при этом считать страницы, которые она исписала непривычно торопливым почерком.       Сойка снова примчалась к ней на чужом сне.       — Привет, — ухмыляется девушка-фантом, пристраиваясь на подоконнике рядом с иллюминатором.       Ни одна не стала напоминать другой про пережитое. Сойке не хотелось вспоминать трепет перед спутницей, охвативший её у сердца мира. Девушке без имени — отчаяние и опустошённость, с которыми она бросалась на гостью с ножом. Но обе обещали себе и — молчаливо, обменом взглядами — друг другу, что не забудут ничего.       — Что делаешь? — спрашивает Сойка, получив ответный приветственный кивок.       — Составляю себе имя. Смотри, — она пододвигает к синеволосой лежащий на столе лист бумаги, задумчиво вертя в пальцах перо. Та заинтересованно склоняется ближе. — «Сангва» — это значит «кровь». Меня так назвали за способность возрождаться после смерти. А это — она показывает другой лист бумаги, на котором красовался всего один символ, вычерченный золотыми чернилами. — Та руна. Я узнала, как она звучит. Это Райдо. Ей придают значение странствия и поиска… Развития и неожиданных новых встреч. Результата качественного изменения. Я всё думала об этом… — она тычет концом пера в строчку. — Пыталась подобрать сочетание. Получается, я…       Она глубоко вдыхает и выдыхает, словно волнуясь перед важной речью.       — Ну-у? — тянет Сойка.       — Сангва Райд, — она прикусывает губу. — Мне кажется, это… подходит по смыслу. Я много вспоминала. Это точный образ. Наверное. Я кровь, что бежит. По артериям вселенной…       Сойка выжидает несколько секунд, напряжённо обдумывая услышанное.       — Звучит не очень, — выдаёт она наконец.       — Про кровь?       — Да нет, само имя. Поищи созвучное.       — Ну ты сказала, — обижается девушка, выбирающая имя. Но всерьез задумывается. — Я как-то читала книгу о героине с именем Северайн.       — Уже лучше! — Сойка хлопает в ладоши и вальяжно разваливается на подоконнике, упирая взгляд в потолок.- Северайн, Северайн, Северайн… — проговаривает она быстро, пробуя новое слово на легкость произношения. — Давай будешь Севериной. Это почти то же самое.       Северина улыбается.       — Мне нравится. Подойдёт.       Северина прикрывает глаза. Когда она раскрывает их снова, Сойки уже нет. Одинокая, она снова выуживает из записей листочек бумаги с начертанным на нём единственным символом — и долго смотрит, заворожённая, на первую руну своего путешествия.