Тьма заразна

      Он сидел на каменном полу, упираясь руками в холодные плиты, дрожа от страха и холода. Кажется, он слишком привык к жизни среди людей, уподобившись им, потому чувствовал все так же остро и ярко. И это пугало, ибо люди были слабы, а ему позволять себе слабостей никак нельзя. Да и стыдно было уподобляться тем, кого он сам считал жалкими и мерзкими. Но сделать что-то с собой было не в его силах, эмоции и чувства, порочные и мрачные, никогда не покидали головы, и сейчас роились, словно пчелы, жаля испуганную душу своей красочностью. Быть может, он встретил бы их с большей радостью в другой час, но сейчас их настырное жужжание лишь злило впустую, ибо злость эту он может только усмирить и спрятать, тая в глубинах души, взращивая и подкармливая, чтобы обрушить на несчастных, если будет шанс, чтобы позднее питаться от нее, ибо злость - часть его.       Вокруг него огромное пространство, огромное, но пустое и даже... безжизненное? Рад он тому или нет? Хотел ли он, чтобы здесь был кто-нибудь еще, или боялся этого? Блеск украшений и драгоценных камней отнюдь не радует глаз, лишь слепит своим мерзким светом, впивается своей прохладой в кожу. Сейчас он не кажется таким красивым, каким должен быть, и отнюдь не таким притягательным. Как и сам Майрон.       Волосы пленника больше не сияли подобно кровавому закату, а спутались и потемнели, жгутами лежа на тонких белых плечах и спине, покрытой ожогами от кнута, чернеющими на тонкой нежной коже. Но глаза все еще лучатся былым светом, освещая зловещим сиянием светлые ресницы, окутывая мрак вертикального зрачка. Он ослаб, но силы не покинули его окончательно, хотя что-то подсказывало, что это ненадолго. Что же это? Пугающая тишина? Или все же осознание, что за его спиной высится верховный Вала, сжимающий в ладони светящийся противным белым светом кнут, что так безжалостно изрисовал кривым узором тонкую спину. - Сознаешь ли ты, что натворил?       Голос величественным раскатом заполняет залу, заставляя пленника вздрогнуть и склониться еще ниже к каменным плитам от давящей силы его обладателя. - Да, господин...       Что может он? Лишенный сил и былой красоты, жалкая тень самого себя, слабая и устрашенная величием светлого города и его правителей. Они отнюдь не так милосердны, как слывут в легендах, но так же всемогущи и всесильны, а потому страх невольно пробирает любого в их окружении. Праведный или затаенный, не имеет значения. И он знает, что ни для кого из них не составит труда сорвать с него телесную оболочку, оставив бесплотным духом, тенью, что даже говорить не может, только смотреть и странствовать, носимая ветрами по Арде. Незавидная участь. Пожалуй, именно в такие моменты он и жалеет, что не может умереть, как эльфы, чьи души возносятся в Мандос, как гномы, что сливаются с камнем, и даже как люди, что сразу забывают все свои страхи и несчастья. Тысячелетия страданий в одиночестве, пока силы вновь не начнут восстанавливаться. Ему страшно. - Осознаешь ли ты, что достоин самой суровой кары?       Голос снова заставляет пленника вздрогнуть, он боится поднять голову на его источник, боится встретиться с ним глазами и прочитать в них судьбу. Но все же поднимает голову и оборачивается. Янтарные, почти потухшие, уставшие глаза смотрят безжизненно и жалобно, ресницы намокают от не пролитых слез. Когда-то здесь был его дом, теперь здесь его тюрьма. - Да...       Тихо шепчут потрескавшиеся бледные губы, утерявшие свой цвет. Взмах кнута, тихий свист и светящийся жгут снова обжигает кожу. Из глубин груди рвется крик, но срывается лишь жалобный стон, растекаясь печальной песней по пустынному пространству. Он сделал много зла, и знает это, но таков был его выбор. - Так скажи мне - отчего я должен пощадить тебя?       Пальцы скользят по щеке, пробираясь под подбородок, заставляя поднять лицо, лаская кожу прикосновениями, даря призрачную надежду на сострадание и милосердие. Пленник тянется за этими руками, цепляясь дрожащими тонкими пальцами за драгоценные шелка одежд, едва сминая под собой гладкую легкую ткань, приподнимаясь на колени, дрожит и жмется к сильному телу, исступленно шепча слова мольбы. Потрескавшиеся губы облизывает узкий влажный язычок, смачивая каждую царапинку, лаская больную нежную кожицу, игриво облизывая ряд белых зубов, показавшийся на мгновение, засаленные пряди волос скатываются с плеч на спину, сквозь грязь проблескивая рыжим золотом, и тело словно обретает былую силу и соблазнительность, лишь на мгновение, пока его снова не отшвыривают на холодный твердый пол, руша последние надежды. - В таком виде ты вряд ли можешь кого-то соблазнить.       Голос Сулимо звучит строго и холодно, но пленник у ног его более не дрожит от страха. За завесью грязных волос, сокрывших от холодного взора лицо, растягивается хищная улыбка, но тут же пропадает, уступая место уже привычной печали и смирению. - Я всего-лишь хотел перед... казнью вновь почувствовать тепло чужого тела.       Все так же негромко отвечает тот, ведя плечами, прогибая спинку, жалобно негромко всхлипывая. Что ж, раз Королю Валар так нравится, когда его умоляют, почему бы и нет? Склонить колени для Майрона не постыдно, когда в ответ на унижение он получает сладкий приз, и этот случай не исключение. - Молю Вас...       Негромко произносит он, скользит ладонями по своему исхудавшему телу, потерявшему былой блеск и шелк, ловит заинтересованный взгляд и улыбается. Чисто и открыто, пряча всю ту злобу и ненависть в самую глубь души. Спугнуть добычу будет непозволительной ошибкой... Король смотрит, Король внимает его действиями и поддается, делая невесомый шаг ближе, касаясь спутанных волос, лаская их в светлой ладони. И от касаний его веет холодом. Майрон вздрагивает, но покорно тянется к ласкающей ладони, прикрывая уставшие глаза. Дрожит и сипло дышит, прижимаясь к ласкающим рукам, как котенок, внимая тихому мерзкому шепоту о том, что он всего-лишь бедное дитя, совращенное коварным Мелькором, что мог бы жить другой жизнью и иметь другую судьбу. И чувствует сочувствие и... жалость? Как же мерзко. Но пусть так.       Холод камней жжет голые острые лопатки, тело в прекрасных шелках совсем не греет своим теплом, или просто он настолько замерз, что уже ничего не чувствует? Покорно опустить глаза и развести в сторону стройные ноги - привычное дело, он многих соблазнил и соблазнит еще, и угрызений совести не чувствует, ведь каждый скрашивает вечность по-своему. Пальцы несмело касаются одежд, пробираясь под ними, неловко касаясь нежной кожи, не знающей огня сражений и боли прикосновения стального оружия. Изнеженный, возвышенный, в своем, ином мире, где-то на гранях этого и того, откуда пришли они в начале времен. И от того такой наивный....       Взор прекрасных глаз видит далеко, видит глубоко, но одного не дано ему - пробиться сквозь непроглядную тьму заблудших душ, покорных черным замыслам. И в этом его слабость, ибо тьма не имеет правил и законов, нет границ для нее, нет глупых правил.       Ничего нет.       Истерзанные губы ласкают шею, освобожденную из дорогих одежд, даря легкие поцелуи и жесткие укусы - безумный контраст, и чем мягче тело в его руках - тем уверенней удав сжимает кольца. Ладони смелей скользят по торсу, откидывая ткани, закрывающие тело, царапают светлую кожу обломанные грязные ногти. Сулимо не отталкивает его, лишь замер, опираясь на руки по бокам от лежащего на холодном полу тела, словно привыкая к чужим касаниям, или может, пытаясь уловить фальшь? Трусливо ищет подвоха, боясь отдаться чувствам? Смещая вес на одну руку, второй он гладит избитую спину, проходясь по свежим ранам от кнута, оставленным немногим временем ранее, внимательным взглядом изучая сменяющиеся эмоции на подвижном лице Майрона. Тот едва заметно морщится, выгибаясь, стремясь избежать этих касаний, взамен прижимаясь ближе к самому вала, извиваясь подобно ужу, выпрашивая внимание.       И вала сдается. Хватает за волосы, впиваясь в податливо открывшиеся губы, сминая метнувшийся навстречу язычок жестоким поцелуем, терзая раненную кожицу зубами, раздирая до крови, пачкаясь в ней сам, довольно хмыкая в ответ на тихий стон. Хаотичные касания, быстрые и грубые, майа то ловко ускользает, то сам жмется к ласкающим тело ладоням, не забывая дарить и ответную ласку, скользнув ладонью к паху, сжимая в кольце пальцев возбужденную плоть, умело лаская эрегированный член, быстрым ловким движением распутывая уже осточертевшую материю одежд, с довольным кошачьим урчанием касаясь нежной кожицы, пробегаясь по всей длине, срывая довольный вздох с окровавленных губ своего мучителя, не забывая игриво куснуть подставленную под ласки шею, беззащитную в такой момент. О, он мог бы вгрызться в нее, подобно дикому зверю, мог бы пустить струи крови, упиваясь ими, с жадностью сглатывая, и может, сделал бы это, если бы от этого был прок, если бы не боялся...       В ответ его приподнимают за бедра, стаскивая грязную ткань последнего прикрытия нагой плоти, отбрасывая штаны куда-то в сторону, и снова мучительное соприкосновение с ледяным полом, недовольный тихий скулеж и громкий стон. Лаской здесь и не пахло, хрупкие бедра нагло притягивают ближе, заводя руки за голову, и резким толчком вторгаются внутрь, в жаркий плен чужого тела, не заботясь о подготовке и растяжке, замирая всего на пару мгновений, прежде чем тягуче-медленно начать двигаться. Пленник стонет, сжимая кольцо ног крепче на талии мучителя, то ли стараясь умерить пыл неосторожного насильника, то ли в стремлении притянуть его ближе, сделать проникновение глубже, приподнимая бедра навстречу.       Майрон стонет, стонет громко, развязно, пошло, запрокидывая голову назад, открывая взору холодных глаз тонкую бледную шею, изгибается дугой, мечась по темным плитам зала. Манвэ замирает на пару мгновений, склоняясь в ответ на негласное прикосновение, касаясь измазанными в крови майа губами бледной кожи на ключице, оставляя метку-укус, делая резкий рывок вперед, плотнее сжимая пальцы на бедрах. Он двигается быстрее и резче, грубо, страстно, выбивая все более громкие стоны из Майрона, дрожащего от волн возбуждения, прокатывающихся по тощему телу, мурашками всплывающим на кожу. Саурон едва ли не кричит, толкаясь навстречу, пару раз дергая руками в хватке, желая дотянуться до изнывающей без внимания возбужденной плоти и помочь себе избавиться от тягучего жара внизу живота, затапливающего все тело.       Камень под спиной уже не обжигает холодом, он теплый, хоть и по-прежнему жесткий, и тело, прижавшее сверху, совсем не чуждое. Руки держат плотно, ему лишь остается зубами теребить ранки на губах, жмурясь от бессилия, покорно принимая чужую плоть в себя. Сулимо что-то с усмешкой шепчет, языком скользя по скуле, прикрывая глаза и вслушиваясь в рваное частое дыхание, хриплое и громкое. Темп становится почти бешеным, и майа не выдерживает первым, напрягаясь до судорог в мышцах, изгибаясь до хруста в позвоночнике, страдальчески нахмурившись, прежде чем его накрывает волна оргазма, шумом отзываясь в голове, застилая взгляд блеклых глаз. Белесая жидкость выплескивается на его живот, марая и вала, тот негромко хмыкает, не обращая внимания на едва ли не обморочное состояние своей жертвы, обмякшей после напряжения, едва дышащей, продолжая двигаться в тонком теле и лишь через пару минут с негромким стоном, прорвавшимся через самоконтроль, кончает глубоко в податливое нутро, не позволяя отодвинуться. И только после этого отстраняется, одним движением руки приводя себя в порядок, с насмешкой глядя на распростертое на темном камне светлое тело. Саурон не желает открывать глаз, он чувствует этот взгляд и так, а сил шевельнутся уже не осталось.       Он действительно измотан и загнан, тьма в душе от этого лишь крепнет, но сил истерзанной плоти не добавляет. Все, что он может - свернуться клубком на вновь остывшем полу и ждать милости. Все возвращается к тому, с чего началось. - Уведите его.       Голос холоден и величественен, но Саурон едва слышно облегченно выдыхает - что ж, казнь его хотя бы отложена на неопределенный срок. На плечи накидывают плащ, чьи это руки - он не осознает, лишь поднимается вслед за ними на дрожащие ноги, следуя в сторону его временной тюрьмы. Временной, потому что спиной он чувствует один-единственный взгляд, взгляд похотливый и самоуверенный, но надолго ли? Кто сказал, что тьма не заразна?