Катастрофа

Ты моя катастрофа, ты пахнешь табаком и вишней. Не знаю, почему вишней, но так сладко, такой медовый аромат бывает лишь в апреле, средней весной, когда просыпается земля, а ты разбудила меня. Кажется, я до этого спала. Да, кажется, именно так. Почему-то воспоминания из прошлого я вижу, как блеклый неинтересный сон. Сижу на стуле в школьном коридоре и вспоминаю — Джотаро Куджо, белая рубашка, накрахмаленные манжеты («Терпеть не могу беспорядок», — говоришь ты мне, когда мы идём под уже осыпающимися лепестками. Видимо, деревья давно не обрезали, потому что ветки висят слишком низко.), выстиранный чернее чёрного пиджак, который поглощает не то что свет, он поймал мой взгляд и словно стикером с дурацкой бумажкой «Пни меня» пригвоздил его меж твоих лопаток. Ты тогда была в чёрных туфлях ещё, ох, как мне нравятся эти туфли, («Как жалко, что у нас разные размеры», — говорю я тебе, когда ты поднимаешься по пустым ступенькам твоей квартиры вверх, а я замечаю лакированный язычок на пятке твоей обуви. Ты хмыкаешь, но улыбаешься. Не переживай, я помню, как ты мне жаловалась, что очень сложно найти нормальную обувь на твой сороковой размер.). Я так долго смотрела в твои лопатки и щиколотки, что совсем не заметила — а зря! — розовые розы у тебя в руках. Позже я увидела их на столе у учителя, но, Господи, я готова поклясться, что шлейф их аромата в тот день преследовал меня до самой моей постели. И не замечаешь ведь, как вместо тригонометрии начинаешь решать, какие резинки повязать на волосы (красные? синие? мне нравятся зелёные) — как позже окажется, что тебе и вовсе распущенные нравятся. И грустно ведь, что не придёшь так в школу — зато едва ногой за порог, шаг за угол — долой резинки, и твои пальцы у меня в волосах, а мои губы на твоей щеке. И сложно заметить, как вместо архимедовой силы начинаешь считать, сколько поцелуев потребуется, чтобы от носа дойти до пупка и наоборот, и не признаешься ведь никому, только я надеюсь, никто мои мысли, кроме тебя, читать не умеет. А ещё никому не признаешься, что хочется теперь прыгать не в длину, а чтобы дотянуться до твоих губ, ведь ты же такая высокая, а на разминке смотришь не на разметки на баскетбольном поле, а — завороженно — на мерно сокращающиеся мышцы на твоих ногах. («Чёрт, как тебе удаётся так быстро бегать?» — спрашиваю я тебя когда в раздевалке нас остаётся только двое, и ты хмыкаешь, стягивая футболку. Конечно, ведь я только вчера с тобой тогда нормально заговорила.) А ещё машинально перестаёшь (просто устаёшь) считать йены, которые нужны, чтобы купить в круглосуточном супермаркете чёрный лак — ведь это твой любимый цвет? (Спойлер: нет.) Без разницы, ведь я сижу целый вечер и пытаюсь что-то с ним сделать, но ничего не получается. Зато прихожу в школу с чёрными кутикулами, уставшая и сонная — будто всю ночь рыла чью-то могилу (может быть даже собственную.), ведь у меня вряд ли получится лучше, чем у тебя. Дома думаю, что надо бы подстричь не разросшийся дрок, а ногти, ведь… Ох, ладно, я слишком часто думаю о тебе, когда свет выключается, звуки в доме стихают, а я остаюсь одна в своей комнате. А вообще-то интересно, думаю, потому что люди вокруг почему-то это всё замечают. Мама замечает (она такая наивная), учителя, папа — но, упаси Боже, надеюсь, что не ты. Даже как-то напрягает — и за тесты стало по семьдесят, хотя и было девяносто плюс — да какая с того разница. И оставаться после уроков надоедает — единственное радует, что на задних партах сидишь ты, и, ох, да, точно, потому что я слышу твой запах и голос. И какая разница, что ногти чёрные, если красишь их мне ты? («Не шевелись. Иначе всё испорчу», — ворчишь ты, когда я чувствую свою руку в твоей, а вторая твоя рука держит аккуратно-чёрную кисточку с едким запахом. У меня кружилась голова, не помню почему — от лака или твоего глубокого дыхания.) Какая разница — говорю я, тебя хочет увидеть директор — говорит учительница, да прошёл он нахуй — говоришь ты, но очень тихо, так что я понимаю, что пойдём мы, собственно, вместе. И сижу я, улыбаясь, совершенно не понимая, почему именно, хотя тут и твоя, и моя мама («Моей матери всё равно. В хорошем смысле», — говоришь ты мне, когда мы сидим на какой-то крыше в пяти километрах от последней станции метро, и, кажется, домой мы вернёмся часов в двенадцать. Тушишь сигарету о подошву, я говорю: «Моя думает, что ты моя подруга». Как мило, как глупо, наверное думаешь ты. Она видела, как ты целовала меня на прощание, и всё ещё?), но моя почему-то серьёзная, даже не сказала мне «привет». «Ваш ребёнок плохо влияет на мою дочь». «Джотаро уже немаленькая девочка, я не могу её всецело контролировать!» «Уж постарайтесь, у Норико успеваемость снизилась на n процентов из-за общения с ней». (Число так не хотелось воспринимать и запоминать, что я просто его выкинула. Смотрю на твою маму — совсем на тебя не похожа, но видно, что за тебя и в огонь и в воду. Она не верит в твои прогулы и пропуски. А вот моя — охотно). «Посмотрите на её ногти, Куджо-сан», — что-то говорит директор, и я сама смотрю на свои ногти, потом на твои, и мир вокруг как-то совсем пропадает, потому что взрослые начинают ругаться, оправдываться, вновь ругаться, успокаиваться, только я всего этого не слышу — подвигаю свой стул к тебе и припадаю к губам. Моя мама охает, директор стоит, как вкопанный, когда я отодвигаюсь от тебя, а ты вся красная, и, кажется, злишься. «Это ни в какие рамки не входит», — говорит мама. Не знаю, чья. Меня волокут из кабинета за руку, дальше — что-то смутное, и, наверное, плохое. Помню только, что в одних вьетнамках убежала к тебе, на ту скамейку, где ты (ты, ты, не отнекивайся) впервые поцеловала меня. Ты сидишь в серой майке, я плюхаюсь к тебе на колени головой, на твоей юбке — следы моих слёз и какие-то лепестки. Я млею, когда ты кладёшь руку на мою голову. Принимаешь извинения.