Heart In The Hand Of The Matter

      Я люблю её за выработанную годами меткость и умение делать ловкие трюки языком. Она наставляет на меня пистолет из сложенных пальцев, взводит курок и стреляет. Я смеюсь, истекая кровью. Потому так, что нам остаётся кроме       Дешёвых забегаловок с резиновыми закусками, шипучей колой и старательно выведенным чёрным маркером именем великой любви на двери кабинки.       Пустых улиц в странном часу оцепенения между теми кто уже лег и теми, кто ещё не встал.       Тёмной западни леса, где догнивают свой век древние сказки. Впрочем, ни она, ни я не знаем ни одной, ведь все, что мы слышали перед сном — крики и звон посуды.       Оружия в бардачке и внимательных взглядов копов, от которых покрывается ожогами кожа и потеют, хотя куда уже больше, спина и ладони.       Этой великой, гордой, бесконечной страны, что дарит рай своим детям и ест их на ужин.       Закатов, рассветов, ночных ливней и дней, словно в патоке — сколько не пей воды, солнце не прекратит жарить нас на медленном огне.       Когда небо гремит и щерится звёздами, когда мы лежим на горячем капоте, чуя запах дождя, обдуваемые ветром и её волосы щекучут мой нос, когда я встречаюсь взглядом с чёрными глазами прирученного демона, спрятавшегося в складках её футболки, я выдыхаю: — Дорогая, мы бежим от самих себя.       Она едва улыбается, почти уснув на моём плече. Это затишье перед бурей, я должен разбудить её и сказать, что начинается дождь. Радио хрипит помехами, за ними погребен мужской голос:

«Ride the apocalypse Coming through the city side There is nowhere to hide»

      Нам на пятки наступает закон, усмехаются и обмениваются ставками копы, но ей не страшно ничего, кроме, может быть, остановок и одиночества полуночной комнаты, но в такие моменты она карабкается вверх, вперёд, на меня, и рычит, и стонет, и хрипит от боли. Тогда я вижу в моей девочке жизнь: первородную, в своей истинной ипостаси, или даже смысл всего этого дерьма. Такого не отыщешь, лежа перед теликом ночью и прогибаясь на работе днем. Такого нет в ухоженных парках и барбекю по выходным. Рядом с мелочью, в миленьких фонтанчиках с херувимами в центре уложенной плиткой площади. В подстриженном газоне и разговорах о политике во время гольфа. Нет, нет, нет. Конечно, нет.       Мой дед нашёл это в горечи пороха и обожженных пальцах, среди разорванных на части товарищей, в отражении стеклянных глаз, веки которых опускаешь недрогнувшей рукой, в крови, в грехе, криках, стонах и бредовой мольбе. В ежедневной борьбе за пустышку-жизнь; в смерти.       Я вижу все это в моей девочке. Она так прекрасна сейчас: курит мои сигареты, играет с моим пистолетом, будто с сердцем, и ждёт, когда мы отправимся на дело.       Я говорю, не справившись с голосом: сегодня; сегодня мы умрем.       Она легко пожимает плечами, наблюдая, как растертый об столешницу огонёк сигареты тухнет. Подымает глаза — и я вижу в черноте зрачка себя. — ну так поцелуй меня, дурак.