Белое отребье

      — Вывих пустяковый. Могли бы и сами вправить, — отшучивается врач.       — Я боялся навредить ему, что Вы. Куда надежнее ведь обратиться к толковому специалисту... — Рамси льстит так, точно они с доктором давние приятели.       Он по-настоящему талантлив в фамильярности, но только с теми, с кем ему необходимо. Это фамильярность с налетом пошлости, как и любое панибратство, однако не без нотки душевности — именно на нее многие незнакомцы и клюют, имея дело с Рамси. Во всяком случае, Теон Грейджой клюнул.       — Что же Вы такой бледный? Всего лишь вывих пальца, — вновь шутит врач, обращаясь уже к Теону. — Или Вы просто не любите загорать?       — Особенность его кожи, — усмехается Рамси, не позволяя Теону вставить и слова. — Всегда таким был, сколько его помню.       У него довольная ухмылка. Такая, словно доктор оценил его вкус в выборе одежды или его личностные достоинства. Теону же привычным стало молчать, даже если обращаются к нему лично: так спокойнее.       — Будем надеяться, что Вы не такой же хрупкий, как Ваш родственник, — Рамси представил Теона своим двоюродным братом, чтобы их пара не вызывала подозрений. — Поправляйтесь.       Когда они появлялись среди других людей, им приходилось натягивать на себя другую кожу. Болтон называл такое притворство «белой ложью»: людям приятно ее слышать, она не ставит их в тупик и имеет место быть лишь во имя всеобщего блага. Но белая ложь не работает в оба направления — врать Рамси нельзя ни при каких обстоятельствах. Сокрытие, утаивание чего-либо также приравнивалось ко лжи. Увы, некоторые свои мысли Теон просто не смел озвучивать, поэтому их оставалось лишь в страхе гнать куда подальше из своей головы.       К несчастью Грейджоя, Рамси понимал людей без слов. Казалось, он мог увидеть всю подноготную человека, стоило лишь какой-нибудь крохотной мышце на лице того вздрогнуть условно не так. Условности эти, однако, были известны одному только Болтону, что делало его крайне непредсказуемым человеком. Например, Рамси не любил, когда Теон выглядел не так, и это могло означать все что угодно: излишнюю упрямость Грейджоя или, наоборот, его пассивность; неуместный треп или же раздражающую молчаливость и угрюмость. Улыбаться Грейджою тяжело и, в общем-то, нечему. Бывает, он все же выдавливает из себя измученную улыбочку, но только за тем, чтобы Рамси к нему лишний раз не придирался. Не расспрашивал, чему тот так не рад или чем он, «белобрысая шваль», так не доволен. Можно было бы подумать, будто таким образом Болтон пытается узнать, что у Теона на душе, в своей грубой манере, но на деле его забота выглядела скорее как допрос с пристрастием. Подобный акт ухаживаний Рамси всегда начинал вопросом с четким акцентом на последние два слова, мол, что не так?       Если бы у Теона спросили, каково жить в такой тесной близости с Болтоном, он бы начал лепетать о том, как ему повезло оказаться под его протекцией. Одинокий хищник, настигнув свою жертву, не позволит иному клыкастому зверью отобрать его добычу, но это еще не значит, что он ее защищает; это означает лишь то, что он хочет растерзать ее тушку своими собственными зубами и ни с кем не делить свежее мясо. В глубине своих дум Теон Грейджой сознает происходящее. Однако чем дольше переваривается мысль в его голове, тем скорее она становится запрещенной. Человек, в полной мере нечто осознавший, пишет это на своем лице. Ему бы не хотелось, чтобы однажды Рамси взглянул в его глаза и увидел там не щенячью преданность, а немой укор. Ему не хотелось, чтобы Рамси разбил ему челюсть, потому что услышал на его потрескавшихся губах немое «деспот».       На самом деле, после их знакомства жизнь для Теона стала извечным штормом. Не просто штормом, но снежной бурей в море, где он был всего-навсего хлипким суденышком во власти смерча, что нещадно, бездумно метал его по воде, рвал паруса и швырял на подводные скалы. После бури всегда наступает штиль, но от него не становится легче — дно уже пробито и трюм полон соленой воды, как и Теон — сожалений, стекавших по его впалым щекам постыдными слезами.       Рамси прикуривает на территории больницы. Дым от сигареты такой же белесый, как глаза самого Болтона. Их радужка будто вовсе прозрачная, и из-за этого вся внутренняя жестокость так и просаживается наружу прямиком из холодной его души. Жестокость застыла во взгляде Рамси еще с детских лет. Это пугающе ясный взгляд, который видит тебя насквозь, бесстыдно оценивая все твое нутро.       — В следующий раз сломаю тебе ноги, — он глубоко затягивается. — Будешь сидеть дома и заниматься какой-нибудь ерундой, пока я буду работать. Так будет лучше, сам подумай: мне не придется переживать, что ты где-то пропадаешь, будем получать пособие по инвалидности...       Теон беспокойно перебирает пальцы на руках, внутри него все леденеет от ужаса. Угроза переломанных ног прозвучала не столь страшно, сколько спокойный тон Рамси во время рассуждений об этом, словно искалеченные конечности есть нечто само собой разумеющееся. Еще страшнее оказалось осмысление того, что в какой-то степени это действительно являлось частью их повседневной жизни.       — Шучу, — Рамси ласково улыбается, но Теон не уверен, что тот действительно шутит.       На самом деле, никакой ласки в этой улыбке нет. Болтона умиляет чужой испуг и веселит чужое отчаяние.       — Этот доктор озабоченный. Он смотрел на тебя так, будто готов был не только вправить твой палец, но и засадить тебе по самое сакральное место, — продолжает говорить Рамси по пути домой.       У него размеренный шаг; уверенный, но не торопливый. Такая походка придавала ему статности. Продолжая говорить о его внешнем виде, нельзя не уточнить: Рамси ни в коем не худощав. Можно сказать, он даже несколько упитан, но в здоровых пределах, а здоровья ему действительно не занимать. Даже если он не будет спать две ночи подряд, с ним все будет в порядке. И действительно: Рамси не любит спать по ночам, чем напоминает некоторых хищных животных. Зверь в шкуре человека; что должно произойти с парнем из спального района, чтобы он стал таким диким?       Теон хорошо знает дьявольского пса внутри Рамси и ясно понимает, что противиться этому зверю — себе же хуже. Каждая буква напоминания об этом четко выведена на следах от нижней и верхней челюсти, которыми запятнано все тело Грейджоя. Эту свирепую тварь знает каждый друг и знакомый Рамси, и даже не один здешний округ. Многим приходилось слышать о злосчастном отпрыске старшего Болтона, но, естественно, никто его так не зовет. Все именуют его скромно: «коллектор».       У дикого пса волосы густые, темные и слегка вьются. Самые извитые волны кудрей лежат сзади на шее и у ушей — когда Теон глазами доходит до последнего места, его внимание каждый раз ускользает ниже, к проколотой мочке. Болтон носит серьгу в одном ухе: рубиновый камушек в виде капли крови. Камень темный, как спелая волчья ягода.       У Грейджоя волосы грязные и сбитые, сколько их ни расчесывай. Все тело у Теона грязное, липкое от чужой слюны. На поношенной одежде — неотстиравшиеся пятна рвоты и спермы, прожженные сигаретами дырочки. Если прильнуть к нему поближе, можно учуять затхловатый запах пота. Ему стыдно за это, и от стыда его взгляд всегда прикован к полу, чтобы ненароком не увидеть, какое отвращение он вызывает у других.       Рамси не позволяет ему злоупотреблять ванной. На то есть две причины, первая из которых: Теон не экономит воду. Так считает Рамси, поэтому Грейджой с ним согласен. Непонятно ему лишь то, как Болтон может позволить себе фирменную одежду и украшение с подлинным рубином, но не в состоянии оплатить небольшие счета. К тому же, он сам настоял на их совместном проживании в его доме. Однако и эти мысли Теон был вынужден отнести к запретным, поскольку высказывать свои недовольства фактически содержащему его Рамси Болтону — занятие опасное и в лучшем случае сулящее остаться на улице. Факт был в том, что днем Болтон заказывал себе новую пару ботинок из Великобритании, а ночью ютился на грязном старом матраце, держа под боком Теона.       Вторая причина заключалась в том, что Рамси — своего рода романтик. Он не мог и пары минут провести без Теона. Точнее, без ощущения своего контроля над ним. Чем дольше они проводили время вместе, тем чаще Теону приходилось спрашивать разрешения на любое действие, вплоть до справления малой нужды. Рамси любил особенно унизительные просьбы, он едва ли не мурлыкал, отвечая на них снисходительное «можно».       — Можно мне сходить в душ? От меня воняет.       — Сидеть, — отрезает Болтон. — Ты мне и таким нравишься.       Теон слушается не потому, что ему это нравится, а потому что так безопаснее. И дело не только в побоях, ведь синяки рано или поздно рассасываются. Любые увечья затягиваются в шрамы, поливаются спиртом или заклеиваются пластырями. Суставы вправляются, кости срастаются, а некоторые зубы в принципе не так уж и важны. У Рамси крепкая рука, но ее тоже не стоит страшиться, потому что она также и рука кормящая. По крайней мере не стоит страшиться ее в той же степени, в которой стоит опасаться прихоти на его колком языке и в прокаженном его сознании. Беспомощность, которую умеет внушать сталь в его голосе, — вот, что действительно страшно.       Одной субботой Рамси стрелял по бутылкам от пива на заднем дворе. Той же субботой Теон задержался в супермаркете, что происходило уже не в первый раз, поэтому Болтон решил принять меры. Он собрал осколки расстрелянных им бутылок (завидная кропотливость) и собрал их в кучку на крыльце. Бережно провел по ним подошвой своих высоких ботинок, чтобы они выровнялись ковриком на бетонном полу. На подошве был разрез, похожий на настоящий человеческий шрам от того, что заделывался раскаленным ножом, — Рамси прятал в полости порошок для себя и друзей.       После, он развалился на старом диване, широко расставив ноги. На нем была черная кожаная куртка, великоватая ему по размеру. Он выглядел как ребенок в одежде отца, и этот вид в определенной степени выражал его суть: Рамси был ребенком. Хитрым и жестоким ребенком, не осилившим высшее образование, поэтому пристроенный отцом в песочницу для детей постарше. Его игривость такая же натуральная, как и его щетина, но не обманывайтесь ею — зрелости в Рамси практически нет. Какой еще человек, если не ребенок, желающий показать свою деловитость, станет носить «черного жеребца» июльским пеклом?       Болтон подозвал Теона и сказал ему: «Знаешь, я никогда не наказываю тебя без причины, дорогой, — ты просто не оставляешь мне выбора».       Примерно десять минут Грейджой не оставлял Рамси выбора, стоя голыми коленями на битом стекле. Такое время было выбрано неслучайно — оно приравнивалось к времени опоздания. Некоторые осколки были влажными, от чего кожа становилась липкой, а особенно крохотные кусочки стекла почти сразу прочно застревали в верхнем ее слое. Рамси обожал самые беззащитные места на теле: с тонкой кожей, с выступающими бугорками костей, исхудалые и хрупкие. Где-то на пятой минуте воспитательного процесса более крупные куски стекла уже грозились достать подкожный жир. Эпидермис растрескался в клочья, лоб Теона покрылся испариной, и он начал скулить от боли, сжимая челюсти. Изрезанные колени сочились сукровицей и кровью.       — Там была очередь, я не специально...       — Ложь... — с наигранной безучастностью ответил Рамси и устало встал с дивана, присев напротив Теона. — Там никогда не бывает очереди, иначе я бы не посылал тебя туда.       Стенания провинившегося, ослушавшегося, стоящего перед ним на коленях Теона Грейджоя разжигали в Болтоне особый, извращенный азарт. Этот азарт возбуждал больное влечение. Он положил широкие ладони на его плечи и надавил посильнее, чтобы Теон как можно лучше почувствовал стекло внутри себя; чтобы услышать от него больше этих поистине сладких звуков, даже не утруждая себя как-то изощренно к нему прикасаться; чтобы урок был усвоен. Грейджой понимает болтонские методы. Обычный разговор, в его запущенном случае, приведет лишь к повторению проступка. Именно поэтому Рамси приходится говорить с ним на другом языке. Языком насилия лучше всего владеет тот, кто любит настолько безумно, что не способен выражать это чувство иначе.       — Я понимаю, Теон: ты не виноват, что твой папаша не занимался твоим воспитанием. Моему отцу тоже было плевать на меня, — спустя мучительных десять минут Рамси посадил его на диван рядом с собой, рассыпаясь теплыми словами и аккуратно оглаживая ватным диском, смоченным перекисью, каждую ранку. — Но я готов взять на себя ответственность за тебя. Таких, как ты, нужно защищать от ошибок.       Пистолет в одной руке, перекись водорода в другой — вот суть привязанности Рамси Болтона.       Теон не сомневается в его любви. Рамси не стал бы так трепетно выковыривать пинцетом стеклышки из его разодранной кожи, если бы не любил; не стал бы отрывать каждый кусочек мертвой ткани с темно-оранжевых коленок. Пинцет был из маникюрного набора бывшей девушки Болтона, которая по каким-то причинам не стала за ним возвращаться. Рамси никогда не говорил о ней ничего хорошего, зато Теона нередко называл самым послушным из тех, кто у него был. Это звучало так, будто речь шла не о симпатии к человеку, а о пригодности собачьей породы.       Проспиртованному папаше Грейджоя действительно все равно, мать его выжила из ума, и никакой друг (если кто-то еще считает Теона своим другом, что маловероятно), будучи в своем уме, ни за что не поймет такой грязной привязанности. Единственным человеком, которого по-настоящему волновала судьба Теона, была его старшая сестра Яра. В один из тех дней, когда у Рамси назрели дела, она объявилась на пороге его дома.       — Что ты здесь делаешь?.. — опешил Теон.       — Скажу прямо: я не пришла к тебе за светской беседой. Какого черта ты не отвечаешь на звонки и сообщения?       Рамси отобрал его телефон после случая, когда с ним хотел познакомиться какой-то парень. Теон не решился сказать это, ведь таким образом он бы выставил Болтона тираном, хотя тот всего лишь проявил осторожность. В итоге он не сказал ничего, понурив голову.       — Почему ты молчишь, Теон?.. — она свела брови в недоумении. — Ты никогда не был таким.       — Каким?       — Безжизненным. Ты даже на человека не похож, и пахнет от тебя безобразно... Ничем не лучше белого отребья кварталом отсюда.       Он походил на собственный призрак. Одновременно стоящий здесь, напротив сестры, и витающий где-то вне остатков своего «я» со взглядом мертвой рыбины.       — В доме нет воды.       — Или, может, нет мозгов у тебя в голове?! Этот псих не выпускает тебя из дома! Как ты собираешься ходить в колледж, Теон? Как ты будешь жить дальше?.. — Яра взяла его лицо в свои руки.       «Мне не придется никуда ходить со сломанными ногами».