О чём нельзя говорить.

Иногда Кимбли просит взять его медленно. Обычно между ними все происходило прозаично просто — кто-то не сможет сдержаться, наконец, среди боя, задыхаясь от ярости, не находящей выхода, да прижмёт к стенке, точно животное. Кимбли тогда обязательно улыбаться будет, как последняя скотина, вызывающе, сколько раз не бей его по лицу — за это же, или за более похабные речи вполголоса, что дикий такой диссонанс с его вышитым с иголочки образом вызывало, от чего тошнило, горечью крови чужие губы орошало и заставляло сжать руки на изящной шее сильнее. Тогда им не нужно слов. Но раз в вечность случается так, что невозможно разразиться раздражению в первую же секунду, когда Кимбли приходит, не смеясь — если бы даже стало Шраму интересно, что в мыслях этого безумца, не смог бы этого прочесть, — и просит: чтоб обязательно медленно. И нежно — между строк скользит, но не озвучивается. Сентиментально, наперекор самой сути их отношений, построенных на одном инстинкте, на ненависти, так и не сумевшей перекипеть. И Шрам почему-то слушается. Может, тело отдохнуть хочет от бешеного ритма их близости каждый раз. Так хочется думать — о скрытой сути может знать только Багровый, потому и смеется приглушенно. Не зло так, без вызова во взгляде. Чтоб ладони, — не размыкающиеся ранее на глотке любовника, заставляющие вместо стонов поганых только хрипеть, что злило сильнее, до львиного рыка, — вдруг создали иллюзию защищённости по обе стороны от чернявой головы — образовав на деле идеальную ловушку. Понимание без слов срабатывает и здесь, в самый неподходящий момент. Вдруг кажется, что так и должно быть. Провокации отставить, не копаясь в сердцах друг друга с раскаленной кочергой, нарочно цепляя язвы из прошлого — или же вовсе их не находя, словно выжжено сердце, — и позволить себе помолчать. Они не касаются губ друг друга, точно воздерживаясь от бури. Страшно касаться — точно ненужная и совсем иная искра пробежит. А сплетаются все равно. Как бы ни отрицали, рука мускулистая оказывается все равно за поясницей бледной, плавные в сухой угловатости чужие очертания прижимая к собственному телу — чтоб близко, чтоб хорошо до сумасшествия стало, когда невозможно медленно, будто каждый миг спрашивая разрешения, получилось заполнить его собой. Кимбли обычно смеется и здесь, реагирует излишне театрально и бурно, больше и больше негодования вызывает в оппоненте нарочно, точно жаждет, чтоб остановились и отшлепали, как избалованного, — но сейчас, будучи как никогда простым, нефальшивым до неверия, лишь поджимает губы едва заметно, и выдох сквозь зубы звучит намного более трепетным. Шрам ловит себя на мысли, что это ложится на слух почти приятно, отпечатываясь в сознании надолго, — и не отгоняет наваждение тут же впервые. Будто в первый раз всё между ними, будто ему все еще нужна опора, Кимбли вытягивается руками обеими за загривок партнера. Шрам научен долгим-долгим жгучим опытом, что доверять этим рукам не сможет никогда. Знает: в очередной раз проснется со жгуче ноющими царапинами от щепетильно ровно остриженных ногтей на утро, если вообще заснуть сможет после такого. На этот раз — какое чудо, — скользят лишь подушечки пальцев по верхним позвонкам, только крепко-накрепко заставляя прижаться к себе. Дыхание до безумия близко Это всегда выводило из себя обоих. Не сейчас — сейчас впервые так мягко касаются губы. Об этом никто не говорит. Вместе с ненавистью хранится под сердцем — о чем нельзя говорить.