Клава

      Медленно брел своей чередой второй месяц убогого лета, а значит, и учеба давно закончилась в университете тоже. Магистратура закончилась на ура. В свою очередь это означало, что нужно было взять билет на поезд и, когда уже находясь на вокзале родного города, глубоко вдохнуть полной грудью родимый воздух и закашляться от пыли, загрязнения, выхлопных газов и прочей лабуды. И черт бы побрал, но уже несколько лет в свои полные тридцать Эдуард не был тут, хотя родственники то и дело хотели приманить его обратно домой хотя бы на пару дней, но мужчина каждый раз придумывал отговорку, с которой не поспоришь и поверишь. Как бы не хотелось, но домой все же вернуться пришлось.       Скорее бы уже оставить в покое свои нервишки, вот только одно мешало.       Родители.       Кто бы что ни думал, но Эдуард не особо любил конфликтовать с родственниками, хотя возрасте пятнадцати лет, бурное подростковое время прошу заметить, когда его ровесники ходили в кальянную и на разные дискотеки с ужасной музыкой для его ушей, то вредный, противный мальчик Эдик читал книжки, лежа у себя на кровати, изредка выходя из дома в свободное время, чтобы надрать чьи-то особенно прихуевшие задницы, вот в это время родители его не особо понимали, как и он не понимал в свою очередь их. Мол, а какого черта их сынишка проводит больше времени с Карлом Густавом Юнгом вместо того, чтобы заводить шуры-муры с какой-нибудь девчонкой из клуба со сомнительным названием? А в свое время бедный подросток недоумевал, почему ловит пиздюлей от мамки и странно-неодобрительный взгляд отца. Ну, а дети в такие годы слишком эмоциональны, так что делал каждый раз ноги от придурковатых родителей, как он их тогда считал, подальше, да и долго еще не приходил в отчий дом.       И когда приходилось в спешке бежать из дому, то начинался трехчасовой скандал, который всегда заканчивался выкриками, что обиженного подростка никто никогда не понимает, и что душа его лежит к книжкам и крючку, да спицам, а не быть, как торчок, обкуриваться, напиваться в зюзю и терять свою девственность с мутными и душными людьми. И вот тогда расстроенный мальчишка приходил к тете, к маме своего друга. Она мило стелила ему раскладушку в комнате ее сына, Ильи, кормила и делала те вещи, которые всегда делал лучший родитель, а после, когда дети уже храпели, звонила тайком матери блудного сынишки о том, что он тут, и волноваться не стоит.       Что же? Прозвище «блудного сына» мужчина официально добился, когда закончив одиннадцатый класс, выпросив немного денег у отца, заработав еще сумму на подработке, просто купил билет на поезд и уехал восвояси. Вот так просто. Ничего не сказав никому, кроме Ильи, естественно. Хотя и пожалел, ведь из-за него он долго колебался: уехать или не уехать? Да, Эдик хорошо знал напыщенного своей любовью к себе, как оказалась, с нарциссизмом, с большими расстройствами друга. И вся это его «причудливость» в раннем возрасте привела к депрессии, которую он долгими годами лечил таблетками и посещениями разных теть и дядь, которые не понимали, отчего восемнадцатилетний парень ничего больше не чувствует из своего спектра эмоций. Эдуард не знал, что это было: жалость или их долгие дружеские отношения, — но они же даже встречались. Сколько? Полгода? Или меньше? А какая разница: все равно они быстро расстались. Это был просто ужасный подростковый роман. Дерьмо-роман.       С тех пор с этим маленьким опытом в отношениях мужчина больше ни с кем не встречался. Да и на кой? Пары на себя сами не сходят, диплом сам себя не защитит, а сфера юриспруденции так просто сама не дастся. За нее нужно было бороться, как за какую-нибудь девчонку по словам его мамы. (Хотя все было наоборот, девчонки боролись за него, а мужчина даже и не замечал, пока особо настырные чуть ли не в рот лезли к нему. Ужас). Какие отношения? Эти годы и так блестели красками и недосыпом. Но в какие-то моменты Эдуард все же поглядывал в сторону обладателей членов в мужской раздевалке, но лучше бы все это забыть. Да, забыть, как страшный сон.       Так что на вопрос своих родственников о семье кучерявый тяжело вздыхал или делал затяжку «Мальборо», выдыхая сигаретный дым, который быстро пропадал. Они в упор не хотели принимать его позиции, которая никак не допускала, чтобы в его жизни появлялись маленькие «ангелы» и какая-та левая баба из соседней улицы, с которой его чуть ли не посватала мать без его ведома. Вот это сюрприз, конечно. Родители хорошо знали, что их сын — гей, но все равно думали, что их мальчик немного запутался, и, вообще, если бы Эдуард жил тогда, как обычный подросток, то этого можно было бы избежать. Да, да, виноваты книжки, если бы не они…       Да и если честно, когда узнали, что чадо снова не оправдало их надежд, то устроили из этого трагедию, будто бы ребенок не поцеловал губы мальчика, а сдох. Хотя… Умер он и вправду, внутри, конечно. Что, вообще, можно было подумать о его матери и отце, если они пытались доказать ему, что курить травку в пятнадцать — нормально, и даже настаивали на этом, а встречаться с человеком того же пола в восемнадцать — грех. Они ведь пытались найти доказательства в Библии, когда кучерявый справлялся со стрессом от экзаменов по окончанию школы, да и не найдя ничего, — немного затихли.       Смуглый мужчина фыркнул своим воспоминаниям, пытаясь сосредоточиться на реальности. Его отец суетился на кухне, готовил ужин; возможно, поэтому Эдик все-таки любил свой дом. Да, еда, приготовленная папой, у всех разные ценности. Часы с кукушкой пробили восемь вечера, а на улице все еще не темно. Ловкие, тонкие пальцы захватывали кончиком крючка петли; и, смотря, как женщина что-то вяжет, мужчина раздумывал, а не делает ли она ему петлю? Все же его родаки были крайне странны, так что и такого исхода он ожидал. Ведь, когда кучерявый только-только доехал на такси до частного дома, позвонил, ему открыла дверь немолодая мать и на него набросилась. Он перепугался не на шутку, но, как оказалось, это были всего-то ненавистные ему объятия, только вот ради женщины, которая его вырастила (что можно сказать со сильной натяжкой), — терпел ее телячьи нежности. Когда она все же убрала от него свои цепкие ручонки, осмотрев с ног до головы, тут же помрачнела. Прекрасно услышать от родителя в первую встречу за долгое время разлуки: «Выглядишь, как педик».       Мать отложила пряжу в сплетенную корзинку, посмотрела на своего все еще маленького роста сына и тяжело вздохнула. Он дымил уже третью сигарету, смотрел самым пустым взглядом куда-то в стену и порой очень судорожно вздыхал от большого количества никотина. Ей не нравилось, что Эдик курил? Да, и даже очень. В тридцать — нельзя, в пятнадцать — нужно было. Женщинам не угодишь, помечает мужчина, когда встал с кожаного диванчика, затушил окурок об старую пепельницу, принадлежавшую сначала его матери, и направился к выходу из дома. Зря приехал.       Игнорируя вопросы женщины, захлопнул дверь и пошел по плиточной тропинке к ограде, если которую миновать, то можно вылезти на безлюдную улицу. Оставаться не хочется, внутри кошки скребут, будто бы говоря, что здесь ему не место. Но Эдик лишь слегка потряс головой. Это еще с чего? Ему? Здесь? Где захочет, там и будет оно. Да и никакой человек не помешает жить так, как он хочет и с кем тоже. И с каких пор стал задумываться над этим? Город, что ли, этот на него влияет? А как же, он, точно, он, была бы воля, не приезжал сюда никогда.       Мужчина прошел мимо каких-то цветов, которые любила его мать, и уже ветхого гаража. Эдуард не знал, куда идет, но ноги его сами вели. Вели по заковыристым и кривым улочкам, меж высоких многоэтажек и частных домов; перекресток, пару светофоров, разных магазинов и прочее, что совершенно не замечал брюнет. И вот остановился перед двухэтажным домом с железным, черным, лакированным забором из прутьев. Кудрявый наклоняется, берет пару маленьких камушков и, замахнувшись, бросает один в окно. И еще один, и последний. А потом преподносит раскрытые ладони ко рту, чтобы звук был четче, пару раз выкрикнув имя владельца дома.       Через минуту, когда мужчина хотел уже уйти, окно открывает хозяин и оглядывается. Заметив смуглого, на его лице появляется широкая улыбка, хотя Эдуард с легкостью замечал в ней натянутость и лживость, а само лицо из безразличного за секунду превратилось в миловидное. Белокурый показал ему жестом, чтобы тот подождал, закрыл обратно и уже через довольно маленькое время стоял перед ним.       — Привет, Эдди.       Брюнет скривился, совсем забыв, что эти странные прозвища, которые они дали друг другу еще в детстве, звучат не только противно, но и очень слащаво. А сахарная интонация его друга Ильи делала еще хуже. Ведь блондин знал, что до тошноты кудрявый все это ненавидел, но позлить хотелось, хотя сам он был не в восторге, произнося это.       — Вырос, гаденыш! — продолжает уже нормально художник, глядя на друга снизу-вверх. — А раньше такой малявкой был.       — Это было раньше. — голос теряет свою уверенность, слегка дрожит.       А блонди стал еще красивее и взрослее, ну, это было неизбежно. Эдуард слегка осматривает своего бывшего, с кем все это время поддерживал контакт. Очень приятно, когда, даже после расставания, люди хорошо общаются и все еще находят общие интересы, продолжая жить так же, а не всю жизнь обзывают друг друга нецензурными словами. Тем не менее из-за занятости их разговоры были редкими и только в виде СМС, хотя Илье серьезно удавалось каждый день ехидничать, когда он узнал про то, что волнует родителей его друга. Так что белобрысый успел его доконать тем, что девственный Эдик все еще девственный, а так не пойдет. Сначала кучерявый бесился лишь об одном упоминании, а потом стал меньше обращать на это внимание, хотя это порой не на шутку раздражало.

***

      Пятая стопка — просто в нокаут. Эдуард жмурился, пытался понять, что говорил ему друг, но пиво, действительно, ударило в голову похлеще, чем шампанское на его семнадцатый Новый год, проведенный в какой-то подсобке с непонятными людьми. Он же даже потом не помнил, зачем и с кем туда пошел.       Они сидели в пабе, хотя здесь еще десять лет назад было кафе. Да и в данный момент пивная была на самом деле лучше, чем их излюбленное место в детстве. Здание по виду внушало спокойствие. Три столика заняты, а вот четвертый был свободен, когда старые друзья зашли в помещение: везение какое-то. Играла успокаивающая мелодия, она была лишь фоновым шумом среди галдежа, который происходил здесь. Но это даже придавало уюта. Дымчатое стекло приглушало свет с улицы, так что было двоякое чувство, будто бы уже наступила ночь. К тусклому освещению было легко привыкнуть. У барной стойки, в зоне посетителя, сегодня было пусто, так что отлично видно пабликэна пивной. Людей маловато, потому что остались несколько часов до закрытия.       — Ну, Эдди, так нельзя, — снова начинает свою шарманку Илья, преподнеся пинту ко рту, — вот ты с учебой до тридцати лет просидел, пора бы хоть что-то делать со своей личной жизнью.       — Зачем мне это дерьмо? — вместо ответа белокурый пьяно щерится и слегка пожимает плечами. — То-то же.       — А почему бы нет?       — Ммм?       — Слабо, что ли?       — Мне?!       — Тебе. Хотя зачем я спрашиваю? Конечно, тебе слабо.       — Забери свои слова назад!       — Заберу, ты только докажи. — кудрявый приподнимает бровь. — А ты вот… Вот возьми и пригласи на свидание бармена.       Эдик рывком встает, кидает решительный и тем не менее озлобленный взгляд пьяных глаз. Чуть ли не споткнувшись об ножки стульчика, идет к… Жертве, наверное? Жертва пьяного бреда. Да, его можно было бы так назвать.       Бармен чистил стакан, потому что его посетители пока что не нуждались в закусках, а за новой пинтой пива еще никто не шел. Эдуард дошел; к его большому сожалению, мужчина стоял на том краю стойки, возле которого не было стульчиков, так что кудрявому пришлось тоже стоять. Пабликэн убрал стакан и, подняв взгляд на того, улыбнулся. Его скулы из-за широкой улыбки, казалось, вот-вот пойдут по швам. Смуглый искоса посмотрел на приклеенный листок на стене скотчем за брюнетом: «Обслуживание с улыбкой». Нет, вроде, все в порядке, но в пьяном угаре он бы испугался и больше бы не приходил сюда, раздумывая над тем, что у него началась белая горячка. На черта похож, ну.       — Могу я чем-то помочь?       — Да. — он задумался.       Паника только что ударила его молнией по голове. Что говорить? Сердце застучало, отдаваясь в висках пульсацией. Чтобы пригласить на свидание, нужно сначала начать флиртовать, но есть две проблемы. Пабликэн — мужчина, так что очень мала вероятность, что он будет в восторге от пьяного флирта гея. И потом Эдик никогда не делал подобного, пытался, но все приходило к тому, что красный от стыда, матерясь не в себя, убегал от парней, которые громко ему вслед кричали: «Эдик-педик!» Было обидно и неловко, а сейчас просто непонятно.       — Чем же я могу помочь? — проговорил брюнет, разжевывая каждое слово, будто бы думая, что пьяный мозг сейчас не может работать. Нет, может, но далеко не быстро.       Кучерявый молчал.       Темноволосый пабликэн слегка наклонил голову, привлекая внимание, которое постоянно выскальзывало от нетрезвого мужчины, отчего вместо того, чтобы слушать, что говорит тот, так вежливо и учтиво, хотя было видно, что перегар и весь вид кудрявого вызвали у него потеху, разглядывал внешность. Вблизи он был щуплым, бледным, как Белая поганка. Такой же рост, так что его смело можно было приписывать к карликам, ведь на вид выглядел одного возраста с ним. Прямые, черные волосы и такие же глаза. Обычная внешность, как и у многих других людей. Ничего не цепляет. В последнюю очередь он заметил бейдж на левой стороне груди, зацепленный булавкой за ткань черной рубашки. «Клавдий». Что-то знакомое в нем было, но голова напрочь отказывалась работать.       — Клавдий… — повторяет полушепотом кучерявый, пытаясь каждую секунду бороться со своим телом, чтобы держаться на ватных ногах.       Мужчина слегка кривит нос от еще одной порции несвежего запаха, но не более. Все тот же непринужденный взгляд и широкая улыбка. Вау, сколько же нервов у него?       — Я повторяюсь, — начинает он только вот громче и не так быстро, видать, понял, что бухой Эдуард уже третий раз не понимает и прослушивает все, — я могу чем-то помочь?       Смуглый опирается об барную стойку руками, ноги подкашиваются, где-то сзади хихикает его друг, а перед глазами коричневая пелена образуется, которая вызвала раздражающий писк в ушах. Перепил, снова и даже хуже, чем обычно. Он бы легко упал боком на плитку, что принесло бы чреватые последствия, но тонкие руки, которые по виду не были сильными, в последнюю секунду ловко ухватывают за грудки рубашки и с какой-то нереальной легкостью резким движением усаживают мужчину на ближайший стул.       Где-то в глубине кричит и плачет в нем интроверт, стыдливо краснеет и переводит взгляд на пол, все еще ничего хорошо не видя от пленки (самое ужасное, что может быть при пьянке). Он никогда не был так близок к провалу. Эдик слегка кивает на вопрос, стоит ли ему принести воды, и уже более спокойнее выдыхает, когда Клавдий уходит в зону продавца, скрывшись за дверью другой комнаты. Если бы он не выпил, скорее всего, не согласился бы на такое, а если бы и согласился, то на трезвую голову было бы легче все это сделать. Кокетничать? — нет. Просто говорить. Язык заплетается, а чертовы связки решают, что сегодня он может и помолчать. Неумение пить в данной ситуации поставило ему подножку, так еще и посмеялось в лицо.       Перед его носом ставят пинту только с обычной водой. Мужчина отстраняется, чтобы налить еще одно «особое жигулевское» подошедшему человеку. Эдуард слегка крепче схватил стакан для пива и медленно большими глотками опустошил содержимое. Противный вкус проточной воды с привкусом железа хорошо влияет на «расплывшийся» мозг. Он косится назад: Илья смотрит и ждет. Жопа какая-та, а не ситуация.       Когда мужчина обратно подходит к нему, кучерявый видит веселый огонек в его темных глазах и понимает, что тешится он над ним. Ну, а как же? Краем глаза замечает людей, которые здесь давно, они были еще трезвы, а смуглый подавно уже пьян после пятой стопки. Здесь и вправду есть что-то смешное.       — Сначала тебе бы научиться пить, Эдик-педик. — тон невозмутимый, а вот скулы сейчас точно порвутся.       Мужчина хмурит брови. До невозможного эта фраза стала раздражать. Язык сам по себе хотел сказать что-то грубое, но его вдруг осенило. Откуда знает имя? Илья сказал заранее, когда ходил сюда за пивом? А если нет, то когда успел? Или он уже забыл, что представлялся?       Клавдий, к сожалению, в эту секунду не смог бы ответить на поток вопросов, потому что обсуждал что-то с женщиной, которой, кажется, что-то не понравилось. Что именно Эдуард прослушал. (По виду бармена можно было догадаться, что эта особа вечно была недовольна, потому что взгляд был крайне незаинтересованный и уставший). Так что с каждой секундой маленькая интрига вызывала большой интерес. Вроде, пабликэн выглядел довольно знакомо, а, вроде, просто разыгралось воображение.       Кого-то он помнит с такой придурковатой улыбкой на все лицо.       — Видать, не помнишь меня. — снова начинает брюнет, когда Эдик бросил на него взгляд, который явно показывал, что мужчина хочет, чтобы ему все объяснили. Но Клавдий, кажется, решил держать в секрете. Потехи ради. Чистит тот же стакан, скрипит уже, действует на нервы. — А я тебя тоже сразу не узнал. Не буду врать: сам на себя не похож. Думаю, довольно много лет прошло. Ну, да. Сколько? Двенадцать? Где-то так.       Стакан выдал еще громче и противнее скрип. Мужчина слегка причмокивает губами, пытаясь так сильно не улыбаться ему, но глаза так и говорили за себя: «Не помнишь, не помнишь, а я-то тебя помню».       — А… А ты кто? — еле как поговаривает кудрявый. Голос дрожит так сильно, что бармен даже слегка удивляется или обеспокоился из-за чего-то, в общем, Эдуард не понял.       — Ну-у, — протягивает, играючи, темноглазый, оставив предмет в покое, — попробуй вспомнить. Мне же было нетрудно, хотя ты без своих круглых очков, которые делили твои глазенки супер большими, и густых бровей. Страшно было смотреть. Ну, ну, давай. Попробуй.       Смуглый задумывается. Знает его, когда он носил очки, а не линзы? Двенадцать лет назад? Тогда мужчина окончил свой мучительный одиннадцатый класс.       Ах, да.       Клава.       — Ничего себе! — невольно воскликнул он. — Ты же… Тоже на себя не похож.       Пабликэн снова приподнял уголки губ до ямочек, почесал скулу и слегка покачал головой то ли от счастья, что его узнал тот, кого Клавдий всегда любил подбешивать еще в начальных классах и все время повторять излюбленное сочетание имени Эдуарда и его ориентации, то ли от чего-то еще.       — Ну, да, твой любимый Клава. — как-то радостно делает акцент на прилагательных и щурится. — А ты, Эдик, что тут забыл? Ты же в столице освоился, мальчик-городской. А небось домой душа просит.       — Душа просит «Балтики».       — «Балтика нулевка» подойдет? — бармен загоготал. — Тебе подходит уж точно.       — Кончай уже…       — На тебя? — перебил сразу же Клава.       — Нихуя не смешно.       — Ладно. Не злись. «Балтики» нет, зато есть специально для тебя «Мохнатый шмель», сладенький.       Эдик нахмурился и скрестил руки на груди; дай этому бесу хоть одну маленькую причину, то он, как шакал, набросится и будет шутить на эти темы до конца жизни. Ну, любит сладкое, ну, не умеет пить — ничего в этом нет такого. Глупый Клава, бесит до ужаса.       — Эдичек, а, Эдичек, с тобой разве Илюша не был? — вырывает из дум бармен.       — В смысле? Он же там сидит…       Кудрявый поворачивается и видит только полупустой зал: пару человек, которые вот-вот собираются уйти, а белобрысой макушки глаза все же не нашли, сколько бы не искали. Вот гаденыш! Оставил его здесь одного с этим шакалом на произвол судьбы! Так еще и взял на слабо!       Точно.       Он же должен пригласить его на свидание. Его? Клаву? На свидание?! Он же ему все мозги, прости Господи, оттрахает по самые трынь-трынь. Нет уж-ки, лучше ему будет слабо, чем флиртовать с настоящим чертом.       Эдик вздрогнул, когда Клавдий грациозно перелез через стойку и сел на нее же возле бывшего одноклассника, кладя ногу на ногу, подвинув поближе к тому стакан с «Юзбергом», налитого до самого ободка, а в свои руки взял баночку «Балтики нулевки». Сам, значит, такое пьет, а еще и шутит над кучерявым.       — Так… Деньги были только у Ильи.       — А мы пьем за мой счет. — отвечает брюнет, открыв крышку, отчего пиво стало шипеть и пениться. — А ты давай, рассказывай: как, что и где?       Клава улыбается, когда в пабе остались только они вдвоем.       — Ну, ничего.       Бармен еле сдерживает смешок, отхлебывает жидкость и все же потом смеется. Эдик краснеет от своего же ответа, и как-то неловко становится из-за смеха. Что что, а голос у него все такой же, плавный, слушать хочется только так, но это Клава! Клава! Это все тот же чудик, который дергал его за кудри в классе третьем, в пятом тыкал ручками в спину, в восьмом — дразнил Эдиком-педиком, а уже в одиннадцатом притаскивал домой, когда бухой в стельку Эдуард даже стоять на ногах не мог, забывая, как проводил те дни, и кто его доставлял обратно до самой спальни.       — «Ну, ничего». — передразнивает его темноглазый, тыкнув пальцем в щеку мужчины. — По тебе же видно: у тебя есть, что сказать. Давай, не жопничай, говори, в какой салон красоты ходил, чтобы так похорошеть, что даже я с первой секунды тебя не узнал. В «То би квине», наверное, целыми часами сидишь, Эдик-педик.       — Ой, так смешно, так смешно, что я сейчас животик надорву. — со сарказмом процедил сквозь зубы, после чего залпом выпил «Юзберг». С ним можно разговаривать только тогда, когда напиваешься в зюзю, никак иначе. — Если я для тебя такой красивый, это не значит, что я прихорашиваюсь.       — Подъеб засчитан.       Кудрявый смотрит, как Клавка ставит перед ним бутылку «Шмеля», вот же зараза такая, все же предложил ему.       — Давай хоть раз поговорим без шуток. — Эдуард берет пиво, нечаянно коснувшись белых и теплых пальцев, отчего тот странно лыбится, но мужчина не обращает на это внимание, думая над тем, как через некоторое время его будет беспощадно тошнить от смешивания брендов.       — Можно. Но меня просто прет от тебя, что все само происходит. — смуглый слегка приподнимает бровь, наконец-таки, повернувшись к нему. — Ну, ты прямо, как шампанское. И кислый, и вкусный, и в голову ударяешь, а послевкусие. Ммм. Эдик, ты чего такой приятный?       — Клава…? — он слегка косится, ведь и не поймешь: шутит или всерьез?       — Да не ссы. — отмахивается темноглазый, отпихивая куда-то свою «Балтику» подальше. — Меня пьяные геи местного разлива не интересуют. Заметь, Эдик, пьяные.       Кудрявый хотел матюгнуться, но его остановил собственный телефон в заднем кармане. СМС от Ильи, который хотел узнать, все ли гладко проходит и нужно ли притаранить «ночной носок». Эдуард сначала не понял, а когда понял, Клавдий ловко спрыгнул со стойки и наклонился, хотевши посмотреть, что и кто тому пишет. Это уж точно нельзя было ему видеть, от позора кучерявый вряд ли потом отмоется. Его друг только что намекал на секс с этим чудиком? Нет, он так больше не может, нужно уходить отсюда и чем быстрее, тем лучше. Эдик, смущенный как никогда, впервые хотел домой.       Мужчина быстро встает со своего места, чуть ли не ударив своей макушкой челюсть бармена, но тот все так же грациозно увернулся. Ватные ноги снова подкашиваются, в голове противный писк, и перед глазами темнеет. Вот и попал, сейчас точно упадет.       Через несколько секунд все нормализовалось, только виски пульсируют, и перед его самым лицом Клавдий. Как обычно улыбается. Кудрявый смутился. Смутился еще сильнее после, когда осознал, что и где находится. Тогда он чуть ли не упал назад, но его снова поймал бывший одноклассник, вот только забыл, что тот весит прилично, чуть ли не полетел за ним, вовремя выставив руку, оперевшись об барную стойку, а ногой об стульчик, зажимая его любимому Эдику яйца коленом, и другой рукой придерживая его затылок, чтобы не больно было головой стукаться об лакированное дерево. Костяшки болят, зато с ним все в порядке.       — Эдик, ты почему постоянно от моей красоты падаешь? Прекрати, неловко же. — разрывает тишину Клава. А вместе с ней и интимность, которая здесь витала в воздухе.       Смуглый хмурится, все такой же красный. Чертов бес, все портит, что портит — непонятно, но Эдуард на это что-то надеялся. Хотел выбраться из столь смущающей позы, но темноглазый даже шанса не дал, приблизившись вплотную, касаясь кончиком носа об его. Сердце застучало, и это биение отдавалось в голове. В пахе что-то потянуло, когда бармен завлек его в поцелуй. Теплые, гладкие губы нежно касаются, слегка причмокивают, протягивают, потом более решительнее, но так же приятно и хорошо. Пабликэн зарывается пальцами в кудри, которые он обычно в детстве любил подергать, а после смотреть на реакцию парнишки, и поглаживает скулу мужчины. Кучерявый обвивает его шею руками и притягивает ближе, заключает в слабые объятия. Да, ненавидит это, но это Клава, так что можно и даже хочется. Щеки горячие то ли от пива, то ли от поцелуя.       — Дурак ты, Эдик. — констатирует брюнет после того, как отлип от его прекрасных и тонких губ. — Я за тобой столько лет бегал, а ты только злишься. Сам поцеловал меня под Новый год, а потом еще и с Ильей шуры-муры завел. Обидно было. А после так, вообще, неожиданно пропал на целых двенадцать лет. И ни с того ни с сего заявляешься ко мне в паб? Я думал, что никогда тебя больше и не увижу.       Клавдий отстраняется, оставляя мужчину удивленным, озадаченным и выбитым из колеи уж точно. Что-то говорит про то, что нужно закрывать пивную, пока некоторые пьяницы не подумали, что он работает круглосуточно, а то потом проблем много будет. Но Эдуард это вовсе не слушал, совсем потерявшись в своих мыслях.       Он слегка морщится, когда бармен снова тыкнул его в щеку.       — Давай, Эдик-педик, топай домой. Мне нужно тут еще свет выключить.       Но кучерявый что-то не спешил, еле как поднялся и задрожал. Ноги совсем не слушались, а голова будто вот-вот отключится, и кровь еще прилипла к лицу. Мозг как будто пухнет от алкоголя, болит и колет.       — Клава. — серьезно начинает он, когда мужчина быстро хватает его за плечи, чтобы тот не упал снова. — Ты меня что, любишь, что ли?       Темноглазый усмехнулся, перебросив руку того на собственную шею, опер его об себя, пошел к выходу. И ничего не сказал. Все и так понятно, как Божий день.       На улице темно, только фонари, расставленные между собой через десять метров, и некоторое вывески магазинов освещали место. Прохладно ближе к ночи. Эдуард поежился то ли от холодного ветерка, который пробирался сквозь легкую, льняную рубашку, то ли оттого, что бывший одноклассник положил свою руку ему на талию, когда закрыл на ключ дверь и положил предмет в карман.       — Клавка, ответить. — все же просит Эдик, когда они пошли по безлюдной улице, где на дороге изредка проезжали быстро машины, гремя музыкой на целый район. Оглохнуть можно.       — Ну. Я по тебе сохну с седьмого класса…       — Так я ж не красивый. — тут же перебивает мужчина, чуть ли не споткнувшись об неровность на тротуаре.       Клавдий как-то вымученно улыбается. Да ну все это, сейчас лучше не начинать, вот протрезвеет кучерявый, тогда и можно. Язык, конечно, развязан, болтает обо всем, что думает, вот только не думает, что говорит. Да и вовсе не думает.       Эдик притормозил, когда они проходили около многоэтажного дома, возле которого были детская площадка и пару скамеек. Мужчина наклоняется, схватившись за собственный живот, держась за ткань на плече бывшего одноклассника. Что-то ему совсем плохо стало. Низ живота скрутило в самый узкий узел, тошнота засела противными ощущениями в глотке и, к сожалению, вырвалась наружу с мерзким, неприятным звуком и с такой же густой жидкостью. Прямо на кеды темноволосого.       Он тяжело вздыхает, пока смуглый от стыда не может поднять взгляд на него. Сердце стучит, как в лихорадке, Боже, почему именно так вышло?       — Эдик… Я их только утром купил. — усталость в голосе била по ушам, но становилось легче только оттого, что не слышал в его интонации недовольства, упрека или злости, ничего такого. Все решено: этот мужчина со стальными яйцами и нервами.       Клавдий быстро наклоняется и ухватывает его ноги, поднимает, держа теперь его, как обычно держат невест. Эдуард от испуга вцепился за него руками, будто бы питбуль за жертву. Хотя собака-то зубами, но все равно крепко. Он быстро подошел к скамейке. Мужчина аккуратно усадил его на нее, а сам тяжело вздохнул, потирая предплечье: тяжелей стал, зараза, раньше вон его легко на руках можно было таскать, как пушинка был.       — Лан. Сиди здесь. Я скоро приду.       Быстро разворачивается, ища в карманах джинс потрепанные деньги (за этим домом находится «Пятерочка»), и уходит куда-то в темноту.       Эдик был бы не прочь провалиться сквозь землю сейчас. Исчезнуть раз и навсегда. Его недавно поцеловали, к тому же именно Клава (Господи, какого лешего?), а он не только, как придурок переспросил и ничего больше не смог сказать, так еще и блеванул на него. Да чтоб его налево. Он и вправду дурачок. Кудрявый прячет горячее лицо в ладонях, холодных, приятно щипает, вслушиваясь в скрипы, стрекот, лай собак и противные вскрики кошек. Где-то далеко гремят раскаты грома. Тучные облака закрыли собой луну и звездное небо. Через время будет дождь.       Слинять, что ли?       Слышит шаги, и его макушку что-то слабо ударило.       — Держи.       Клавдий уселся рядом, протирая сухими, купленными салфетками свои кеды от уже засохшей рвоты, улыбнулся, когда посмотрел на Эдуарда, который держал теперь в своих руках врученные ему бутылочку воды с лимончиком и маленькую шоколадку, которой тот недавно несильно стукнул его, чтобы убедиться, что не уснул.       — На меня кассирша так смотрела, так смотрела. — начал восклицать мужчина, хихикая себе под нос, и выкинул использованную салфетку в урну, которая стояла около края скамейки. — Выпучила на меня свои рыбьи глаза. Страху-то было… Ты пей, пей водочки. Ты как себя чувствуешь?       — Не очень.       Он еле как открутил крыжку, да и то в последний момент за него бывший одноклассник это сделал. И стал пить. Вода холодная; хорошо.       — Ты в последнее время чем занимался, вообще? — голос превратился в шепот.       — Учился.       — А, ну, не удивлен. — темноглазый сует руки в карманы и осторожно кладет свою голову ему на плечо. Не бушует, не бесится, что он снова посягает на его личное пространство, значит, можно и расслабиться немного. — Я вот уже занимаюсь своей карьерой. Квартирку купил недалеко отсюда. Скучно без тебя, Эдик. Очень.       — Извини…       — Да ладно! Все путем. — перебивает сразу же брюнет, прикрыв глаза. Не очень он любит, когда он делает такую мордочку. Виноватым чувствует себя. — Как-то привык. Просто… Ты все время рядом был, каждый день, а потом пропал. Я сидел как на иголках все это время. Смирился, и годы быстро пролетели. Ты просто больше так резко не исчезай. Хотя бы скажи мне перед этим.       Капли дождя изредка падали. Становилось холоднее, а они все сидели и разговаривали о разном. Так спокойно и со всякими шутками. Столько всего накопилось за двенадцать лет, что даже не было мысли, чтобы прекращать. Хочется растянуть момент; когда еще поговорят так, кто знает. Но погода подгоняла.       Клавдий быстро поднял его на свою спину, хотя мужчина долго отказывался от этого, получше схватил за ляжки и улыбнулся, когда Эдик крепче сцепился за него и положил свою голову на плечо. Все меняется, кроме них самих. Хоть в тридцать, хоть в семнадцать, все равно носит его домой после пьянки и слушает нетрезвый бред в темноте. И кажется, что кудрявый все равно все забудет на завтра. Хотя так будет лучше. Пусть забудет, но останется, не пропадет еще на несколько лет.       — Клав. — сонно бурчит в предплечье Эдуард, слегка морщась от сильного дождя.       — Чего?       — Давай завтра за свидание пойдем.       Мужчина еще сильнее приподнимает уголки губ.       — Давай… Только без алкоголя.       — Без алкоголя. — повторяет Эдик, прикрывает глаза и чувствует себя семнадцатилетним мальчиком.