***
День, последовавший за происшествием на лестнице, Рогожин провёл в пьяном забытьи. На второй день после происшествия, очнувшись, он заставил себя отправиться к князю. Это решение далось Парфену нелегко, но он удивительно много сумел передумать и понять за прошедшее время: весь мир его перевернулся с ног на голову за такой короткий период. Он рассудил, что идти нужно, и непременно скорее. Рогожин явился к нумеру князя в десятом часу вечера. Долго стоял на пороге в сильном волнении — его терзала мысль о том, что он даже не знает, в каком состоянии князь. Не сломал ли он шею, пока катился вниз по ступеням? Можно ли его вообще застать здесь, сейчас, в этот самый момент и в этой самой комнате? Не случилась ли в тот злополучный вечер какая-то страшная ошибка?.. Беспокойные мысли помогли Парфену сделать над собой усилие и войти наконец в нумер князя.***
Лев Николаевич, бледный и спокойный, располагался в своей постели, освещаемый мягким светом свечей. Он был в белоснежной рубашке (его цвет лица почти сливался с предметом гардероба), волосы у него были в беспорядке. Князь сидел, опираясь спиной на подушку; его ноги были укрыты одеялом. Парфен замер у порога, не решаясь нарушать покой обстановки: Рогожин очень боялся, что его появление испугает князя, встревожит его. Он даже невольно раскрыл свои ладони и выдвинул их из-за спины, мол, князь, не бойся, я к тебе без ножа. Князь посмотрел на него ясным взглядом и тихо поприветствовал его: — Здравствуй, Парфен. Проходи пожалуйста, зачем же ты замер на пороге?.. — он говорил уверенно, и в голосе его не было сомнения и страха, — Располагайся здесь, на стуле, подле меня, и извини мне мой теперешний вид, — он слабо улыбнулся и показал Парфену на стул. Рогожин прошёл вглубь комнаты и присел на указанное ему место, чувствуя, как этим обрекает себя на невыносимые муки. Он осознавал, что полностью заслуживает это тяжкое внутреннее страдание, но простая дружественность князя буквально убивала его — он гораздо охотнее протянул бы князю тот самый нож и позволил бы ему растерзать себя; улыбка же князя и его расположение приносили Рогожину теперь нестерпимую нравственную боль. Парфен согнулся на стуле так сильно, что поза его, изломанная и тяжелая, как-бы отражала бремя его души. Князь молчал и не смотрел в его сторону. Рогожин не решался начать диалог. Они провели в тишине около пяти минут, но для князя эта тишина была комфортной — он незаметно для себя погрузился в мир своих мыслей; для Рогожина же тишина была тяжкой, удручающей. Он не выдержал напряжения и прервал ее глухим вопросом: — Как твоё здоровье? Вопрос вызвал у князя странную реакцию — он вскинул брови, как-бы удивляясь присутствию Парфена в комнате (он был очень рассеян в первое время после припадка). Однако, его удивление прошло быстро: — Мне значительно лучше, спасибо. Я теперь чувствую особенную ясность ума: все мои мысли в порядке, до любой из них я могу дотронуться, любую из них могу развить... Словно голову сначала знатно встряхнули, и трясли долго, и потом отпустили, а все мысли упали на свои места — ум пришёл в порядок. Это очень хорошо... Только вот, мой спуск по лестнице, конечно, не принёс ничего особенно хорошего, — князь устал говорить и сделал небольшую паузу, — Мне тяжело пока держать равновесие и передвигаться: я знатно ударил спину... Ещё я мучаюсь от головной боли, но это ничего, она держит ум в тонусе, значит она полезна... Было бы гораздо приятнее, если я бы не сосчитал все те ступени тогда, если б кто-нибудь меня удержал от падения... Но это ничего... Это я так... Удержать меня, конечно, было некому, ты не думай. Это всё мои абстрактные теории, да... — поспешно закончил он, стыдливо перебирая край одеяла. Князь чувствовал, что заговорился и упомянул то, о чем ранее рассказывать Парфену совсем не собирался; из-за этого он отвёл взгляд вниз, прервав зрительный контакт, что установился между собеседниками, но рассудив про себя что-то, вскоре вновь посмотрел в глаза Рогожину. Парфен после монолога князя выглядел окончательно раздавленным. Лев Николаевич не винил его ни в чем, в нем не было злости и ненависти — он был добр и прост. По глазам князя Парфен понял, что он всё помнит, однако он отчего-то не злился на Парфена и не спрашивал его ни о чем, и, более того, даже старался не выдавать этого знания: про глаза в углу и про нож не было сказано ни слова. — Парфен, отчего же у тебя лицо такое... Словно у человека перед смертной казнью? — кротко спросил князь. Он, как и всегда, с удивительной проницательностью читал людей по выражению их лиц. — Я к тебе теперь пришёл исповедаться, Лев Николаевич, — начал Рогожин обреченным голосом, — Ты мою судьбу решать будешь. Прикажешь утопиться — сделаю, прикажешь уехать — уеду навек. Нож-то нынче не при мне, отомстить им ты пока не в силах, но это пока, а после, если хочешь... — Что ты такое говоришь? — перебил его князь резким восклицанием, — Прекрати, прекрати сейчас же это говорить! В глазах Рогожина отразилась ярость: — Прекратить? — вскричал он, — Да на лестнице-то я тогда не собирался прекращать! Твой припадок только случился, а если б не он!.. — Не было ничего, никакой лестницы не помню, Парфен, не будем, — встревожился князь. — Как же? И ножа не помнишь? — Н-не помню, ничего не помню, оставим это! Все хорошо, Парфен, я не держу на тебя зла, ты ни в чем не виноват, слышишь? Не нужно мне исповедаться, ты лучше Богу помолись, он тебя за всё простит... А я... я уж простил давно... Рогожин посмотрел на встревоженное лицо Мышкина страшными глазами, в которых отразилось слишком многое, затем резко опустился на колени перед кроватью князя, хватая его слабые руки в порыве необъяснимых чувств: — Лев Николаевич, тогда я был во власти Дьявола!... То точно был Дьявол, а в Бога теперь уж я не верю, верю в тебя одного, милый князь! Я каюсь, каюсь, — он целовал князю руки, — О князь, милосердный и добрый, добрый... За что ты так добр ко мне? — из его глаз текли слёзы раскаяния; он наклонил голову и спрятал лицо в одеяле князя. Князь вытянул свои руки из крепкой хватки Рогожина и начал нежно поглаживать его тёмный затылок. Он действительно не держал зла на Парфена: его поступок он охарактеризовал для себя как поступок отчаявшегося, запутавшегося человека... Князь хотел помочь ему, но тогда, до происшествия на лестнице, помочь он был не в силах, теперь же в его руках лежала вся власть над раскаявшимся и уязвимым Парфеном. Он начал осторожно, боясь совершить ошибку на этом сложном пути излечения человеческой души, которая так нуждается в любви и прощении: — Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят... Князь любовно произносил слова молитвы и нежно гладил Парфена по голове; он делал это долго, долго, до тех пор, пока Рогожин не оторвал мокрое лицо от одеяла. В нем уже не было разрушающей, губительной ненависти к самому себе и к своему ужасному поступку: он осознал, что он прощен этим добрейшим человеком и что у него есть шанс на спасение... Вера в хорошее озарила его страдания ярким светом. Тяжкий груз упал с его искалеченной души. Князь, уловив внутреннюю перемену, произошедшую с Парфеном, стал улыбаться и шептать молитву горячее, чувственнее прежнего. Парфен улыбнулся ему в ответ и начал повторять за ним спасительные слова.