ваш диагноз - мафиози

Лалису вырывает из усталой дрёмы на неудобном стуле, вертит и припечатывает о холодную реальность, когда в дальнем конце коридора раздаются крики «скорее» и «зажимай рану крепче», а ещё булькающий смех и громкие ругательства. Одной ногой распахивая хлипкую дверь, свободной рукой накрывая операционный стол чистой простынёй и пододвигая столик с медицинскими принадлежностями поближе, Манобан успевает окончательно проснуться и соориентироваться в пространстве. — заносите осторожнее! перекладывайте. да, да, вот так. господи, да не мельтешите вы! Она щурит близорукие глаза (линзы уже успела снять, в надежде, что никто к ней сегодня больше не поступит), машинально ощупывая ближайшие поверхности на наличие на них тонких очков и пытаясь хоть что-то сообразить в творящемся беспорядке. Манобан привыкла к тишине на своём рабочем месте и редким стонам — громкие звуки заставляют её теряться. — блять, да уберите от меня уже руки. где врач, ради которого меня сюда и притащили? На удивление, бодрый, но немного раздражённый глухой голос раздаётся со стола, а Лалиса всё-таки находит очки, устраивая их на переносице, и, оттолкнув парочку бледных шестёрок, пытающихся ей что-то объяснить, указывает им на дверь. — оставьте пациента. господин, врач это я. Парень с волнистыми светлыми волосами чуть приподнимается на столе, куда его положили, и явно недоверчиво усмехается. Манобан это ничуть не трогает, только заставляет посильнее поджать губы и нахмурить брови — она и сама знает, что выглядит, как сбежавшая с уроков старшеклассница. Если, конечно, эти старшеклассницы носят широкие брючные костюмы и курят тонкий винстон в редких десятиминутных перерывах между операциями и приёмами. — вы? — лалиса манобан, приятно познакомиться. — тогда это будет одним из лучших лечений в моей жизни. если вы ещё и костюм медсестры наденете… У Манобан щипет глаза от постоянно недосыпа на протяжении последних трёх дней, а этот красивый парень с блестящими энергичными глазами, словно не обращающий никакого внимания на рваную рану на боку бесит и раздражает больше, чем бьющаяся о стены возле вентиляции надоедливая жирная муха. Поэтому Лалиса отточенным движением натягивает перчатки и подходит к своему пациенту, ногой двигая за собой столик на колёсиках. Историю болезни она успеет заполнить потом, но имя этого странного парня спросить её всё-таки нужно. Манобан за три месяца своей работы здесь видит его впервые, а значит до этого у него хватало ловкости не попадать под пули и прочее оружие, находящееся в активном пользовании у мафии. — ваше имя? Она сосредоточенно осматривает рану — ничего серьёзного она из себя не представляет, можно обойтись и без анестезии и использовать только обезболивающие. Кровавое месиво более зрелищно, чем опасно. — хёнджин., а вы иностранка? у вас не корейское имя, да и внешность тоже. — ложитесь спокойно, пожалуйста. чем вас ранили? Лалиса не любит разговор со своими пациентами; она признаёт их только тогда, когда нужно отвлечь человека от его боли или как можно дольше удерживать в сознании. Хёнджин не попадает ни под одну категорию, лежа на операционном столе с таким видом, как будто его привезли не зашивать развороченный бок, а делать косметические процедуры. — кажется, ножом один придурок два раза полоснул. — кажется? Манобан не верит, что можно было этого не запомнить, но блондин снова широко усмехается и кивает головой, пожимая плечами и морщась от пронзившей двинувшееся тело боли. — два, а может три раза. я всё равно застрелил его, так что узнать точнее уже не получится. — я же сказала не двигаться. Лалиса раздражённо качает головой и начинает расстёгивать на Хёнджине залитую кровью белую (как же непрактично) рубашку, чтобы открыть себе рану, стараясь одновременно не реагировать на пристальный, прямой взгляд серо-голубых глаз. — вам не идёт эта строгость и приказной тон. Манобан уже хочет сказать, что она думает по этому поводу, но прикусывает себе язык, понимая, что таким образом никогда не выберется из этого бессмысленного разговора, и поспешно отворачивается от Хёнджина, выкидывая порванную рубашку в мусорное ведро — от неё уже никакого толка не будет. Блондин смотрит на неё всё то время, что Лалиса аккуратно обрабатывает и зашивает рваную рану, борясь с желанием попросить, чтобы он перестал наблюдать за ней и смотрел хотя бы в потолок — ей кажется, что это будет выглядеть по-детски и слишком сильно расходиться с тем образом, который она себе выбрала. Вернее, с той маской, которую на неё надела её профессия — она работает со слишком специфичным обществом, чтобы позволять себе немного расслабляться. Манобан может выдохнуть только дома, сползая спиной вниз по стене, от усталости не чувствуя своих ног и верхней части спины и шеи. — всё готово. Лалиса снимает окровавленные перчатки и чувствует, что не может повернуть голову — затёкшие позвонки отзываются слепящей глаза болью при малейшей попытке хоть как-то поменять положение. — три дня старайтесь никак не касаться раны. даже в душе. никакого напряжения. физические нагрузки разрешены только на пятый-шестой день. — что насчёт шрама? — скорее всего не останется. — жаль, это мог быть десятый, юбилейный. — отдыхайте. Манобан снова игнорирует его слова, потому что у неё нет никаких сил с ним спорить. Она не считает белесые полосы-шрамы красивыми, ведь каждый из них напоминает о боли, испытанной когда-то. Весь смысл существования врачей и состоит в том, чтобы уменьшать и устранять боль; боль и смерть — их вечные враги. Лалиса прокручивает эту мысль в своей голове каждый день, когда на её стол попадает очередной пациент, которого она должна спасти от смерти, но который сам убивал не раз. Это замкнутый круг, из которого невозможно выбраться. — у вас красивые руки, лалиса. Она удивлённо поворачивается к нему, отвлекаясь от поисков его медицинской карты, и снова натыкается на эти живые голубые глаза, при взгляде на которые просто невозможно думать о смерти и о том, что их обладатель убийца и мафиози. У последних просто не может быть таких глаз и Манобан теряется в своих привычных убеждениях, под которые Хёнджин не подходит. — а ещё вы очень часто игнорируете мои слова. я не люблю это. — а я не люблю, когда раненые отказываются от отдыха и забывают о важности сна. Блондин фыркает и всё-таки закрывает глаза, отчего Лалиса как можно тише, облегченно выдыхает, извлекая за корешок тонкую медицинскую карту с надписью «Хван Хёнджин». Она пролистывает её стоя, понимая, что если сейчас сядет на стул, то совершенно точно заснёт. Хёнджину двадцать один год (на три года младше самой Лалисы), из которых пять лет он находится в мафии. У Манобан пробегает холодок по позвоночнику, когда до неё доходит, что этот энергичный блондин с блестящими глазами попал в эти стены, научился пользоваться оружием и убивать в неполных шестнадцать лет. Лалиса может и умеет проводить сложные операции, знает устройство человеческого тела от первого и до последнего кровеносного сосуда, но понимать людей и какие обстоятельства ими зачастую руководят, она не научится, наверное, никогда. Ей снятся окровавленные бинты, сотни исписанных справок и медицинских карт и смятая груда металла, которая когда то была белой красивой машиной, которую её отчим подарил её маме на пятую годовщину их свадьбы. Манобан всегда просыпается именно на этом моменте, чтобы память снова не подкинула ей образы раздавленных врезавшимся грузовиком трупы, которые она смогла опознать (когда пришла в себя после позорного обморока в больничном морге) только по обручальным кольцам с вензелями. В этот раз из кошмара, которые всегда настигают её после переработки и нескольких бессоных дней подряд, её выдёргивает стук в дверь и голос, зовущий её по имени. — да, да, войдите. Лалиса, при старой привычке, появившейся ещё на втором курсе университета, трёт пальцами переносицу и тоскливо смотрит на пустой кофейный стаканчик. Ещё один в коллекцию тех пятнадцати, которые она упорно забывает выкинуть и просто отодвигает подальше, чтобы не мешались. Манобан знает этот кабинет лучше, чем свою квартиру, в которой не появлялась уже неделю. Ей стыдно перед своей подругой Дженни, которая заходит покормить Луку и часто спрашивает, где Лалиса пропадает, а та только хрипловато смеётся в трубку и врёт что-то о работе в частной клинике. — лалиса, я к вам на перевязку. Она узнаёт его только тогда, когда сталкивается с знакомыми горящими глазами и отстранённо думает, что, действительно, избегать его всегда у неё бы никак не получилось — перевязки нужно делать через каждые три дня. — садитесь, хван, вот сюда. и снимите, пожалуйста, рубашку. Лалиса не хочет повторять тот эпизод, который так врезался ей в память, и расстёгивать маленькие пуговицы под его внимательными и даже немного насмешливыми глазами. Он смеётся над её серьёзностью и Манобан это нервирует, потому что её идеальной большой лжи не верят. — меня даже немного расстраивает, что мне надо будет раздеваться перед вами всего пять раз. Лалисе остаётся только искренне надеяться, что её бледное, не видевшее долгие месяца солнца лицо не покраснеет и не сделает её похожей на круглый спелый помидор. У Хёнджина действительно красивое, поджарое тело, но Манобан любые подобные мысли гонит от себя прочь смачными поджопниками, потому что нельзя. Потому что он для неё в первую очередь пациент, мафиози, а уже только потом молодой парень. Она также не хочет признаваться самой себе, что настолько закопала себя в работе, что не общалась с противоположным полом уже около полугода. Подобные мысли уверенно погонят Лалису в сторону депрессии и размышлений на тему «а правильно ли я поступила, что согласилась работать на мафию». — вы не сильно напрягались последние дни? Она внимательно осматривает потемневшие, подсохшие швы и чувствует удовольствие, которое всегда накатывает на неё тогда, когда реабилитация пациента идёт гладко и без осложнений. — пластом валялся дома. босс разрешил взять больничный. Хван смеётся настолько заразительно, что Лалиса забывается и улыбается ему в ответ. Он ловит её улыбку глазами, и Манобан невольно чувствует, что сделала что-то не то; что-то, что вывело её из образа и лишило той самой серьёзности, которой она долгое время прикрывалась. Одна ошибка, одна осечка и… — у вас красивая улыбка. почему вы так редко ей пользуетесь? Лалиса думает, что, в принципе, в его словах и вопросе ничего такого нет; в глубоком голосе (если зажать волю в кулак и не давать ей жалобно попискивать) тоже, но вот тот факт, что он говорит ей это в ключицы, остро торчащие из-под воротника рубашки — вот именно это уже перебор и «что блять вообще происходит». Тараканы в голове Манобан носятся с паническими воплями, а тело пытается дышать как можно реже и контролировать бешеное сердцебиение, которое наверняка оглушающе бьёт Хёнджину по ушам. Чёрт. Лалиса может распознать около трёхсот заболеваний, но не знает, что должна сейчас ответить. — у меня редко есть поводы для улыбки. — улыбаться нужно всегда. Или Хван над ней издевается, или он обладает почти нездоровым оптимизмом. Манобан даже не знает, к какому варианту ей склоняться. , — иногда на это нет сил. — значит нужно взбодриться и отвлечься на то, что нравится. К тому, что Хёнджин неожиданно перехватит её руку, которую Лалиса, закончив с перевязкой раны уже хотела убрать, она точно не была готова и первые пять секунд тупо смотрела на свои длинные пальцы, зажатые в его большой ладони. Ей нравится этот контраст. — что, например, нравится вам? — кофе. Манобан смотрит на его жилистую руку с сильно выступающими венами и отвечает, даже не задумываясь. Просто перед его приходом она около десяти минут залипала на пустые стаканчики, а сейчас ей вдруг вспомнилась, что она хотела кофе. — может тогда прогуляемся до ближайшей кофейни? я думаю, что получасовой перерыв пойдёт вам на пользу, лалиса. Есть что-то особенное в том, как Хёнджин называет её по имени, чуть-чуть ошибаясь в произношении. Манобан наблюдает за тем, как он застёгивает пуговицы на рубашке, машинально снимает резиновые перчатки с рук и думает, что да, действительно, он прав и ей нужно глотнуть свежего воздуха. Как она сама до этого не додумалась? — я не против. — мне нравится, что вы всё-таки начали отвечать на мои вопросы. Теперь Лалисе кажется, что этот странный парень умеет распространять свою энергию на других. Энергетический вампир в обратную сторону. Она невольно (снова) улыбается этой мысли, а Хёнджин галантно раскрывает перед ней дверь, терпеливо ожидая, когда Манобан соизволит вернуться в реальность. — ну вот, у вас отлично получается. В этот раз её щеки точно вспыхивают и она спешит отпустить голову, проходя вперёд него и опуская голову вниз. Коротко остриженные волосы взлетают вверх от сильного порыва ветра, пущенного кондиционером по коридору, и щекочут её лицо, заставляя отфыркиваться и придерживать их рукой. Хёнджин смеётся и Лалисе хочется повторить за ним. В этот день Хван угощает её холодным латте с миндальным, приторным сиропом и уговаривает съесть печенье с шоколадной крошкой. Лалиса давится им и своей неловкостью заодно, когда он приобнимает её за плечи, торопя на пешеходном переходе, а потом расстеливает свой широкий пиджак прямо на траве и предлагает сесть прямо под деревом в парке, потому что погода хорошая и вообще надо ловить момент. Манобан поддаётся — оказывается, его голубым блестящим глазам невозможно сказать нет. — так вы всё-таки иностранка, лалиса-нуна. Да, она старше его на три года и вообще такая вся серьёзная, но это не мешает ему стряхивать крошки с её колен, потому что есть надо аккуратнее. — тайка. я жила там до пяти лет, потом переехала. Делиться подробностями своей жизни с Хваном оказывается удивительно просто для человека, который в принципе испытывает большие проблемы с доверием, как Лалиса. — вот почему вы так хорошо говорите на корейском. я возьму попробовать? Конечно, Манобан не скажет ему «нет» (нет особой причины это делать), поэтому она просто передаёт ему мокрый стаканчик с кофе и смотрит, как Хёнджин жмурится, похожий на довольного кота, от приятной сладости и прохлады. Под этим большим деревом, сквозь крону которого пробиваются тонкие золотые лучи, щекочущие голые щиколотки, можно и забыть, что они пришли сюда прямиком из здания, где свила себе крепкое гнездо мафия и где под её крылом осуществляется продажа наркотиков и оружия. Но Лалиса всё-таки хочет задать вопрос, который, появившись в её голове, никак не даёт сидеть спокойно. Она думает, что на один вопрос она вполне имеет право. — сколько человек ты убил за всю свою жизнь? Ей непривычно смешивать в одном предложении слова «жизнь» и «убил», но Манобан проглатывает этот парадокс и смотрит в голубые глаза, блеск в которых на мгновение замирает, но тут же начинает мерцать снова. — около одиннадцати. для меня это такая же работа, как для вас, нуна, спасать людей и помогать им. я буду делать это, пока на это будет спрос. В его словах столько уверенности, что Лалиса на мгновение думает, что он прав; что всё так и есть, но её тут же атакует стая вечных «почему» и «зачем» и она тут же вспоминает все те убеждения, которыми поклялась жить. — для меня каждая жизнь имеет значение. — даже моя? Хёнджин наклоняет голову к плечу и выглядит очень мило в своём наигранном удивлении, а Манобан хочется ударить его за это «даже». — да. Лалиса никак не думает, что её, в следующую секунду крепко обнимут, и прошепчут на ухо: — я не умру. Манобан старается дышать и не верить чужим обещаниям, но получается как-то не очень. По крайней мере сейчас. В этот раз её выдёргивают и везут прямо на место перестрелки. Лалиса едва успевает схватить три пачки чистых бинтов и походную аптечку с обезболивающими, когда её быстро выводят из кабинета и почти заталкивают в тонированный внедорожник. Манобан не спрашивает, что случилось; не уточняет имена и старается не думать, потому что у неё кружится голова и слегка подташнивает от непонятного волнения. Последний раз она испытывала подобное перед гибелью родителей в той чёртовой автокатастрофе. Они добираются до места быстро, но недостаточно быстро по мнению Лалисы, которая буквально вываливается из машины вместе с медикаментами, даже не спрашивая закончилась перестрелка или ещё нет. Ей везёт и пулю она не схватывает — сзади кто-то орёт, что раненых трое. Манобан уже и сама это видит, насчитав три распростёртых посередине пыльного пустыря тела. Светлые волнистые волосы ей в глаза бросаются почти сразу же и Лалиса уже никак не может себя остановить, слепо кинувшись в ту сторону и, кажется, параллельно приказывая осмотреть остальных. Может быть ей повезет и у кого-то из приехавших с ней окажутся базовые навыки оказания первой медицинской помощи. — хёнджин… Она давится его именем и своим страхом, падая перед ним на колени и чувствуя, как брючная ткань намокает от крови. Разбила, не рассчитав силы. Нет, это не только её кровь. Под ним, кажется, всё покрыто слипшимся коричнево-красным песком и у Манобан щипет глаза. Хван смотрит прямо в её лицо, но ничего не говорит. Но не это пугает Лалису, даже не то, что у него на лице застыла улыбка окровавленными губами, а то, что голубые глаза не блестят и не мерцают, как это было раньше. Он тяжело и с еле слышным свистом дышит, с усилием приподнимая и опуская грудную клетку, а у Манобан холодеют пальцы, когда он вдруг сгибается и давится кровью прямо на её белую рубашку. — нет, хёнджин, нет, нет, нет… Она не слышит того, что говорит, разрывая на нём рубашку, стаскивая с плеч пиджак и пачкая руки в заливающей всё крови. Лалиса видит их — три раны в области грудной клетки — и яркая, ослепительная мысль шаровой молнией ударяет ей в голову — не справится. Ни он, ни она. Если бы только шесть, пять; хотя бы пять минут у неё было бы в запасе. За спиной ей что-то кричат, но Манобан слышит только тихие, шипящие и булькающие звуки прямо перед собой. Хёнджин говорит с ней и все его силы (последние) уходят только на то, чтобы делать это. Лалиса не смогла бы отойти от него, даже если бы ей в спину уперлось дуло пистолета. — лалиса-нуна… вы здесь… Ему приходится делать большие паузы между словами, и при каждом вдохе из его груди и рта вытекают новые струйки крови. Манобан зажимает раны обрывками его пиджака и рубашки и чувствует, как её руки горят, а лицо Хвана расплывается и разъезжается двойными кругами. — хёнджин, я здесь, пожалуйста… Она не знает, что именно хочет сказать и чего попросить. Всего и сразу? Чтобы он жил и не смел умирать? Это срывающееся пожалуйста нужно ей, как запятая — лишь бы не ставить последнюю точку и всё заканчивать. Хёнджин приподнимает с земли руку и кладёт её поверх Лалисиных. Кажется, именно в этот момент плотину внутри прорывает и Манобан едва не захлёбывается (она, на самом деле, была бы не против, но они — не Ромео и Джульетта; даже не возлюбленные толком) всей солью и водой своего организма, которая стекает из глаз, из носа и берёт исток из сердца. — я, наверное, должен…извиниться… мне не стоило… Судорога пробегает по его телу и уже оледеневшие пальцы вдруг кольцом смыкаются на запястье Лалисы. Хвану не удаётся договорить то, что он хотел — из его рта вырывается только сипение и новый поток крови, который заливает белое лицо и волнистые спутанные пряди волос. Потом наступает вторая судорога и он замирает, запрокинув голову назад. Манобан, наверное, кричит, срываясь на ультразвук, потому что вокруг становится слишком тихо. Она не слышит ничего: ни того, что кто-то матерится, ни стонов, ни своего собственного имени. Есть только боль, огромная, сжавшая в себе всё её тело, ломающая каждый сустав и оглушающая, и лицо Хёнджина с мутными голубыми глазами — отражениями ясного неба над их головами — и окровавленными улыбающимися губами. лалиса, наверное, теряет сознание, падая в лужу крови рядом с ним.