***
Воды сомкнулись над ее лицом, зеленоватые и молочно-теплые, и ее дыхание превратилась в пузырьки. Легкие горели огнем; она пыталась ловить ртом воздух, захлебывалась и барахталась, глядя, как свет солнца уплывает все дальше… — Моя госпожа? Тепло — сильное тело толкает ее обратно к поверхности… За плотными расшитыми занавесками кто-то стоял и что-то шептал. Шептали, конечно, очень, очень тихо. Было бы верхом неприличия повышать голос на дочь дожа. Оливия медленно поднималась на поверхность, вытаскивая себя из глубокого, водянистого сна. Она протянула бледную руку и слабо махнула в сторону тяжелой парчи. Камериска немедленно раздвинула занавески. На ее лице, заметила Оливия, сдерживая улыбку, читалось облегчение. Бедняжке Этте приходилось хитрить, чтобы заставить Оливию встать с постели, ведь было бы слишком грубо просто разбудить ее. Иногда — в те дни, когда ей становилось скучно, едва она успевала проснуться, и она знала, что впереди ее ждет бесконечная череда аудиенций, уроков и заседаний совета, — Оливия притворялась, что все еще спит, просто чтобы посмотреть, что Этта станет делать. Лучшее, что пока придумала служанка, — помахать одним из собственных вееров Оливии над кружкой ее утреннего шоколада, чтобы загнать аромат за занавески. — Шоколад, моя госпожа? — тихо проговорила Этта, одной рукой придерживая тяжелый поднос на бедре, пока второй она проворно притягивала занавески к столбикам кровати. — Пожалуйста, скажи мне, что ты принесла печенье… — пробурчала Оливия, вылезая из кровати и сонно моргая. Веки словно слиплись, а ее сны совершенно точно были весьма странными. Даже неприятными, подумала она, хотя толком не могла вспомнить. Ей казалось, что она вообще почти не спала. — Прошу, моя госпожа, — проворковала Этта, подавая ей тарелочку с изящным рисунком, на которой лежали ароматные тонкие золотистые вафли. Оливия обмакнула вафлю в шоколад и вздохнула. — Сегодня дождь? — Нет, моя госпожа. — Этта взглянула на нее искоса, будто пыталась угадать, какое у принцессы сейчас настроение. Отругают ли ее, если она осмелится сказать что-либо помимо простого «да» или «нет»? Принцесса облищала вафлю и сново обмакнула ее в чашку, задумчиво глядя на занавески на другом краю кровати. Этта поспешила раздвинуть их и привязать к столбикам, чтобы не мешались. — Сегодня солнечно, моя госпожа, — поспешила она. — Тепло. Она метнулась к окну и, вопросительно глядя на принцессу, положила руку на тяжелую ставню. Оливия кивнула. — Что ж, открой, пожалуй, — уныло пробормотала она. Стоило Этте раскрыть ставни, как по стенам запрыгали золотые лучики, отражаясь от можолоченной мебели. Этта улыбнулась теплу, которое приласкало ее усталые плечи, но маленькая принцесса поморщилась и застонала, закрывая глаза от света. — Какое яркое солнце, ух. Что ж, по крайне мере, мы не промокнем до нитки, как в прошлом году. Вот это был кошмар. — Моя госпожа, что касается церемонии, нам пора начать одеваться. Если позволите, — поспешно добавила Этта. — Это платье… — Да, знаю, на это, уйдет не один час. — Оливия повертела плечами, будто уже чувствовала вес платья. — По крайне мере, эту штуку приходится надевать только рас в году. Она протягивала шоколад, наблюдая, как Этта суетится: наполняет золотую умывальную чашу теплой, душистой водой и посыпает ее розовыми лепестками. Какому-то несчастному подмастерью садаводника с крупицей магического таланта приходилось уделять все свое внимания розовым кустам, чтобы в умывальной воде принцессы были лепестки — круглый год, в любую погоду. «Какая это, в сущности, глупость», — подумала Оливия, окуная пальцы в теплую воду и умывая лицо. Это совершенно бесполезно. Лепестки же ничего не делают. И в тоже время, если бы Этта приготовила ей воду без лепестков, она пришла бы в бешенство. Принцессам от рождения положено вести себя определенным образом и следовать раз и навсегда заведенному порядку. Теперь Этта открыла двери гардеробной комнаты — некоторые платья Оливии были такого размера, что для них действительно требовалась целая комната. Пошатываясь, служанка вынесла расшитую драгоценными камнями верхнюю юбку, которую Оливии придется надеть сегодня. Принцессам уже надевала ее на ту же церемонию год назад, но она все еще была ей впору, а благодаря новым нижним юбкам выглядела немножко иначе. Девочка почти не выросла за год. Или даже совсем не выросла. Этта, ее ровесница, была выше ее на на голову, если не больше. Держа в руках чашу с шоколадом, Оливия спустилась по двум ступенькам со своей огромной кровати с балдахином и подошла посмотреть на платье. Оно ей не нравилось. Взглянув на него, она сразу начала представлять долгую, скучную церемонию на холоде, на которой ей приходилось присутствовать каждый год с самого рождения. Целый день сплошные ритуалы, заунывное пение гимнов, и постоянно надо улыбаться. В этом году, конечно, будет еще хуже. Оливия болезненно сжала кулаки, с тоской вспоминая прошлых годах, когда Обручение с морем проходило как во сне. Было бы гораздо проще подчиниться заклинаниям. Сдаться. Тогда она не будет чувствовать тяжесть парчового платья. Не будет замечать, как корсет не дает ей дышать, а кожа головы болит от сложной прически. Улыбаться будет легко. " Можно пойти навестить тетушку, — думала Оливия, хмуро ковыряя драгоценные камни на юбке и попивая шоколад. — Очень просто: пожалуюсь, что у меня разболелась голова или горло, спрошу, нет ли у нее чего-нибудь, что может помочь. Посмотрю на нее и позволю посмотреть на меня — и сново забуду. Все станет как прежде. Острые угла закруглятся. Будет тихо и спокойно…» И хотя платье превратиться к концу дня в орудие пытки, Оливия знала, что не пойдет к тетушке. Она резко поставила шоколад на стол, так что фарфоровая чашка громко звякнула о мраморную столешницу. Она все еще злилась, когда думала, сколько лет она не знала, что делает ее тетя. Если бы ей не стало плохо в новогоднюю ночь, она, быть может, не узнала бы никогда. Кто-то подарил ей коробку засахаренных фруктов, и Оливия съела их все, пока должна была лежать и отдыхать перед балом-маскарадом. Она читала книгу и сама не заметила, как съела всю коробку. Когда медленные, винные танцы уступили место неистовому кружащемуся вихрю, ее лицо позеленело под маской и ей пришлось ускользнуть в одну из небольших комнаток рядом с залом. И после этого все изменилось. Оливия долго сломала голову, как это случилось. Как ей удалось разрушить заклинание? Особенно учитывая, что ее тетя так сильна — синьора София была сестрой отца Оливии, частью семьи дожа. Волшебство светилось в каждом ее движении, каждом слове. Хотя только дож и его наследница Оливия обладали водяной магией, на которой держался весь город, все члены семьи были могущественными волшебниками. В Венеции многие умели немножко колдовать, как тот мальчик, который выращивает розы, но родственники дожа были сильнее всех, не как раньше. Их магия росла по мере того, как рос город. Мощное волшебство дожа защищало Венецию и ее жителей, а простые венецианцы растеряли свою магию и теперь были способны лишь на мелкие уловки и трюки. За защитой они обращались к своим правителям. Отец Оливии черпал силу из горо города — стены были пропитаны его магией, она текла по каналам и усиливалась с каждым приливом, который приходил с лагуны. Но затем наступал отлив. Рука Оливии чуть дрожала, пока она водила пальцами по вышитой на юбке птичке с блестящим сапфировым глазом. Она не будет думать об отливах, которые высасывают из города волшефство. Усилием воли она снова заставила себя думать о синьоре Софии. Больше она не позволит тете опутывать ее чарами. Сегодня ей придется быть сильной, быть начеку все долгие часы церемонии. За последние месяцы Оливия пришла к выводу, что сила синьоры Софии заключается в некоем очаровании. Она могла заставить людей делать то, что ей хочется, без всяких усилий, а они бы даже не поняли, что собирались поступить по-другому. Противиться этому было невероятно трудно. В конце концов Оливия решила, что избежать чар тети ей помогла чистая удача. Если бы она не объелась засахаренных вишен и не была вынуждена сорвать маску… Если бы это произошло не в новогоднюю ночь, почти ровно в полночь, когда магия масок сильнее любых других заклинаний… Если бы тот темноволосый мальчик из семейства синьора Паоло так не закружил ее… Она спешно сорвала маску, и сладкие, липкие чары, которыми тетя опутывала ее годами, тоже спали. Оливия снова стала собой — не заколдованной, чтобы вести себя тихо и покорно, как было с тех самых пор, как она покинула детскую комнату. Раньше синьора София смотрела на нее по-особенному. Взгляд тети был так ясен, что Оливии чудилось, будто она может заглянуть за ее янтарные глаза и увидеть там что-то еще. Нечто настолько захватывающее, что она никогда больше не захочет отворачиваться, чтобы ничего не упустить. «Теперь я больше не смотрю на нее, — подумала Оливия, дергая ткань, так что цветок из желтых бриллиантов блестел у нес в руках, переливаясь на солнце. — Мне хватает ума улыбаться, и отворачиваться, и притворяться, что все по-старому, Будто я не знаю, что она сделала. Сколько раз она это делала? Интересно…» Сработало ли бы такое заклинание на ребенке? Совсем маленьком, который только-только научился ходить? Нехорошо заколдовывать такую кроху. Но Оливия только вздохнула. Не могла же синьора София позволить ей рыдать всю церемонию, верно? Уже не в первый раз Оливия задумалась, каково это — быть обычным ребенком. Не принцессой. Не наследницей. Это было бы… Нет. Она даже не могла представить, каково это — быть Эттой, которая сейчас тихо раскладывала нижние юбки для Оливии. Или быть кем-то из тех детишек в лохмотьях, которых она, возможно, увидит сегодня лишь на мгновение, прежде чем кто-нибудь утащит их с глаз долой. Принцессам разрешалось видеть только красивых людей и красивые вещи — если гондола дожа проплывала мимо грязного дома, от которого отваливалась штукатурка, кто-нибудь быстро ставил перед ним увитую цветами лодку, чтобы Оливия не расстроилась. — Моя госпожа? — терпеливо позвала ее Этта, держа на вытянутых руках первую из многочисленных нижних юбок, и Оливия повернулась к ней, гадая, можно ли спросить у камеристки, что значит не быть особенной. Она повернулась слишком быстро, протягивая руки к накрахмаленной, обшитой кружевом юбке, и задела инкрустированный столик рукавом сорочки. Тот самый столик, на который она поставила полупустую чашку с шоколадом, перед тем как начать возиться со своей драгоценной верхней юбкой, аккуратно лежащей на кресле совсем рядом. Густой темный шоколад выплеснулся в сторону расшитой ткани, и Этта судорожно вдохнула — вышколенная служанка, она не могла закричать, но Оливия видела, как ей этого хочется. Если платье будет испорчено, пострадает именно Этта, а не ее неосторожная хозяйка. — Извини! — охнула Оливия. — Кажется, никогда еще она не говорила Этте это слово, а затем закрыла глаза и щелкнула пальцами над шоколадом. Побледневшая Этта наблюдала за ней. Конечно, служанка знала, что принцесса искусная волшебница. Она ежедневно сопровождала ее на уроки магии, а также этикета, талисийского языка, вышивки, а еще венецианской истории и дипломатии. Но Оливия почти не пользовалась волшебством, и ее камеристка привыкла видеть в ней лишь избалованную и капризную девчонку, которая ленилась вставать по утрам и нуждалась в помощи, когда одевалась. Теперь между пальцами избалованной девчонки мерцало серебристое пламя — поток шоколада остановился, предотвратив катастрофу. Темная масса висела в воздухе, булькая и кружась, как дым или… или как пыль. Этта уставилась на нее, разинув рот, а Оливия открыла глаза и улыбнулась служанке. Неожиданно принцессе пришло в голову, что у нее нет другой компании, кроме Этты. Ей не хотелось терять ее из-за собственной неуклюжести. Она взяла шоколадную массу светящимися руками и начала месить ее, как обычный ребенок месил бы тесто для хлеба. Аккуратными, легкими прикосновениями сияющих пальцев она, посмеиваясь, придала шоколаду нужную форму, а затем протянула Этте то, что получилось Результат ее трудов поднял голову и мяукнул. — Моя госпожа! Котенок! — Крошечный зверек потерся мордочкой о ее загрубевшие руки, и щеки Этты порозовелли от восторга. — Он… он настоящий? Оливия задумчиво посмотрела на котенка. — Какой странный вопрос… Он сделан из магии, конечно же. Но он будет есть и пить и проситься выйти. Не знаю, правда, вырастет ли он. Оставь сго себе. Но если старшая фрейлина начнет задавать вопросы, скажи, что он мой, а ты за ним присматриваешь, что мне лень — Она заговорщицки приподняла бровь, и Этта покраснела еще гуще. Оливия посмотрела на котенка и почесала его за ушком. Очевидно, Этта решила, что она умеет читать мысли или разослала по дворцу маленьких фей-шпионок, чтобы подслушивать, как Этта жалуется. Ничего такого Оливия не делала, хотя, разумеется, могла бы прочитать мысли своей камеристки, если бы захотела. Но Этта просто не может не считать ее лентяйкой, когда она залеживается в золоченой кровати, пока служанка разжигает ее камин и приносит ей завтрак. Или что там еще делают служанки. Оливия толком не знала. Они просто всегда были рядом. Принцесса погладила крошечного зверька под подбородком. — Пожалуй, можно назвать его Коко***
«Хорошо, что я съела несколько вафель», — думала Оливия, морщась, пока Этта затягивала ее корсет. Расшитая драгоценными камнями верхняя юбка была такой жесткой, что в ней было почти невозможно сидеть — девушке приходилось садиться постепенно, одно движение за другим, — и она едва могла дышать, не то что есть. Сейчас, когда корсет затянулся так туго, что она едва ли не видела съеденные вафли, лежащие комком у нее в животе, — комок на гладкой ткани. Оливии было все равно. Надо было съесть еще несколько вафель, чтобы поднять себе настроение. Хотя уже сейчас ее начинало слегка подташнивать. Впрочем, она уже скормила оставшиеся вафли котенку. Раньше церемония Обручения с морем была для Оливии всего-навсего скучной: каждый год приходилось неудобно одеваться и выслушивать от тети Софии и других придворных дам одни и те же нотации о подобающем принцессе поведении. B этом же году Оливии было страшно. Страх наползал на нее постепенно. с самого Нового года, когда Она лишилась мягкого дурмана тетиных чар, и ей понадобилось немало времени, чтобы осознать это чувство. Оно было ей незнакомо. Чего ей бояться? Оливия знала, что такое гнев — сердилась она часто, а вот страх — это нечто новое. Уже много недель подряд у нее внутри рос какой-то холод, каменный и пугающий, который расползался по телу чуть больше всякий раз, когда она видела своего отца. Холод сжимал ее внутренности, отчего у нее перехватывало дыхание. С каждой встречей отец был все бледнее, медленнее, призрачнее. А встречи их становились все реже, словно дож Анджело знал, что его дочь видит, как он истончается. Оливия не была уверена, что ее несчастный, измученный отец сможет продолжать нести на своих плечах тяжесть всех надежд и страхов города. Но ведь именно его магия связывала все маленькие магии города воедино и держала их вместе. А когда он умрет, эта древняя сила города перейдет к Оливии. Это Оливия знала всегда и никогда раньше не волновалась. Просто так устроена жизнь, некоторые вещи неизменны как розовые лепестки в чаше для умывания. Сегодня дож должен провести церемонию Обручения с морем — самый важный венецианский ритуал, ведь Венеция построена на церемониях и туго стянута волшебством будто вода и болота покрыты тонким слоем позолоты. Если Обручение пройдет неправильно, удача покинет город на весь год или даже дольше. Без благосклонности моря Венеции придет конец. Особенно сейчас, когда над ней нависла громада Талиса, жаждущего подчинить себе весь мир. Галисийская империя росла с каждым годом, одно за другим поглощая небольшие государства у своих границ. Венецию она мечтала захватить уже много веков, но крошечный островок под управле- нием дожа защищало волшебство — а еще целый флот огромных боевых кораблей. Но все это было связано с морем. Без благоволения моря волшебство утратит силу и корабли пойдут ко дну. Талисийцы не упустят возможности сделать Венецию частью своей гигантской империи и присвоить ее богатую торговлю и быстрый флот. Оливия хмурилась, медленно, степенно шагая по увешенной гобеленами анфиладе к тронному залу. Идти быстрее она не смогла бы, даже если бы захотела — слишком тяжелым было платье, и она все еще с трудом умудрялась дышать, хотя они с Эттой и решили дать ей поблажку и распустить шнуровку корсета на целых три пальца. Этта отвлекалась на своего милашку Коко, иначе бы она ни за что не уступила — свои обязанности она знала хорошо, а иметь дело с синьорой Софией — страшнее, чем с маленькой принцессой. Оливия надеялась, что горничную не накажут за то, что ее хозяйка выглядит ненадлежащим образом. Сегодня на церемонии будет присутствовать талисийский посол. Его посадят на почетное место на королевской галере, близко к дожу. Чтобы он был у всех на виду, коварная змеюка. Талисийцы, похоже, думают, что, подчинив себе Венецию, они подчинят и морское волшебство, в котором заключается ее сила, только это не так. Правда же? Венецианская магия слищком тесно связана с городом — и с дожем. Без ее отца — или без нее — талисийцы не получат ничего. Не успеет смениться поколение, как от Венеции останутся лишь болота. Так, по крайней мере, всегда внушали Оливии. «Что случилось с моим папой?» — сердито спрашивала себя Оливия, черепашьим шагом вступая в тронный зал и не обращая никакого внимания на фанфары, возвещавшие о ее появлинии. Шепот и бормотание толпы утихли — придворные кланялись и приседали в реверансах, когда она проходила мимо. В зале собралось столько людей, что пышные платья дам были тесно прижаты друг к другу. Здесь собрались все знатные семьи города, а также послы всех дворов Европы. Оливия любезно улыбнулась талисийскому послу, который поклонился в ответ и сверкнул желтыми зубами. Как она и ожидала, он стоял недалеко от трона. Принцесса остановилась, чтобы сделать глубокий реверанс отцу. Дож сидел очень прямо; его руки так крепко сжимали львиные головы, вырезанные на подлокотниках, что сквозь истончившуюся кожу пальцев проступали бледные суставы. Ах, если бы поговорить с ним наедине было проще! Но такого не бывало никогда. Когда Оливия была маленькой, отец иногда заходил к ней в детскую и неуклюже пытался играть с ней. Но это получалось у него плохо, и уже спустя несколько минут он незаметно уходил, оставив юных пажей развлекать принцессу. Оливия часто спрашивала себя, было ли бы все по-другому, если бы ее мама осталась в живых. Догаресса умерла через год после рождения Оливии, и та ее совсем не помнила. Впрочем, несмотря на то что они почти не разговаривали, Оливия всегда чувствовала близость к отцу через их общую магию. Она чувствовала, что он любит ее, и этого было достаточно. Любовь не ослабела — в отличие от волшебства. Уже несколько месяцев Оливия посылала ему свое собственное волшебство, чтобы заполнить пустеющее пространство между ними. Сейчас она внимательно посмотрела на отца и еле сдержала вздох отчаяния. Он слабо улыбнулся и жестом указал на трон поменьше, который поставили рядом с его троном. Когда-нибудь Оливия, его наследница, будет править городом — точнее, править будет ее муж. Оливия ответила на улыбку дожа очаровательной аристократической улыбкой и осторожно опустилась на маленький трон. Гнуться было трудно, и Этти пришлось подергать ее подол, чтобы ноги принцессы не выдавались вперед. Затем служанка спряталась за спинку стула в ожидании, когда Оливии понадобится встать. — Ты выглядишь чудесно, дорогая, — сказал дож, и уголки его рта слегка дернулись — Оливия решила, что он разделяет ее мнение о парадном платье. Он величественно повернул голову, чтобы обратиться к одному из вельмож, стоявших на ступеньках перед троном. Оливия смотрела прямо перед собой, не переставая улыбаться и стараясь не кусать губы от волнения. — Твое платье прелестно, — негромко прошелестел мягкий голос рядом с ней. Оливия сухо улыбнулась тете, которая стояла в горделивой позе на возвышении, рядом с троном, вместе со своими детьми — кузеном и кузиной Оливии. Синьоре Софии замечательно удавались комплименты — она умудрялась оставаться исключительно вежливой, говоря при этом что-нибудь слегка оскорбительное. Какая девушка стала бы возражать, если бы ее платье назвали прелестным? Однако синьора София не сказала ничего хорошего, собственно, о ней самой в этом платье. У Оливии не было никого, более похожего на маму, чем синьора София, притом что та совсем не была на нее похожа. Много лет она отдавала приказы портным, гувернанткам и учителям танцев. Отец Оливии следил за ее магическим образованием, но всем остальным занималась ее тетя. Однако вся любовь синьоры Софии доставалась ее собственным детям: Жуану, который был чуть старше Оливии, и Мии, золотоволосой крохе, которая сейчас стояла на удивление неподвижно, вцепившись пальчиками в парчовую юбку матери. Оливия ясно видела, что взгляд Мии прикован к одному из завитков, вышитых золотом на ткани. Если бы она присела рядом со своей маленькой кузиной и присмотрелась, то увидела бы чары, которые связали ее. Принцесса с трудом сдерживала дрожь, когда думала, сколько раз синьора София точно так же убаюкивала ее саму, превращая ее в послушную марионетку. Оливия старательно избегала взгляда тети, а также Жуана. Она не боялась, что кузен попробует заколдовать ее — у него на это ума бы не хватило, но ей не хотелось с ним разговаривать. Они всегда друг друга недолюбливали, и, насколько Оливия могла судить, двоюродный брат с возрастом становился все невыносимее. А синьора София, разумеется, считала его идеальным. — Оливия, дорогуша, кажется, у тебя на носу пятнышко? — промурлыкала тетя. Посмотри-ка на меня… — Ee голос звучал ласково, и Оливии очень хотелось повиноваться. С Нового года уже прошло несколько месяцев, но тетя так ничего ей и не сказала. Ни разу не посмотрела на нее пристально и уж тем более не спросила, как ей удалось развеять чары. Наверное, синьора София просто не могла этого сделать. Если бы она начала выяснять, что произошло, стало бы очевидно, что она пыталась контролировать наследницу трона, и вполне успешно. Но она не сдалась. Скорее всего, тетя Оливии знала, что та разрушила заклинание случайно, и надеялась, что принцесса сама не поняла, что произошло. А то, что племянница перестала смотреть ей в глаза, — это просто совпадение. — Оливия… — Голос тети звучал мягко и ласково, как положено голосу настоящей матери. Раньше, когда она на так говорила, Оливия всегда слушалась. Только вот теперь она была почти уверена, что медовый голос синьоры Софии как рукой снимет ее страх. А страх, казалось Оливии, был почему-то очень важен. Ей не хотелось с ним расставаться. — Весь двор в сборе? — обратился дож Анджело к советнику, и тот поклонился и кивнул. Даже если бы зал был полупустым, он поступил бы так же, видя, что дож желает начать церемонию. Власть дожа была безраздельна — по крайней мере, так казалось со стороны, — и никто не смел ему возражать. Оливия еще раз улыбнулась тете, не глядя на нее, и смахнула с носа несуществующую пылинку. — Уверена, там ничего нет, тетушка, — негромко сказала она. Снова затрубили фанфары, и перешептывание сменилось бдительным молчанием. Не одна Оливия заметила, как слаб стал дож в последнее время и как редко он появляется на публике. Сейчас придворные хотели увидеть, как он встанет на ноги. Дож Анджело встал, великолепный в своем пурпурном наряде и длинном золотом плаще. Он подал руку Оливии — Этта незаметно подтолкнула ее сзади, чтобы помочь подняться со стула, и вместе они медленно спустились с помоста. Придворные расступились перед ними, низко кланяясь дожу и образуя проход через зал, украшенный изысканной мозаикой. Оливия и ее отец прошествовали к дверям, которые вели на набережную, где их уже ждала парадная галера, готовая вывести их в море. Когда они вышли на мраморную лестницу и Оливия увидела черную гладь воды, ее сердце забилось быстрее, а в животе что-то беспокойно зашевелилось. Она так редко покидала дворец — не чаще, чем раз в месяц, для проведения какого-нибудь ритуала. Еще, конечно, были службы в соборе, но туда можно было пройти прямо из дворца. Находиться снаружи принцессе не разрешалось. Хотя она гуляла во внутреннем дворе по часу каждый день, это нельзя было даже сравнить с выходом в город или в море. Вокруг всегда были стены и чужие глаза. Совсем другое — оказаться вне четырех стен, тем более — в лагуне, даже если будешь просто стоять неподвижно и торжественно махать. Отец Оливии похлопал ее по руке истончившимися пальцами и радостно улыбнулся ей, так, будто разделял ее любовь к воде. Вместе они прошли сквозь толпу почитателей, улыбаясь и кивая, глядя, как отцы приподнимают своих детей повыше, а маленькие девочки бросают им под ноги цветы. Кое-где люди трясли кулаками, и Оливия отшатнулась от одной старухи с искаженным злобой лицом, которая кричала что-то о том, что не может заплатить. Но ее быстро уволокли стражники. — Что она имела в виду? прошептала Оливия, не переставая улыбаться, как ее учили. Она не помнила, чтобы раньше кто-то так кричал. Впрочем, что еще она могла забыть? Что еще могла не заметить из-за окружавших ее заклинаний? — Ничего… — Улыбка ее отца слегка искривилась, а морщины на лице будто стали глубже. — Ничего, моя дорогая. Смотри, мы пришли… Великолепие золотой галеры заставило бы любого человека забыть обо всем, но Оливия привыкла есть с золотых тарелок и носить целый ворох дорогого кружева на нижних юбках. Драгоценными металлами ее было не удивить. Кроме того, корабль был деревянным и лишь покрыт золотым листом — галера из чистого золота сразу же пошла бы ко дну. Поэтому, прежде чем ступить на трап, Оливия улыбнулась и присела в реверансе, все еще думая о злобном лице старухи. Оно напомнило ей о служанке в ту ночь, когда она освободилась от чар. И еще о многих лицах, которые она видела во дворце с тех пор, в те редкие минуты, когда ей удавалось ускользнуть от фрейлин. Рассерженные лица. Напуганные. Недоверчивые. Но стоило ей обернуться и взглянуть на них еще раз, как они уже были безмятежны и исполнены обожания, и она не могла знать наверняка, не привиделись ли они ей. Она рассеянно прошла по трапу, забыв, что обычно боится, когда доски скрипят и прогибаются у нее под ногами, и вслед за отцом прошествовала к трону под балдахином на корме галеры. Принцесса села чуть позади дожа и стала смотреть, как сотни маленьких лодочек, толкаясь, снуют вокруг большого корабля, словно щенки, которые хотят поиграть с огромным старым псом. Щебеча и перешептываясь, как подозрительные птицы, на борт всходили придворные, и их нарядные одежды сверкали на солнце. Оливия наблюдала за ними краем глаза и замечала беспокойные взгляды, которые они бросали на ее отца беспокойные, но расчетливые, — а затем на нее саму. Никогда раньше она так не чувствовала всю тяжесть положения будущей догарессы. Она не хотела быть наследницей. Это означало лишь то, что, прежде чем она сможет сделать хоть что-нибудь интересное, ее отец должен умереть.