циники;

Сначала Кроули слышал о нем как о слишком набожном мальчике из соседнего дома, который делает заголовки к каждой школьной газете и падает в обморок от нецензурной брани. Азирафаэль знал его как невежу-идиота, у которого отвратительная семья. Встретились они уже как сын, которого выгнали из дома за вопросы, и сирота, у которого неделю назад родители погибли вместе с ещё тридцатью ехавшими на утреннюю службу. — За вопросы — это, блять, как? У Кроули хватает сил явить собеседнику удивление в усмешке, размазанной по губам неровным слоем. Образ святоши летит к чертям в объятия под немалое удовольствие Энтони. — Знаешь, меня достала мачеха, которая делает вид, что не замечает меня. Я бесконечно рад, что у неё есть с моим папашей свои дети, но я, черт вас раздери всех напропалую, всё ещё здесь и с вами. Будьте добры, уважьте и меня своим вниманием, — он плюётся ненавистью, как может, чтобы хоть немного отделаться от ощущения поселившейся геенны внутри. — Но, конечно, нет, зачем? Легче игнорировать любое обращение и строить из себя ту ещё суку, загадочную и неприступную, а потом и вовсе выставить с обиженной физиономией, — ответом прилетает ему в висок чужое похожее на одобрительное хмыкание. — У тебя родственников не осталось? — Есть тётушка во Флориде, — начинает Азирафаэль, но его слова отсекаются смешком со стороны. — Считай, что нет. Тётушкам всем похуй, как одной. Кажется, что Фелл не согласен, но только первые секунды. Потом, видимо, вспомнил, сколько раз надежда на других людей оправдалась в его жизни. Да, понадобится время, чтобы осознать своё застиранное вместе с последней рубашкой одиночество среди семи миллиардов. Даже если несносный сосед без разрешения останется жить у тебя, ночами разваливаясь на полу в прихожей. — Есть же кровать, Кроули, черт подери. Зачем спать на полу с ковриком для ног под головой? — после нескольких дней ворчания Энтони всё-таки оказывается на кровати в соседней комнате. Сначала пытался завалиться на кровать родителей, но Азирафаэль резанул по ещё чувствительной плоти таким взглядом, что Кроули боялся, что останутся шрамы. Да-да, повреждения украшают, но можно сохранить хоть немного живого места? Детство на улице такому раскладу явно не пошло на пользу. Сначала они ведь даже не общались. Думали друг о друге бог знает что и обходили стороной. Мол, не мой типаж, явно даже знакомыми не станем, только врагами, а кому ещё надо такого добра? Вот и избегали. Дождались в итоге. Кроули явно не хотел уступать место Азирафаэлю в топе, кому нынче хреновее. У него тоже было всё ниже криво положенного отцом Фелла много лет назад ламината. При живых-то — на самом деле, не совсем, ибо к матери Кроули пару раз за год наведывался, держа в руках всунутый насильно букет с четным количеством, ебанные параноики, цветочков букет — родителях и не иметь дома. У Азирафаэля всё было в точности, да не так. О его родителях говорили как о посланных свыше, поэтому Энтони не удивлялся образу невинной святости и воскресной школе. Только всё было явно не так хорошо. Даже в такой образцово-показательной семье. — Сегодня воскресенье? — Кроули периодически находит своего несколько вынужденного соседа по проживанию в состоянии интоксикации. — А что мы тогда рассиживаемся дома? А как же храм и все идеи светлые? — отнять бутылку красного у него не вышло — хватка была куда сильнее, чем за мнимую радость от посещения приходских мест. — И что? Ты специально пришёл покудахтать? Можно не здесь и не сейчас? — Азирафаэль огрызается слабо, но достаточно, чтобы спровадить. На рыжую голову со спутанными отросшими волосами не действует. — Дерьмовый из тебя ангел, — бутылку всё же выдрать удаётся, и, сделав пару затяжных глотков, возвращает на место. — Дерьмовый из тебя друг, — Фелл отрубается быстрее последующего развития диалога, и Кроули приходится тащить неангельскую тушку к подушке. Действительно, друг из него отвратный. И нет, не потому что по чистейшей воды случайности собирает большую часть углов чужими висками по пути, а потому что причиной становится не мстительное желание причинить в пассивной агрессии боль, а отчаянное залипание на губы. Энтони Кроули скоро стукнет шестнадцать, и ему отчаянно хочется сосаться. Мерзко так, с соответствующими звуками и телодвижениями. И ни с кем попало, как очевидно. Фелл его старше, почти на два года, кажется. Но прицерковная школа могла и десять лет разницы покрыть. Как и рвущееся альтер-эго. Азирифаэль пьёт с завидной частотой, и Кроули банально не выдерживает: — Кто тебя надоумил? — Гавриил. — Архангел, что ли? Лично или через посредников? — Мой одногруппник, идиота кусок. Больше выяснять про некого Гавриила, который портит чужие судьбы разбавлением градусами, не особо хотелось. Быть может, было обидно, что не он первый добил до первого греха. Зато он почти что точно первый может вцепиться в эти кудри, заполучить всю власть над дрожащей сущностью со всеми страхами и комплексами и направлять в нужное русло. Но на деле может только аккуратно хлопать по плечу, когда Фелл вспоминает родителей. Похороны Кроули ненавидел всем отсутствием чего-либо в душе — атеизм позволял, и на том спасибо. Его бабка сторчалась, ой, простите, скончалась в его хоть немного имевшем спокойствие детстве. Чтобы внести в его жизнь делёж имущества, раздачу обвинений каждому, даже ему, между прочим, в пристрастии к сильно меняющим окружение веществам и череду контор с безвкусными венками и напоминанием о том, что кто-то якобы помнит, любит и скорбит до сих пор. Гроб был ужасным. Откровенно говоря, весь тот день был ужасными. Состояния бабка не имела, поэтому отношения хорошего автоматом не заслужила. Получить могли из её сбережений разве что пару пропахших посредственностью и ссорами супругов украшений, вряд ли бы очень высоко в ломбарде оценённых. Хоронили почти молча, вспоминая, что она просила не нести горе утраты на своих плечах. Конечно, каждый любезно переложил груз на чужие родственные плечи. Его ведь даже не допускали до покойницы до смерти, аргументируя, мол, не хочется, чтобы ты ее душу светлую такой запомнил, беспомощной и беспрестанно больною, но в итоге более вероятной была версия про банальное отсутствие желания что-то объяснять. А так всем спокойнее. Кроме бесконечного вороха соболезнований, ни слова из которых Фелл даже при желании глобальном не вспомнил бы — легче додумать, ибо кто сироте будет придумывать оригинальное утешение? –, он ничего не помнил с похорон родителей. Даже помещение сего действия он, кроме наличия там стен почти впритык к тебе, он не запомнил. Либо ему уже тогда вручили какие-то таблетки, которые были выпиты даже без выяснений, что, куда и зачем. Без разницы уже особо. В целом, родители — тема сложная. Кроули ненавидел, Азирафаэль боготворил. — Если тебе будет легче так, то для меня мои родители в полном экземпляре мертвы, — однажды заявляет Энтони после разделённой на двоих бутылки. Ему не отвечают. Кроули уже даже не хочет ничего: ни лучше, ни хуже. Просто бы не так сильно сдохнуть хотелось. Концы со страшной силой бегут друг от друга, и Кроули получает среднее образование, на выпускном показывая средний палец всем собравшимся и заявляя, что хватит с него подобных заведений на обижающую сотню лет. Азирафаэль почти смеётся, слабо пытаясь продвинуть идею о высшем — то ли проведении, то ли образовании, раз на раз не приходится — и продолжая монотонно учиться на теолога. — Скажи мне честно: ты правда веришь? — Да. Кроули правда надеется, что в такие моменты ему не пиздят. Его даже не касается ведь, но это до тех пор, пока Азирафаэль не упивается до такой кондиции, что предлагает Кроули помолиться. — Давай, чего ты ломаешься. Ничего страшного не произойдёт. Небо не рухнет. Да, все охуеют, но это их проблемы, — тянет ангел — Кроули позволяет такую слабость себе в мыслях. Но имея вполне твёрдые убеждения по поводу того, чтобы стоять перед кем-то на коленях, он не может так легко уступить. Даже если захлёбывается в чужой заинтересованной интонации и позволяет заманить себя в это русло напускной набожности. Кроули правда не замечает, как молитва входит в него вместе с поцелуями. Вкус у них правда более винный, чем святой, но уже отъявленно шестнадцатилетнему мальчику нравится любой расклад, где губы, о которых, да, вскользь, но мечтал, заливают в тебя молитвенные слова. Они текут вниз и раз за разом раздражают слизистую до стойкого желания выблевать каждый слог. Необычный способ установления рефлексов, если учесть, что должна выделяться слюна, а не рвотный рефлекс, но Фелл слишком пьян, чтобы контролировать односменно и молитву, транслирующуюся в голову почти на автомате, и действия. Очередное утреннее обещание перестать распивать обволакивается смехом Кроули. Ведь Азирафаэль правда напивается вновь и очень даже скоро. После того случая чаще тот только выносит всё, что можно и нельзя, соседу со своим теоретическим курсом. Ангел долго и почти уверенно рассказывает очередное житие какого-то старика, а уже почти семнадцатилетний Кроули пропускает всё мимо, думая о том, как трахнет Азирафаэля в ванне, как тот будет стесняться заходить вдвоем, как брезгливо будет вставать на колени — кому-то не привыкать — на желтевшую с каждым днём эмаль, как будет стонать на ментоловую составляющую шампуня в качестве смазки. Так всё и будет, когда блаженный наконец уже поселится в лесу и встретит медведя тет-а-тет. В целом, Кроули должны были бы ненавидеть за резкое появлением в чужой жизни, за отсутствие интереса к религии, за постоянное нытьё о смерти приближающейся. Уже давно Азирафаэлю должно было надоесть, но нет, упрямый черт, терпит ведь. Правда, больше не лезет к губам, когда выпьет. Его ломало постепенно и слишком медленно, как рассудилось Кроули. Когда Фелл начинает трезво умолять о поцелуях, проходит уже почти два с половиной года, и у Энтони начинают заканчиваться места, где ангел не был бы фантазией взят в этом доме. На окнах с большими подоконниками было особенно много мыслей, учитывая, конечно, реальную слабость Фелла к заседанию около окон. — Задницу сдвинь — горшки заденешь, — угадайте, за какие качества Кроули получил прозвище змий в ответ на ангела, который изначально издевательски звучал как неангел, — я тебя на заднем дворе закопаю в таком случае, даже не пожалею, — шипение волочится за Энтони с малолетства сначала из уст пьяного отца, а потом и вовсе пропитывает все чёрные рубашки от капающей ненависти из каждого слова. Азирафаэль в итоге смиряется с растениями по всем окнам и забрызганными мутной водицей — дьявольское отродье руку приложило, не иначе — из пульверизатора стёклами. Открывать свой секрет обычно нагло одолженного навсегда у престарелой дамы по соседству удобрения Кроули не спешил, ибо ему куда важнее, что ангел смирился, хотя, будем честными хоть раз в жизни, пристрастился к его губам на своей шее, ключицах, плечах, ладонях, щеках — перечислять — не сочтешь. Инерция иногда начинает путаться в кудрях, и Фелл зажимается в попытках спрятать белую кожу, которая точно, по скромным соображениям Кроули на этот счёт, должна светиться в темноте от количества запомненных чужих праведных путей, под тонкую ткань его, Энтони, между прочим, футболки. — Я в жизни не поверю, что ты стесняешься, — змий откровенно дразнит свою жертву, которая явно таковой не была, но строила из себя нежную невинность, которая пребывает в шокированном состоянии от чужих рук в собственных непристойных местах. Жертва сама была готова тащить за руки Кроули, лишь бы выгнуться от прикосновений, лишь бы дышать собственной похотью, наглухо спутанной с чужой. Каждый вдох обжигает легкие своей горячей сухостью, и Азирафаэль уже давно грозится себе выплюнуть искалеченный орган на кафель в коридоре. Ответить ангелу, конечно, нечего. А чтобы рассказывать ему про домогательства около относительно современной церкви и шершавые руки священника, Азирафаэль слишком трезв. Да и молчал он об этом слишком долго, чтобы так легко выудить тщательно заполированный временем рассказ о собственной беспомощности в чужих руках. Разве что очень хочется в очередной раз показать Кроули, что с ним тоже пиздец знаком не понаслышке, а лично и за руку. Но они друг другу не жаловались: каждый считал это слабостью неимоверной и лицо в глазах другого терять не хотел. Поэтому Фелл никогда не брал змия на кладбище; даже не рассказывал, что выбрал чуть больше трёх лет назад кремацию. Стоял около стены с сотней таких же прямоугольников с лицами и именами он всегда молча и не реагировал ни на какое проявление реального мира вокруг. Ощущение связи с происходящим возвращается с каждым новым глотком вечером с последующим тонущим взглядом в изящности изгиба стекла. Кроули эту тему не поднимал самостоятельно никогда. Они мертвы для меня, — раз за разом. Азирафаэль понимал его более, чем хорошо. Правда не озвучивал такую позицию никогда — понимал, что змий насмешливо протянет что-то о нормальном союзе, где царит уважение, даже какие-то чувства ещё, быть может, не отсырели. Ему попросту повезло с родителями — редкость, гордись. — Ты ведь никогда не чувствовал, как всё в этом маленьком пространстве трещит по швам? Как даже в комнате, переполненной людьми, ты ощущаешь отчётливое одиночество? — Кроули был прав — Азирафаэль не был знаком с таким восприятием и поэтому, быть может, страдает чуть сильнее, с вымотанным азартом ощущая эту маленькую победу внутри. Да, он уже настолько опустился, чтобы мериться несопоставимым и радоваться, что твоя боль сильнее. Откровенных разговоров ничтожно мало, ибо они поражают мысли, от которых откровенно тошнит. Их приходится топить в алкоголе снова и снова, с разрядным постоянством. Так ведь и себя можно потерять, — слабо сопротивляется что-то светлое в рваной душе, но Фелл не преклонен. Ему прекрасно напоминают о том, кто он, что он, зачем он, когда вжимают в раковину лицом к зеркалу. Кроули шипит, чтобы ангел смотрел на себя, чтобы говорил, что видит, чтобы признавался ему, кто он такой. Азирафаэль знает, что Энтони всего лишь хочется добиться слова «извращенец», обращенного к свой собственной персоне, но в итоге это выбивает на попытки вернуться к себе самому в реальный мир, не выпадая из него. Отрезвляет прекрасно не только боль от затёкших членов в откровенно глупых, но нравящихся своей эстетикой отвратительного, позах, но и интересные вопросы с утра. — Ангел, ты же знаешь, что ты не попадёшь в рай? — Азирафаэль оборачивается от прорисовки с живым удивлением и эмоциями на уставшем лице. Он пишет статьи в местную газету, получая неплохие деньги, так как ещё и оформляет их самостоятельно — в кои-то веки пригодилась каллиграфия. Кроули, кстати, переодически тоже что-то вносил в их общий бюджет — к писательству у него было стойкое отвращение, как и к большинству литературы, так что в ход шли достаточно сильные руки и умение убеждать парой слов. До этого ещё несколько месяцев до ангельского совершеннолетия они получали пособие, доставшееся от почивших. — Да-да, сразу в преисподнюю рухнешь. — Кроули, что случилось? — удивительно, но узнать заранее, скажет ли змий сейчас что-то глупое или же до пизды важное, было нельзя — слишком хорошо кто-то держал себя под контролем. Даже взгляд был пропорционально замешан из искреннего участия и пустой незаинтересованности. Фелл вспомнил, как в детстве ему казались жёлтыми глазами Кроули, как у их большой серой добродушной кошки, отошедшей несколько раньше родителей. Сейчас желтизна расползлась золотой плешью на сетчатке. — Ты посмотри, как ты написал «архангел». У шестой буквы откуда должен хвостик высовываться? Правильно, справа. А у тебя что за новаторские способы письма? — ангел безэмоционально клянёт себя в невнимательности, скорее чувствуя обиду, чем злость к себе. Архангел Михаил была в детстве его главным кумиром. — Ничего, ангел, ничего. Да, в аду тоже в хорошей компании не окажешься, но хоть что-то, — рука гладит его по кудрям, и Фелл до сих пор не поймёт, откуда столько противоречий в Кроули. Или же эта выливающаяся неожиданным потоком на него нежность всего лишь нейтрализатор разочарования и оскорбленной гордости, что истекает злобой в речь змия, — будем вместе срок коротать. Хоть что-то радует. Как, например, Кроули, который, укутавшись в напускное безразличие, заявляет о поступлении в медицинский. — И каким образом ты собираешься впоследствии с людьми работать? Тебя же ещё на стадии рассказа о чужих проблемах перемкнёт? — Доживи ещё до этих людей, — перед Азирафаэлем, пачкая кафель, валится просроченное уже на пару лет фырканье по скидке да цоканье ограниченным тиражом, — меня анатомия куда больше привлекает, — подтверждая, Кроули чихает, выглядя при этом достаточно жалко и уязвимо. Ангелу на раскрытые ладони падает затапливающая область перикарда потребность замереть, останавливая пленку, чтобы запомнить, заучить, вызубрить чужую мимолётную слабость в движениях и выражении лица, чтобы иметь право вложить нежность в касания; и желание сейчас же уложить в постель это больное создание — не в тех целях, вы не подумайте. Второе сильно и с увещеванием логики перевешивает и уже вручает Кроули чашку с чем-то обжигающе травяным, безуспешно пытаясь укутать в клетчатую шерсть пледа. Змий оправдывает своё прозвище, обиженно выражая своё крайнее недовольство, на что в ответ слышит повесть о глупом мальчике, который не обращал должного внимания на строку «как ощущается» в прогнозе погоды и серьезно заболел. — Вот сдохну — будешь знать, — привычная толика пассивной агрессивности покоится в словах, и Кроули казалось, что всё, как все сотни раз до этого, в полном порядке от обособленного начала к концу. Он никак не ожидает, что Азирафаэль метнётся к нему, прижимая к себе и судорожно оставляя касания губ на висках. Кроули кажется, что у него жар, и по его скулам стекает излишней теплотой ангельская сентиментальность. « не оставляй, не смей, не уходи » « я с тобой, я здесь, я никуда не уйду » Кажется, Азирафаэль позволяет себе отпустить чуть больше эмоций, чем планировалось по квартальному отчету. Позволяет чуть сильнее сжать надплечья. Позволяет расслабить собственные плечи. Позволяет успокоиться. — Идиот, — сипит Фелл, останавливая взгляд на потрёпанно изогнутом шве, ложащемся около плечевого сустава. На большее количество слов у них нет права. Как и на всплески эмоций, если посудить, но слова куда сложнее объяснять на разборе полётов. Ему и не нужны слова. Нужен Кроули. С ломанностью в чертах, обидой в действиях и оскалом в словах. Нужен, просто нужен, необходим. Ангел не хочет хвататься за рукоять и вырывать причины. Они будут все в мерзлой до противного земле и вонять истошно, будто вопить от отсутствия должного внимания и контроля. Лучше, куда лучше наслаждаться последствиями. Пока можно, пока не бьют наотмашь и не задают вопросов, будто за детство пытаясь отыграться. — Ангел, — голос пропитан хрипом, и Азирафаэлю хочется коснуться этого болезненного звука в чужой гортани, пропуская переливы меж пальцев, — вы же уже проходили Падение? Удивление изгибается на его лице, сначала вскидывая брови, чтобы контраст с последующей хмурой эмоцией был чуть более заметен. У Кроули прикрыты глаза, но он следит с жадностью, впиваясь в растерянность в чужом взгляде. — Хочешь услышать историю из моих уст? Я не настолько хороший рассказчик, ты знаешь, — его перебивают. Тихо, но до наглого своевольно, без возможности продолжать. — Ты бы пал за меня? У Азирафаэля сжимаются легкие. Оставшегося воздуха в альвеолах не хватит на однословный ответ. Ни на что не хватит. Ни на мысли, ни на чувства, ни на эмоции, жалостливо обволакивающие лицо. Он замирает. И смотрит, машинально цепляясь за длину ресниц. Он не был готов к такому вопросу. И Кроули видит это, отчётливо и во всех подробностях. Азирафаэль понимает это, когда слышит: «а я бы пал. без раздумий, пал бы за тебя. ради тебя». Легче не становится. На горло изнутри давят сотни слов и желание закричать, уткнувшись что-то обязательно живое и дёргающееся, чтобы голос казался приглушённым и чуть менее жалким в своей парадигмальной боли. Он не знает, что он должен сказать. Поэтому, задыхаясь в собственной проекции реальности, залпом избавившейся от последнего глотка совести — мерзкое пойло, перед ним — бежит при первой возможности — ладно, ангел, можешь не отвечать, перебьюсь как-нибудь —, не смея больше коснуться — вина уже выстилает внутренности не первым слоем. Азирафаэль, любивший всё возводить в крайнюю степень реалистичности, даже представить себя не мог тем, кого могли заставить пасть. Белоснежную тогу и крылья. Тоже белье. Только в мыслях ни намёка на свет. Прозвище с иронией под руку делало всё ещё хуже. А потом возникло затруднение куда интереснее: Кроули не упомянул этого, а жаль, ибо, зачем требовалось падение и к чему приведёт, Фелл и приблизительного понятия не имел. Ему здесь безусловно казался важным фактор любови, но изъедало наличие влекомых страданий. Разве это чувство, в котором перепачканы по локоть руки Всевышней, не очищает, не вымывает грех из глазниц, папиллярных узоров, голосовых связок и отпечатков чужого естества по коже? Или всё дело в том, что Азирафаэль боялся упоминать Кроули в молитвах? В ту ночь он не может уснуть, а через четыре дня Энтони становится куда лучше. Азирафаэль выпрашивает у себя ещё неделю, беря в под бешеный процент у совести. Ему правда нужно время — попытки доказать себе это выглядят жалкими, честное слово, Азирафаэль —, чтобы тщательно пережевать заветренные устои и выплюнуть к чужим ногам. И уже даже не «на, полюбуйся, до чего довёл». И Феллу кажется, что он уже летит. Только не как учил каждый с крестом наперевес, а вниз, когда всё упрощено до линейности и ускорения. За что? Да за всё хорошое, ангел — уже открытая издёвка. Но Азирафаэль при всей заученной смиренности не готов к приземлению. Ведь в падении нет ярко выраженного финала, и кто-то совершает движение на уменьшение высоты без предвиденного конца? Он не хочет соприкасаться с поверхностью, поэтому резко тянет на себя дверь. Феллу кажется, что воздух пропитан горючим и, если он ещё хоть секунду промолчит, его лёгкие всполыхнут, вылизывая языками его гортань, давя на связки. — Да, Кроули, да, — взгляд дрожит, выхватывая раз за разом сутуленную спину, чтобы вновь упустить. Кроули слишком медленно для того, кто может по исключительной вине Азирафаэля сгореть заживо, поднимает голову. У него чуть отросшие волосы, и пряди спадают на лоб, по-усталому без морщин. — Что случилось? — яд не смеет примешиваться к спокойствию и удивительно искренней оторопи. На коленях покоится в пониженном до двух измерений красочно обманчивые зоны коры головного мозга. — Три часа ночи, и я тебя совершенно не понимаю, ты уж прости, ангел, — усмешка, легче вздоха, стремится наверх — Азирафаэль пока не смеет её касаться. — Помнишь, ты спрашивал про падение? — ему просто хочется, чтобы Кроули фокусировался не на количестве запинок в его речи, а на чертовом смысле. — Да, боже, о боже. Да, да, сотни раз — да. Я бы пал. Столько, сколько Ей потребуется, чтобы быть, нет, иметь возможность быть рядом, — и он действительно падает — на колени, в страхе, в ужасе припадая к расслабленным ладоням, что держат край страницы. Он оставляет в неизмеримых степенях поцелуи, рваные, короткие, задыхаясь и боясь, что Энтони вырвет руки. Губы метались по коже, чуть более грубой, чем его собственная, надеясь всем, что осталось внутри, что касания не ранят. И скорее чувствует, чем слышит, произнесённое одними губами: «боже».