Инферно

      В тот самый миг, когда мы делаем свой первый вздох, наши легкие обжигает кислород, а после и наш собственный громкий крик, — мы все равны. Мы открываем глаза и видим всё так смазано, туманно, но абсолютно одинаково. В эту самую первую секунду мы чисты, как новый холст, и только время покроет нас цветом.       И все же бывают исключения. Как только юная мать взяла свое чадо на руки впервые, ребенок увидел её улыбку, она же увидела в нем особенное дитя. Именно в ту секунду он стал для неё не таким, как все остальные дети. Чудесные, точно ангельские глаза, в которых искрились мириады спокойных радужных переливов, казались ей волшебством. Отец же склонил над мальчиком голову, благоговейно прошептав: — Это божественное дитя.       Доума рос добрым и красивым ребенком: глаза, словно опал, волосы, будто бы белое золото. Родители называли его своим сокровищем, он был им дороже любой драгоценности, они его любили. Но гораздо сильнее любили они свой культ. Культ Вечного Рая, Богом которого ему суждено было стать.       И в нем, среди десятков людей, он был одинок. Часами, бывало, он сидел один, когда его родители были на службе, спал в одиночестве, когда они уходили на церемонии, днями мог не видеть света, пока праздный культ, забывая о нем, купался в свете своих пышных торжеств. А потом мальчик подрос, и ему, как новому лидеру, передали тот самый черный, расшитый золотыми нитями, головной убор, плащ, четки и черное кимоно. Он стал Богом, украшением, которое вытащили из темного укрытия, кладя на витрину.       Денно и нощно он сидел на своем месте во главе всех, денно и нощно он слушал чужие исповеди, раз за разом он пропускал через себя чувства своих прихожан. И он плакал. Плакал так горько, так неустанно. Плакал вместе с ними, касаясь детскими руками их волос, и плакал над ними, ведь он понимал, что каждое их верование и каждое его слово, всё это —ложь. Нет ни Рая, ни Ада. И рыдал мальчик над их глупостью, над этим жестоким обманом, не в силах раскрыть их глаза.       Это были обида, досада и боль. Это была его печаль, горящая синим пламенем. Но годы шли, и это пламя потухло. Доума рос, а все так же был один среди сотен. Жизнь слилась в один серый, мутный поток среди яркости и света Культа Вечного Рая. Горькие слезы прихожан вошли в привычку, и более его не трогали, больше не вставал он и не касался их плеч, их лиц, больше не рыдал он над их глупостью и тяжелой судьбой, а просто притворялся, все больше ощущая в душе свое собственное, сжигающее его нутро горе пустоты. Ничего не осталось.       Среди всех этих обычных людей он был особенным, и это сделало его самым одиноким. В его жизни не было матери, в его жизни не было отца — они воспитывали и нянчили свой культ, свою религию, но не его. И он это все крепче понимал, но все так же не смел раскрыть страшной правды, их лжи и их обмана. И он улыбался, и он лил слезы, для себя решив: если же его предназначение в чужом счастье и покое, если для этого он был рожден, то он не скажет им, что они сгинут, и что с гниют их тела. Он не скажет, унеся эту тайну с собой однажды в могилу. Ведь и он не Бог, и Рай ему не светит.       А потом мать убила отца, потому что они оба были людьми, у которых были свои грехи. Отец был похотлив, а мать ревнива. И это сгубило их. На похоронах Доума улыбался, заверяя всех, что они найдут счастье в вечном Раю, а сам всё думал: какой же грех его? Он не понимал. Душа его была так пуста, что он не знал своего порока, не знал своей тьмы. Не согретый с детства, рос он холоден и пуст, но если бы адепты культа назвали бы его «Божий сосуд», то он бы сам сравнил себя с пустой, но красивой фарфоровой чашей, которая, на самом деле, мало того, что подделка, так еще никому и не нужна.       И снова шли годы. Миновало два десятка, а Доума так и не знал свой порок, свою страсть и свое горе. Но одним вечером он повстречал мужчину, и, услышав его речи, весь прошелся дрожью. В тот день этот мужчина дал Богу порок. И для Бога он стал подарком. Внутри всё пронзила адская боль, отрезвляющая, как ледяная вода. И Бог проснулся. Обретя бессмертие, силу и хоть что то, что было внутри, он выпрямил спину, расправил плечи и преклонил голову, как совсем недавно её преклоняли перед ним.       И зажил Доума праздно, жил он ярко и красиво. Горел, восходя на небо сияющей Шестой Луной. И иногда он даже думал, что счастлив. Он отправлял людей «в Рай», даря им покой и поедая их плоть, он получал тепло, омывая руки в чужой крови, он получал людей, без стеснения творя с ними все, что только заблагорассудится. Он топил себя в них, растворялся в них. Его лица касались их теплые руки, его волос касались их пальцы. Его грели, его оберегали, его любили.       Но со временем он понял, что они, все эти люди, так и не могут растопить его личный лед, и что фальшиво его счастье. Но верил он, что милосердие его и благородство в нем живы. Он остался в культе, помня о каждом из его последователей, он слушал каждого прихожанина, он прославлял их таланты, будь то музыка или танцы, славил их красоту, спасал их души быстрой смертью. И даже двоих людей он спас, даровав им свою кровь.       Но всё было не тем. Яркие, яркие краски снова смешались, демону казалось, что он крепко пьян. Все плыло перед глазами, а мир вокруг пылал, горел, сиял. А Доума был холоден, как лед. Не находил он ответа, как не находил и выхода. Тогда порочный Бог пошел на риск. Все чаще провоцировал тех, кто мог дать ему отпор, кто мог дать ему его смерть. Но искал он не смерти, искал он свой страх. В этой жизни, где нет ни горя, ни счастья, он стал искать свой ужас. Но и тот не был подлинным, потому что знал Бог — ничто его больше не убьет. И всё вокруг так и останется фальшивкой. Вечной.       И в тот самый день, и в тот самый час, когда к нему явилась хрупкая, маленькая девушка-бабочка, он снова лишь привычно фальшиво улыбнулся. Знал — конец предрешен. И не знал он, что череда абсолютных предсказуемостей разорвется уже вот вот.       Все кончилось быстро. Вторая Высшая Луна с упоением вкусил её плоти, она была отличной от других. В ней было что то сладкое, смутно знакомое, тянущее где то внутри, её кожа отдавала эфемерным запахом цветов, ее тонкие, слабые руки, грели стремительно угасающим теплом когтистые лапы чудовища, коим стал Бог. Все, что в нем было — это порок, сокрытый даже в добродетели, о чем ему и напомнила эта бабочка. И Доума это принял, кажется, даже с неподдельной улыбкой. Эта девушка была такой же, так же улыбалась, а в глазах одна тьма. И в этой тьме увидел демон отражение себя самого. Может, поэтому она и была слаще сотен других, может, поэтому так опьяняюще её вкус застыл на губах?       Но спустя пару минут вечное тело вдруг стало разрушаться, горя таким горячим, неистовым огнём. Впервые душа демона была так встревожена, впервые тело его билось в агонии страха, волнения. Он впервые умирал вот так, насовсем. И то, что испытал он тогда, он описать не мог, просто не удавалось вымолвить хоть слово от шока и чего то неясного, совершенно нового. Сознание его, сердце его — они дрогнули. Это было восхищение.       И попал Бог в Ад. Он встретил там, в темноте, юную, но талантливую, красивую бабочку. Эта бабочка смогла породить огонь среди его жестокой ледяной пустыни. В ту же секунду, как Доума это понял, его сердце, которого уже у него не было, забилось. И забилось оно так громко и гулко, что стало вновь больно, но эта боль была в сотни раз сильнее, чем боль от тысячи клинков, от неё пред взором все померкло, от нее заложило уши. Но он, Доума, слышал голос Шинобу Кочо, он видел ту ненависть, которая бушевала в её глазах, он внимал, моля её пойти с ним в ад. Каждое мгновение, секунда, минута — она волновали демона так, как никогда и ничто прежде не волновало его. От взмаха крыльев этой бабочки начиналась огненная буря, разгоралось инферно, и оно было ярче самого солнца. Но она отказала.       И в тот момент, в момент последнего вздоха, порочный Бог обрел радость и страсть, горе и ужас. Она стала его радостью — тем самым росчерком палящего как солнце цвета на его сером холсте, она стала страстью — волнительной и почти безумной, стала горем от боли, неожиданно расцветшей в его груди и ужасом, ночным кошмаром и символом силы, сильнее, чем что либо, что он видел. Она стала тем, что его убило и заставило ожить.       Доума, наконец, смог открыть глаза и увидеть этот мир так, как должен его видеть. Он впервые был цветным и четким, до него долетал каждый спрятанный в тишине звук, он ощущал все так ярко и сильно. Доума, а не Бог, родился в день своей смерти. И все лишь потому, что в тот день его, цветка греха, коснулась маленькая, хрупкая бабочка, ставшая символом его огня.