Ты со мной

      – Я ведь странный? Я очень странный, – коротко шелестит Бокуто, не спуская широчайших глянцевых глаз, всегда как у любопытной взъерошенной совы, теперь нездорово блестящие в темноте. Свет из прихожей растерянно падает на взбалмошного. И дело даже не в том, что он стоит в позднюю ночь на пороге в ярком платье, нет. Стоит на пороге и по, насколько возможно, сдержанному лицу чуть ли не готов разреветься. Застывший, ни капли неудивлённый, ни за что, Куроо, который из-за этого даже дверь нормально распахнуть не может и впустить продрогшего. Это худшее, что можно было завидеть. Пускай бы завтра случился конец света, пускай бы на землю упал метеорит, пускай бы внезапно прилетели инопланетяне и приняли Ойкаву за своего из-за кофты с принтом инопланетной рожицы (на это бы Тоору, вероятно, недовольно фыркнул и без лишних слов и мучений послал всех средним пальцем и краткостью – сестрой таланта: "я вас ненавижу"), пускай бы завтра вовсе не наступило, хоть бы не видеть рыдающего Бокуто. Куроо выпаливает быстрое: "Постой!" и неуклюже напяливает на себя какое-то левое, намеренно или ненамеренно попавшееся (Алисы. Хайба однажды извлёк для себя кое-что полезное и невпопад выспросил, зашивает ли чужие вещи "Куроо-сан", ибо, видите ли, платье у сестры серьёзно порвалось, а на примете нет тех, что могли бы помочь решить проблему. Тетсуро по доброте душевной и забрал, но всё злился и скрипел зубами, когда случайно кололся иголкой: "я тебе что, персональный ткач?". Сейчас он благословляет несносного первогодку Льва и прощает все грехи и непопадания по мячу, потому что платье оказалось нужным. Вот-вот хотел отдать обратно и так понадобилось) красочное платье, набрасываясь на своего друга, судорожно хватая за руки и в тот же момент отпуская с большой неохотой. – Видишь? – указывает на надетое Тетсуро и мгновено изображает из себя возмущённую важную даму, и ей явно что-то не понравилось, не взлюбилось, стараясь вызвать если не смешок, то заставить практически незаметно, еле-еле (Некомский капитан всё равно заметит) подняться уголки рта. И вдруг резко прекращает, видя, что штука не работает, начинает серьёзно и осторожно, чтобы не спугнуть и не то, что на самоутёк, обхватывает плечи. Тот совершил неверный шаг? Неправильно? Ещё не хватало, чтоб голос тут дрогнул, и это будет полным провалом с рваными всхлипами. Просто сосредоточиться, не заострять внимание на комке в горле и запихнуть дурацкие нотки беспокойства куда подальше. – Слушай, мне нравятся эти твои выходки, Котаро. Все: от и до. И если тебе взребедёт ещё, то кем бы я не был, где бы не находился, что не ощущал, и как бы себя не чувствовал, я обязательно поучаствую в затее. Ты – это ты. – Но я странный? – через многозначительное молчание, не так уверенно, как ранее пробормотал ас. – Если так, тогда я тоже, родная бестолковая совень, – внутренне успокоившись и спохватившись, "кот" тянет на открытую улицу и ввязывает в сумбурный, неумелый и мало на что походящий танец, прежде всего накинув куртку на содрогающееся тело и этим буйным вихрем старается унести все скопившиеся серебристые солёные слёзы в зеницах и потом уже накатившие на подрагивающие ресницы прочь. Выходит? Выходит. Блаженная улыбка, янтарные очи почти светятся, и думается, словно бы взгляд вечно был таким бдительным и тонким, нежели циничным. Эмоции так и перехлёстывают, и в опрометчивом порыве эти оба уже совершенно не замечают, как до этого могло дойти: губы друг-друга удивительным образом мягко соприкасаются, и поцелуй оказывается не отчаянным и беспечным, как многие собираются описывать, а чутким и холеным. – Клёво, очень-очень клёво, нам надо повторить, – Куроо хохочет и притягивает к себе заалевшего и смутившегося Бокуто. – Точно, – запрокидывает голову назад Котаро, усмехается, создавая тем самым красивейшую ухмылку на всём белом свете и более смело поддаётся на встречу.       "Плевать с каким презрением и недопониманием посмотрят на нас окружающие. Что подумают о двух целующихся парнях в платьях на улице? Неважно, ведь ты со мной".