студень

      Мороз полутемный, полутеплый, кусающий за нос и глухо хохочущий в ветках голых деревьев. Снег хрустит под подошвами как стекло, вслед за ним спешит чужая тень, ускоряет шаг, в бессильной злобе стремится нагнать и выхватить черную спортивную сумку. Железный покрепче перехватывает ручки. («Валерчик, даме ноги руби». И Валерчик замахивается, и движения топора сопровождают тревожные синтезаторные стаккато. И мертвые не совсем мертвые, смерти же нет. Изрубленные, покалеченные, которые никуда не дойдут и не доползут, убитые, но не мертвые. Притаились тревожно на черном дне и гадают, где обретут свой последний покой.) Железный думает о том, что давно в их мрачном подзалупинске не было таких холодов. Даже свет от фонарей холодный – тускло подрагивающие игольчатые нимбы. Тяжелая дверь подъезда отрезает его от невидимого преследователя. Дымчатая черная тень осталась топтаться на снегу, оторванная от своей земной оболочки. В подъезде так же холодно, как и снаружи. Кто-то опять свинтил лампочку. В темноте мигает красный глаз лифта. Кишка лифта тянется медленно, железными челюстями жадно отщелкивая этажи, испытывая терпение на прочность. Сумка с раздробленными конечностями оттягивает руку. Может быть в последний момент они не захотят в лифт, вырвутся, бросятся прочь, отсчитывая ступени. тыгыдык-тыгыдык. А потом по улице, по морозному снегу хрум-хрум. А может и ладно, проблем меньше. Ан нет. Уже приехали. Их двушка встречает Железного теплым дыханием в лицо, с плохо скрываем нетерпением шуршит разноцветный коврик. Железный снимает пальто и перчатки, стряхивает с ботинок плотно слипшиеся кристаллики снега. Свою ношу он оставляет возле входной двери, а сам устремляется в зал. За его спиной коврик дыбится грязевой волной, уголком подтягивает ближе черный багаж, с резким писком расходится молния: и вот все плохое и страшное, все, что металось, кричало и не могло найти себе покой, сопротивлялось, мычало, пыхтело – все вышло грязью - и боль, и смерть, все вышло, закрутилось и свернулось под мягким войлочным ковролином. Конец, успокоение, отпущение. Страж Порога доволен, сыто поскрипывает коричневыми половицами. Из зала доносится плач. Нет, не человеческий. Так реветь может только маяк, скорбящий обо всех затерянных в ледяных водах Арктики кораблях, так хрипит четырехногий зверь на подслеповатый глаз запоздалого состава, так всхлипывают глубокие воды, единым выдохом всех тех, чьи тела опутали водоросли, а глаза никогда не увидят свет. Это был плач скорби самого последнего грешника и самого первого младенца на земле. Железный принюхался. Мутная, неизбывная тоска забила его ноздри как плотная вата. — Чего ты ревешь, дурачье? На табуретке, сгорбившись в углу сидел Инженер. Он поднял голову, встряхнул беспокойными кудрями, отгоняя от себя часы тоскливого ожидания, и потянулся на звук родного голоса всем своим угловатым телом. — Р… Р-Ромочка? А я думал, что ты не придешь… Я думал… думал, что ты бросишь меня.. И я буду одинокий… в одиночестве один… Я думал, что ты бросил меня… Как угнанную машину или тех людей с обрыва. Я думал…       Железный цыкает зубом и грозно сводит брови на переносице. — Из-за такой ерунды оторвал меня от важного дела — Это… не ерунда. Тебя два месяца не было.. И.. на звонки не отвечал. Отвечал кто-то, обещал мне глаза паяльником выжечь. Глупенький какой-то… В одночасье бормочущее, кудрявое, лупоглазое чудо оказывается зажато в железных объятиях. Инженер прижимается губами к вороту черной водолазки, ощущая губами вкус пороха, соли, пота и чужих грехов. — Ромочка, знал бы ты… знал бы какой ты мне дорогой И в одну милисекунду, в которую затормаживают ход светила и восстанавливается мировой порядок, Железный, запутавшись пальцами в пружинках кудрей, невесомо прикасается губами к чужим щекам, глазам, лбу, подбородку. Инженер пугается, думает, не порча али сглаз на его благоверном и от ужасной мысли о столкновении с потусторонними силами начинает громко икать. Железный отстраняется, уголок его губ изгибается проворной кривой и теряется где-то в самом краешке усов. Инженер продолжает надрывно икать, но уже вернувшись в успокаивающую темноту черной водолазки. — Ну что ты, отец. Будет тебе. Иди попей водички. И супа налей. Я голодный как черт — Ой… А я как раз супчик приготовил.. ик.. Твой любимый.. Я все два месяца готовил.. ик.. Ну не в смысле этот суп, а вообще разные… твои любимые… я.. Такое неудобное, ежистое слово «ждал» сорвалось с губ и тяжело шмякнулось под ноги Железному, расползлось некрасивой кляксой, марая линолеум и носки черных туфель. — А вообще это все неважно… Ты проходи, руки мой.. Я сейчас… Пока Инженер уверенно вступает в свои кухонные владения, Железный тихонько плетется за ним, занимает место в углу стола. В тарелке плещется золотое озеро, душистая лодочка лаврушки и нежное мясо. И ничто, совсем ничто не напоминает о Тени. Железный молча цедит суп сквозь зубы, разбирает на волокна мясо острым ножичком. Молчаливый ритуал обеда возвращает его мыслями в темное прошлое, где при половцах, Рюрике и Демиурге воины возвращались домой, чтобы окровавленными руками также бережно разломить мясо и ощутить его солоноватую твердь на языке. — Р… Ромочка — Инженер произносит его имя всегда на одном выдохе, как могущественное заклинание от всех жизненных неурядиц, — А ты… — Я бы никогда тебя не бросил, отец — сквозь сомкнутые зубы бросает Железный и наконец вздыхает свободно. Удушливый запах тоски ослабевает. — А я… А мы.. Мы в НИИ такого понапридумывали. Ошарашиться можно. Новые разработки. Только пока это под грифом секретно, разработки разрабатываются. Я не могу рассказать, — грустно поводит глазами Инженер, жадно вглядываясь в чужой образ, будто пытаясь сделать оттиск на обратной поверхности своих круглых очков. — Ничего, работа. Я понимаю, — согласно кивает головой Железный, отодвигая пустую тарелку, — Спасибо, как всегда вкусно. Соскучился я по твоим супам. Недовысказанное «и по тебе» тихонько пролетает через стол, как нежный майский ветер, задевая щеку Инженера, и застревает в рыжеватых колечках кудрей. «Надо было раньше от него избавиться» - скорбно думает Железный. Он – нечистый. Он связал все шарфы, чтобы удушить Железного во время разлук, он стачал все ботинки, чтобы Железный всегда возвращался в эту убогую двушку, он спек все бублики и пирожки, что посеяли крошки сомнения в сердце Железного, он варит бульоны, чтобы извести Железного. А теперь уже поздно. Что-то шевелится в груди у Железного. Может быть это душа. Железный охапкой тащит Инженера в спальню. Чтобы в который раз разложить на составные части и понять, где же тот секрет, что так накрепко привязал его к этому нескладному человеку. Инженер краснеет и ластится, сладко жмурится и выгибается навстречу как мартовский кот. Такого и сломать несложно. А любить сложно. С губ Инженера как молитва слетает всего одно слово: «Р-Ромочка». И под тихие всхлипы, столкновения губ и коленей проходит их вечер. — Завтра мальчики мои придут извиняться за паяльник, — в темноте плотоядно мерцают глаза Железного. Инженер свернулся калачиком у него на груди, разморенный от тепла и физической нагрузки. С мыслями о завтрашних гостях, о том, что надо бы скатерть отгладить, вино нагреть, водку заморозить, и сделать любимый ромин салатик, Инженер проваливается в глубокий сон. Железный аккуратно выскальзывает из постели и перемещается на балкон покурить. Покурить, туша окурок о балконные перила, сухо поплакать ни о чем, обжигая пальцы и попадая не туда. Потому что как попасть туда – неизвестно. А у него теперь есть только обратно без какого-либо туда. Страж Порога его теперь никуда не отпустит. Железный возвращается в постель, бесшумно ступая босыми ступнями. Губами находит тонкий залом шеи Инженера, там, где начинается граница беспокойных кудрей. На окна в истерическом приступе хохота дышит метель, первые рассветные лучи с хрустом разламывают заледеневшую корку неба. Тень потирает руки, устало поводит плечами, и начинает таять с последними сумерками. Она уже не в обиде. Совсем.