You'll be the death of me

      Говорят, первые признаки наркотической ломки — нервозность и раздражительность, неспособность контролировать свое поведение и эмоции. Марк это прекрасно знает — на собственной шкуре прочувствовал, каково это, когда сжимаешь кулаки, чувствуя напряжение в мышцах и выступающие вены, когда до крови прокусываешь губу, пытаясь не накричать, не сорваться, не причинить боль снова. И все равно срываешься, орешь до проседания голоса, до осознания, что еще немного — и ты не сможешь нормально говорить неделю или даже две. В такие минуты кажется, что все вокруг тебя — непонятливые тупицы, которым вообще нет никакого дела до того, как тебе сейчас плохо, и до того, что тебя волнует сейчас только одно.              Доза.              И Марк во времена своего лечения в реабилитационном центре был таким на постоянной основе. Никого, впрочем, это почему-то не удивляло, не обижало, не расстраивало — привыкли, наверное, он тут ведь не один такой. В наркодиспансере все пациенты трудные. Когда дома жил еще, то за него хоть мать переживала. Хотя от этого переживания не то что были только слова — даже слов не было. Боялась что-то при отце говорить. Каждый её чертов день был как лотерея, решающая, придут муж и сын расслабленными и спокойными из-за дозы или напряженными до предела из-за ломки.              Были, конечно, и промежуточные варианты, когда «ломало» только отца, но Марку казалось, это было еще хуже. Смотреть на его крики, истерику, обрушивающиеся на мать удары, и не быть в состоянии сделать хоть что-то: разум туманила наркота, и помнил он после «приходов» только какие-то смутные обрывки. На самом деле это был ад при любом раскладе, независимо от того, перепало тебе сегодня или нет. Просто потому, что это отец превратил всю жизнь в кошмар. Разделил на черное и белое. Ломку и приход.              Зря говорят, что наркотики притупляют разум. По крайней мере, с Марком это не так сработало. Пришлось учиться хитрить, выворачиваться, чем-то жертвовать ради очередной дозы. И какое-то время ему удавалось. А потом то ли разум правда притупился, то ли просто устал от всего. Ошибся, и вляпался в огромные неприятности. В размере нескольких переломов, потерянного кольца с гравировкой и возможностью сесть на лет пять, если не больше. И непонятно, как бы все закончилось, если бы не объявился Краснов, не вытащил, взяв с Марка обещание — завязать с этой дрянью раз и навсегда. Парень усиленно принялся за выполнение, даже лег в диспансер, чтобы избавиться от зависимости. Легко не было, но многое, наверное, с временем начинала затирать память, словно уберегая от неприятных воспоминаний, которые могут подтолкнуть вернуться на скользкую дорожку. На финальной же стадии лечения появилось предложение взять кураторство над проблемной девочкой. Само собой, из неблагополучной семьи. Марк согласился.              При первой встрече с девочкой — потрепанная спортивная одежда, видавшие виды кеды, кепка, нахлобученная козырьком назад, длинные светлые волосы и уставшие глаза, в которых буквально читалось — видела она за свои семнадцать лет больше многих взрослых, в воздухе повисло ощутимое напряжение — хоть ножом режь. Оставили этих двоих наедине знакомиться — что хотите делайте.              — Я Марк, — нарушил наконец тишину, — куратором твоим назначили.       — Муха. Зови меня Муха.              Протягивает руку для пожатия. Марк жмет. А серебряное кольцо, которое висело у девушки на шее и довольно сильно выбивалось из общего образа, почему-то казалось слишком знакомым.              — Можно посмотреть?       — Я его на улице нашла. Валялось ничейное. Хотела сначала в ломбард сдать, чтобы еду купить, но понравилось. Оставила, хоть оно мне и большое, на палец не надеть. Теперь оно стало чем-то вроде моего талисмана.              Рассматривает и глазам своим не верит — это его кольцо, то самое, что потерял тогда при разборках. Вот и гравировка с его инициалами. «MD» — Марк Девин. Муха восторг замечает, переспрашивает, в чем дело. И Марк рассказывает. И про кольцо, и про историю своей жизни. Про то, как подсел, и про то, с каким трудом и какими жертвами вырвался. Девушка слушает взволнованно и в то же время заинтересованно, и неловкость, застрявшая между ними до этого момента, растворяется, словно её и не было никогда. Потом тянется к застежке на шее.              — Я лучше верну. Если оно правда твое…              Девин качает головой.              — Если это правда твой талисман, то оставь себе.       — Подожди…              Для Мухи воровать — привычное дело, но сейчас просто так оставлять себе кольцо почему-то не хочется, неудобно. Шарится пару минут в рюкзаке — китайский, периодически требующий подшивать себя — и достает зажигалку Zippo. Явно не новая, местами поцарапанная, но такая значимая для девушки. Эта зажигалка, можно сказать, прошла заодно с Мухой все её скитания по улицам и закоулкам, подъездам и притонам. Прошла горечь, слезы, боль и травмы. А сейчас она её передаст Марку. Пусть и ему поможет.              — Оставь себе, — чуть ли не силком запихивает в ладонь.              Именно этой зажигалкой Девин заводит себе потом привычку щелкать, когда нервничает или напряжен, а руки деть некуда. Щелкает и сейчас, когда на реабилитации рассказывает о своем прошлом, чтобы наконец отпустить и начать жить настоящим — в этом смысл. Ему так объяснили, по крайней мере.              Перед глазами встают флешбэки, картины из давно — больше десяти лет назад — пережитой реальности, и Марк, кажется, вот-вот да ощутит обжигающую водку, стопку которой отец заставил залить в себя двенадцатилетнего мальчика, а по венам заново растечется сковывающий страх, в ушах луной отдадут два коротких слова, которые намертво въелись в память, словно кто-то выгравировал их на стенках черепа.              «Трахни её».              Помнит, как отшатнулся, испуганный, помнит непонимающий взгляд той девушки — пацаненку ведь всего двенадцать лет. Помнит, как отец повалил её на кровать и начал трахать сам. Все помнит. Даже спустя столько лет так и не смог отпустить этот ужас, и где-то там, далеко, за теперешним дерганым и резким Марком живет тот навсегда травмированный маленький мальчик. Только он заперт в самых глухих задворках души. И не показывается никому. Боится, что его ранят, и потому бьет первым.              В следующий раз с Мухой он пересекается на Пентагоне, уже закончив реабилитацию. Девушка еще более бледная и растрепанная, чем обычно, а на щеках виднеются следы от слез. Дрожит вся, будто её в самый немыслимый холод на свете выставили на улицу в одной футболке да джинсах. Хотя по факту, так оно и выглядит. Ноябрь, а без куртки сидит. Здравый смысл Девину указывает на то, что спрашивать, в чем дело, сейчас бессмысленно: это только спровоцирует еще больший поток слез. Поэтому Марк ничего не говорит: только накидывает на плечи Мухи свою ветровку. Самому теперь, конечно, холодно. Но можно и потерпеть, ничего с ним не станет. Зараза не прицепится: он сам по себе та еще зараза. Подает недокуренную сигарету.              После пары затяжек она и правда немного успокаивается, и уже не дрожит так напуганно: только молчит и кутается плотнее в ветровку Марка, которая на самом деле особо не греет, но без нее совсем холодно. Наконец выпаливает:              — До меня отчим домогался. Пытался изнасиловать.       — Пиздец… — сдавленно произносит Марк, — обмудок угашенный…              Муха молча кивает и делает еще одну затяжку. Идти ей некуда, придется, наверное, на улице ночевать. Лучше уж на улице, чем домой после такого возвращаться. Неожиданно слышит:              — Можешь у меня переночевать.              В ответ слышится сдавленное «спасибо»: переживает насчет того, не будет ли мешать. Марк точно знает, что не будет. Он сегодня по работе весь город оббегал, и отрубится, едва рухнув на кровать. Будет спать, как убитый, пока не прозвенит в третий или четвертый раз назойливо жужжащий будильник. А до этого его не разбудить, даже если расхерачить все в квартире, что хоть как-то бьется.              Муха сидит на диване, все еще перепуганная, и кутается в плед, слишком уж сильно сжимая в пальцах ткань. Девин представляет, насколько ей неловко и неудобно ночевать у человека, с которым они и познакомились не так давно, и решает лишний раз не маячить перед глазами. Стоит на балконе и курит, думая о чем-то своем. О работе, о том, что бензин снова подорожал, что он сейчас добивает последнюю сигарету, а утром ему точно захочется курить, еще о какой-то ерунде. Не знает точно, сколько времени проходит, но когда возвращается, девушка уже спит, свернувшись калачиком. Марк поправляет плед, чтобы наверняка не замерзла ночью, и уходит к себе.              Утром они выходят за дверь вместе. Девину на работу нужно, а куда идет Муха, он не знает, и почему-то не спрашивает — ограничивается взглядом, спрашивающим, все ли хорошо.              Но глаза лгут.              А уже вечером он подкидывает Муху, снова укравшую что-то из одежды (зачем, чтобы перепродать дешевле и так получить какие-никакие деньги?), до Пентагона на своем мотоцикле. Девушка почему-то даже испуганной не выглядит, не боится, что её поймают. Ну да, что они ей сделают, позвонят родителям? А родителям похуй, где там их дочь шляется и что делает. Вот такая горькая правда: слишком часто людям, даже самым родным, наплевать на тебя. Марк эти ощущения понимает: сам это прошел.              Они, наверное, вполовину превысили скорость, пока доехали. Хотя почему «превысили»? Жал на педаль газа только один из них, чувствуя, как девушка обнимает его со спины, чтобы не свалиться с мотоцикла, как судорожно прижимается поначалу, но с временем начинает кайфовать от поездки и обнимать уже не от испуга, а ради безопасности, чтобы не упасть. Когда слезают, Муха даже слабо улыбается. По ней видно: она бы не прочь еще прокатиться.              Марк прикуривает, опираясь на одну из разрисованных стен. Пригодилась подаренная зажигалка, и куда удобнее, чем дешевые пластмассовые, которые вскоре приходилось выбрасывать одну за другой. Муха в этот раз уже в какой-то потасканной куртке: наверное, домой зайти успела еще днем. Протягивает руку и забирает сигарету. Позволив сделать пару затяжек, Девин забирает обратно.              В этот раз молчание не неловкое. Просто теперь, узнав истории друг друга, а что-то даже прочувствовав на собственной шкуре, они не нуждаются в словах, чтобы понять друг друга.