Омут

У Китнисс губы изорванные до кровавой кашицы, с чешуйками мертвой кожи по сухой кромке, — она разбивает случайно оставленную баночку, с пылью по контуру стеклянной пробки, и спертый воздух в комнате наполняет запах ментола, словно привет из далекого прошлого, детства с грудью натёртой нежной мазью от простуды, когда её мать ещё улыбается, а глаза отца горят у изголовья кровати, и пылающих лихорадкой щек касаются шершавые ладони, погребённые навеки в темноте под слоем безразличного ко всему камня, вместе с крохотной в её воспоминаниях Прим, прижимающей облезлого котенка к груди, — она распадается на части взрывом, в огне, разгоревшемся от самой Китнисс, — после революции у символа мятежа остаётся только пепел, опадающий на мёртвый дистрикт, вместе со слоем угольной пыли, — меня зовут Китнисс Эвердин, мне семнадцать лет, — на подоконник сморщенными хлопьями укладываются лепестки — марая её собственные руки в отвратительной желтовато-белой массе, шариками ртути протекая между пальцами, — запах роз проникает мерзкими, скользкими щупальцами в лёгкие, завязывает оголившиеся нервы в узлы и петли лесных ловушек, — обещанная аккомодация рассыпается жемчужными бусинками по холодному полу, в доме, ждущем слишком долго своего победителя, — и если семьдесят шестые Голодные Игры происходили в Капитолии, на капсулах со смертью внутри, то следующие по счету происходят сейчас, — смазанные лица знакомых глядят сочувственно, и Китнисс кажется, что она уже не выскребется из темной бездны с облезлыми краями и уступами, крошкой остающимися на руках, с бурыми лентами собственной крови под ногтями, — так и останется на краю, не глядя вниз, стряхивая с кончиков волос налипшие пережеванным сахаром воспоминания, тенью мелькая за шторами чертового дома, послушно теряя себя настолько, что и находить уже некого. Иногда она приходит, — почти хочет его спросить хоть о чем-то, но всегда молчит, — Хеймитч Эбернети ненавидит женские слезы, — у него за спиной сорок шесть матерей с их мертвыми детьми, оплакивают беспрестанно трибутов, ушедших и не вернувшихся, умирающих под крылом их ментора, ставшие покойниками сразу, после только затихнувшего отзвука их имени на Жатве, — Хеймитч каждый год пьян ещё до начала, заранее поминая усопших, — она сидит в кресле напротив, иногда сползает на пол, в окружении пустых бутылок, сжимая такую же, только полную, в руке, — они молча скармливают друг другу внутренних демонов, и уходят, почти довольные, в свои собственныe кашемировые раковины, с проплешинами от вспыхнувшего огня, — и глаза у него серые, без бликов, потухшие и уставшие, — среди предавшего мира-перевертыша, изменившего, — он великодушно привычный и постоянный, и это почти неправильно, странно почти, — у них каждый день своя собственная революция. У Китнисс кошмары бегают на ломких паучьих ножках по ледяному одеялу, скалятся острыми гнилыми зубками, с которых на её лицо брызгают вязкие капли яда, разъедают хитиновый панцирь, — им ночами укрывается бывшая певчая пташка, снимая с лица тонкую пленку засохших слез, и вновь захлёбывается горечью, выворачивая из капкана грудины все воспоминания, ведомая собственными демонами, гораздо более жестокими чем то, что в холодных сумерках её комнаты скрывается, когда ночи длиннее дней, — вопрос, как Хеймитч выдерживает пьяный туман в голове окончательно отпадает, Китнисс уже готова на что угодно, только глаз, мутных сквозь клетку сбрызнутых солью ресниц, не смыкать без солнца за окном, — грязные фантомы ещё прошлого страха в её воображении кружат, рыскают, превращают охотника в истинную жертву, и яд в, и без того тяжелые, сны впрыскивают, — не смотри, Китнисс, лучше уж не знать, кто у изголовья твоего стоит, и глаз не сводит, — шепот с пола горьким туманом просачивается, прячась за ночником в тени, захлестывает над головой, и смыкается, оставив после себя абстрактный ад, — она Лютиком закрывает раны в груди, прижимая шерстяные клочья к себе до чужой боли, ощущая как острые когти злого животного вспарывают ей кожу на тыльной стороне ладони, — амбивалентность у неё под грудью хрустит клочьями лёгких, — каждому действию свое противодействие, — и Китнисс укрываясь тяжёстью гробовых плит, сшивает поспешно нитками дырки от яда, утопает, неосторожно погружаясь с головой в свой собственный холодный омут, — Рута поет песню в четыре ноты, а потом её тело рассыпается в прах, и по увядшему цветнику вокруг копошатся черви, оголяя под ними распухшее лицо Диадемы, в круговороте звенит последний крик Финика, а вслед за кровавой массой Катона ползут оторванные ноги Боггса, последний взгляд Цинны сменяется её сестрой, — образов так много, что порой они сливаются в один поток. Иногда ей снится Пит, — с теплой улыбкой и руками на её шее, — ещё реже арена Голодных Игр, — в эти ночи она только плачет, срывая с глаз слизистую, — у Китнисс по телу шрамы и чужая кожа, кровоточащие раны и царапины от её собственных ногтей, тонкие рубцы на месте соединения сгоревшей плоти с искусственной, — она трет их мочалкой до выступавшей сукровицы, послушно проглатывает суп, цепляет спутанные волосы чубчиками гребешков, — никогда не горевшая по-настоящему, уже захлебнувшаяся в своем сознании, колючем и мерзком, даже не знающая о жаре ином, но ждущая огонь согревающий, а не сжигающем, тот, к которому стремится каждое существо, не боясь обжечь крылья, и пусть уже позабывшее, но все равно желавшее — мальчик с хлебом так и не вернулся домой, — страшная жажды накрывает её с головой, заставляя захлебывать в отчаянной попытке проглотить вязкую слюну, осиные укусы ползут по её шеё, лопаясь с кожей болотными пузырями, — Китнисс не сразу осознает, что Лютик во сне выпустил когти ей в плоть, а потом долго стоит на кухне и силой вливает в себя стаканы холодной воды. Однажды она видела, как умирали все, кто смог дожить к концу революции, — среди них был и Хеймитч, — тогда она кричит так громко, что просыпается от металлического вкуса во рту, — грузная фигура возле её кровати, темным силуэтом выделяется на фоне стен, с пушистыми хлопьями паутины и плесени в углах, — и Китнисс дергается в ужасе, лопатками касаясь грубых досок, а Хеймитч ловит болезненное, горячечно дрожащее тело, соскребает её с пола, в панике забившуюся в угол, долго разглядывает бегающие, совершенно безумные глаза, и взгляд его мрачен, — Китнисс с отчаянной силой изгибается в его руках от ломкой боли в схваченных судорогой мышцах, впиваясь откусанными ногтями в дерево кровати до заноз, и коротко хрипит, захлебываясь воздухом, пока не узнает в бликах ночника своего ментора, без копья в груди, как в её кошмарах, — тогда она плачет, безвольно обвиснув плетьми вместо рук и ног, — Китнисс жалко вытягивает его имя, хватая затянутым спазмами горло колючие куски кислорода, вырывая с трудом и равно заталкивает их поглубже в лёгкие. — Ты помнишь их всех, Хеймитч? Он хохочет. Китнисс зажимает в руке нож и её трясет, выворачивает наизнанку до хруста, — все просто, один раз лезвием по венам, — на арене и без каннибализма есть на что посмотреть, а у неё произойдет персональный протест, — весьма недурственное окончания спектакля о символе революции, а Пит наконец-то отпустит воспоминания о ней, — когда ты целовала его, что чувствовала? — Китнисс послушно ищет того, кто поможет ей выжить, и Хеймитч единственный, в чьих руках она не готова была оказаться мертвой, — хмурый ментор сшился с ней тугими нитками, сросся, — проезжая в тоннелях среди мощи горной породы, на чертовом поезде с его бесконечными милями в час, Китнисс так и ожидала, когда её проглотит, отрезав от всего, даст спрятаться в толще камня, возможно стать вновь ближе к отцу, — замурованные могилы могут переговариваться шепотом? — нож падает из рук Китнисс, а она скулит, жалко прижимаясь лбом к рукам, созданным из кусочков чужой кожи, — они с Хеймитчем из победителей, настоящий, злых, с демонами в глазницах, а подобное всегда стремится к подобному, этот закон знают всюду, — на улице мокрый дождь вперемешку со снегом, воздух пьяный, острый, по-честному зимний, и весной ещё даже не пахнет, — она приходит к нему совсем босая и не пьет, хотя хочется, — сидит, и глаз не отводит, в непонятной жажде разглядывая его лицо, — Хеймитч злой, серьезный и настоящий, здесь нет камер, остекленевшие глаза которых наблюдали за ней из каждого угла, — Рубикон пройден. — Проблемы с мальчиками, солнышко? Хочешь поговорить о птицах и пчёлах? Воротник его рубашки распахнут до безобразия, Китнисс и без выпивки пьяная, с красными нитями сосудов в горящими отчаянным блеском глазах, — Хеймитч не Гейл, и не Пит, окруженный ангедонией, такими поцелуями не побрезгует, для бывшего игрока и пожар, как спичка, и наглость, как второе счастье, — он не из тех, кто будет жалеть о случившемся, — так что играй с огнем, почему нет, свое имя на ветер не бросают, — Китнисс до ломоты в дрожащих пальцах, до остановки дыхания, пытается уверить себя что хочет находится сейчас с Питом, и совершенно нет — здесь. — Так зачем явилась? — У меня никого не осталось. — Можешь построить весь Капитолий под линейку, девочка, но я с тобой играть не собираюсь. — Я больше не играю, Хеймитч. Если дать человеку рыбу, он проживет день, если удило — сдохнет сразу, — Китнисс цепляется за малое, а волнение захлестывает её волной, разгораясь лишь ярче, и страхи душат горло тонкими лесками, заставляя хвататься изломанными пальцами за чужие плечи, путаться лицом в горячем дыхании, пеплом пожара оседавшем на её лицо, — а Китнисс болезненно дрожа, перебирает в подсознании сотни ликерных воспоминаний, подбрасывает их к высокому потолку, темному и холодному, разбирая на части, находя в них почти то, что искала, — а комната встречает её запустением, и где-то по самому контуру витает звериный жар мужского тела, и запах леса и алкоголя, сигарет и пряностей, въевшийся ей в поры и под кожу, — Хеймитч самый болезненный здесь, самый горький, с ножом в руке во сне под рассвет, опаленный ареной и революцией, — кто больше него знает о ночных кошмарах? — они оба покалеченные, и это не Пит с его юношеской робость, — Хеймитч к полутонам и намекам не привык. — Мне нужен ты. — Как-то быстро списала со счетов Пита и Гейла, солнышко. — Их здесь нет. У неё волосы, сбитые в колтун, и руки ледяные у него возле шеи. — В играх нет победителей и проигравших. Только вот мертвые снов не видят. У Китнисс губы изорванные до кровавой кашицы, и привкус ментола на языке. — Это пройдет. У Хеймитча дыра под легкими, бутылки на каждом углу, и пальцы грубые. Он бросает ей ложь во имя спасения, и целует. Менторам можно.