Мурка

За свою солдатскую жизнь я повидал многое: и крови, и страстей, и таких ужасов, что сейчас страшно вспоминать. Я видел все: от отчаяния до порыва неимоверного детского счастья, которое может испытать даже такой, как я, человек. А ведь если подумать: я же черствый, словно сухарь, — я был таким и остаюсь до сих пор. Меня уже мало что может удивить, а маска отчужденности и безразличия словно навечно покрыла не только мое лицо, но и мою внутреннюю сущность. С самого начала я был никому не нужным и жалким, как побитый щенок в темной сырой подворотне. Меня сторонились, надо мной насмехались, в меня тыкали пальцами и шептались за моей спиной. С самого начала я понял, как люди не любят бродяжек. А я был бродяжкой. Беспородной, жалкой, ущербной бродяжкой, какой, наверное, являюсь и до сих пор. Беспородная собака не может найти благосклонности у высших людей в этом обществе. Все людское внимание достается породистым, талантливым от природы, тем, кто голубых кровей и кого само Счастье поцеловало в темечко. Я таким не был. Явно не голубых кровей и совсем не породистый, а Счастье, наверное, даже не посмотрело в мою сторону, пока целовало других. Оставленный, забытый, побитый и жалкий. Таким я был.  Я жаждал свободы, потому что ее у меня никогда не было. Ребенок из Подземного города, что никогда не видел мир над землей, живущий словно крот, вдобавок — Аккерман, чьи предки были слугами правителя. По идее, у меня этой свободы вообще не должно было быть. И только потом я понял, что вся свобода — относительна. Человек слишком жалок, чтобы добиться ее в полной мере. Я понял, что жалок в этом плане не только я — жалки все люди, кто бы то ни был. Я поднялся из Подземного города, который был моей тюрьмой, во внешний мир, который, по сути, был такой же тюрьмой. Всю свою жизнь я живу в клетке: будь то сырое подземелье, ограничивающие человечество стены, буквальная пыточная камера или людские стереотипы. Я — не раб. Но я не свободен. Смешно. Впрочем, я подвожу это все к тому, что, видимо, один человек сказал фразу: «Жизнь потрепала» именно про меня. Бьюсь об заклад, что про мое существование можно написать целый психологический роман, больше похожий на ужастик, который нужно один раз почитать, порыдать над главным героем, закрыть и навечно отложить пылиться на полку. Я даже удивлен, что хоть кто-то смог пробудить во мне отголоски почти прозрачного счастья, которое давным давно умерло где-то внутри. Совсем я не ожидал, что найдется кто-то, способный скрасить мою такую жуткую и гадкую жизнь. Я зову ее Мурка. Как кошку, да, я знаю. Хотя на самом деле ее, конечно же, зовут совсем не так. «Почему Мурка?» — возникает вопрос. А я отвечу: «Она как кошка.» Помнится, был я однажды на каком-то задании, во время которого ужасно потянул ногу. Неприятный это был случай, и я бы о нем даже не вспоминал, если бы он настолько не въелся мне в память. В итоге я дня на четыре остался в доме одного чересчур доброго мужика. Чересчур доброго потому, что лично я, даже не в здравом уме и отнюдь не в трезвой памяти, никогда бы не пустил на порог своего дома такую сомнительную личность с чертами разбойника и повадками профессионального маньяка, как у меня. Мужик этот был в прошлом доктор, поэтому вправил мне вывих голеностопного сустава второй степени и оставил у себя, чтобы присматривать за мной, как за полудохлым нездоровым котом. И вынужден я был во избежании осложнений куковать в том домишке у черта на рогах — в нескольких милях от ближайшего более-менее развитого города. Была у этого доброго человека дочка — с виду нормальная девушка, можно даже сказать, что красивая. Да вот только дурой она оказалась редкостной — вот почему девушек так тянет к таким явным козлам типа меня? Нашла бы себе хорошего, адекватного и ответственного деревенского паренька, была б у нее хорошая жизнь — с романтикой, свиданиями под луной, любовными признаниями и прочей ересью. Но нет же, присмотрелась она ко мне — к бедному младшему лейтенанту-инвалиду без гроша в кармане, живущему в солдатской общаге. Многим девушкам нужна романтика, а я чего? Кажется, даже медведь — и тот будет романтичнее, чем я. В общем, избегал я ее как мог и как не мог. И единственной, кто скрашивал мой вынужденный больничный, оказалась кошка. Именно кошка — я ей почему-то понравился, и она часто залезала ко мне на колени и сворачивалась клубком, начиная очень-очень громко и усердно мурчать. Нетрудно догадаться, что звали эту кошку Мурка. Просто, по-деревенски, без пафоса, — Мурка. Это была такая заботливая кошка, что я вначале даже сомневался, могут ли быть эти животными такими смиренными и добрыми. Но нет — она была такой ласковой, что казалось, столько ласки я даже от людей за всю свою жизнь не получал. И почему я запомнил именно кошку? Может, потому, что она оказалась единственной, кто смог отнестись ко мне с такой отдачей и теплотой? А ведь это всего лишь кошка... Простое животное. Но насколько же оно может быть лучше человека. Мурка была доброй, открытой, такой странной — вроде кошка, а хитрости даже в глазах нет, часто засыпала у меня на руках, утыкаясь влажным теплым носом в мои ладони. И почему у меня куда больше эмоций вызвала кошка? В общем, время прошло, я уехал оттуда и больше в тех окрестностях не появлялся. Мурка вместе со своими хозяевами канули в лету, теперь я помню только то, какой была эта кошка. Кошка как кошка. Разве что, странноватая немного для кошки, но ладно, не суть. Из того младшего лейтенанта я стал теперь капитаном, а из домашних животных у меня до сих пор только конь. Да и зачем солдату-разведчику кошка? Она ведь своего хозяина переживёт — он сгинет на вылазке, а она продолжит жить, только вот уже без хозяина. Тем не менее, умереть у меня до сих пор не вышло — почему-то во мне одной жизни больше, чем девяти кошачьих. Кто ж знал, что за свою до сих пор еще солдатскую жизнь я встречу еще одну Мурку. Я ненормальный, я знаю. Но почему тогда я так вижу сходство с той самой давней кошкой Муркой? Ее зовут Мари — такое простое имя, всего четыре буквы (даже в Мурке их больше). Она прибыла в наш Штаб в качестве ученика нашего главного врача, Дюка Бивиса, и первые пару месяцев я о ней даже не знал. Все-таки, больницы я не люблю. Возможно, это потому, что половину своей сознательной жизни я провел именно в больничной палате — с переломами, вывихами, разными болезнями и проблемами. Терпеть не могу этот медицинский запах спирта, витающий по всему больничному корпусу, еще больше терпеть не могу закрытые тканевой повязкой морды врачей — как будто я такой больной, что мгновенно могу заразить какой-нибудь дифтерией. Раз я не люблю больницы, значит, я в больницы и не пойду — подходящее решение проблемы, которым я вполне доволен. И поэтому все простуды и насморки лечил себе сам, как умел. Или же обращался к Ханджи — она-то уж знала мою нелюбовь к медицинскому корпусу и отказать мне, больному и физически, и на голову, не могла. Но в тот раз ситуация была такой, что рассеченное в бою лезвием плечо самостоятельно зашить я не мог, а Ханджи была по уши в бумагах. Делать нечего — пришлось идти в больничный корпус и искать того, кто поможет мне не стать инвалидом с заражением крови. Мой отряд только недавно вернулся с задания по поимке опасной преступной группировки, поэтому почти все доктора были заняты спасением жизни одного несчастного, которого задело пулей. Шатался я в итоге беспризорником по коридорам, нюхая противный спиртовой запах, который уже начал душить, и искал хотя бы одного медбрата. — У нас сейчас все заняты, — сказал мне вылетевший из-за поворота Дюк, который спешил на операцию. — Осталась только одна, новенькая, моя ученица. Маруся! Позвал он ее громко, чуть ли не на весь этаж, а я уже начал раздумывать, кто такая Маруся. Потому что никаких Марусь я не помнил на тот момент. Кто бы знал, что Марусей оказалась та самая девка, которую я вижу до жути редко, приехавшая в Штаб пару месяцев назад. Дело в том, что я о ней не то что забыл, я о ней даже не знал. Именно поэтому наградил выбежавшую из какого-то кабинета девчушку подозрительным взглядом. — Да! — с готовностью и энтузиазмом выдохнула она, очутившись перед своим учителем, от нетерпения сжимая и разжимая свои маленькие кулаки. Такая миниатюрная — ростом, наверное, с меня, в белом медицинском халате, показывающий ее тонкую талию. Себя же я миниатюрным не считал — даже несмотря на свой рост, шириной своих плеч я с уверенностью мог похвастаться, да и если бы кто-то подумал в мою сторону, что я миниатюрный, я б ему двинул так, что тот улетел бы до самой стены Мария. — Займись им, — кивает в мою сторону Дюк, и тут же я становлюсь предметом рассматривания больших и искрящихся зелено-коричневых глаз. — Ранен в плечо. В этом случае ты знаешь, что делать. Мне показалось или в тот момент она слегка погрустнела? Потом оказалось, что из-за того, что она новенькая, ее не пускали первое время к серьезным операциям, хотя желания работать у нее было, без сомнений, выше крыши. — Да, хорошо, — в принципе, грустинка с ее лица тут же пропала, и теперь она обратилась ко мне. — Пройдемте в палату. И я просто пошел за ней по коридору. А она летела прямо передо мной — от нетерпения порхала, перепрыгивая с ноги на ногу, изредка плавно двигая руками, еще и что-то напевала себе под нос. «Какая несерьезная девица», — подумал я, исподлобья наблюдая за этой, как Дюк выразился, Марусей, которая маячила прямо перед моим носом. Она была странная. Мало кто может быть врачом, при этом весело прыгая в сторону палаты, где сейчас будет зашивать чью-то рану. А ее это словно совсем не волновало — легко и игриво она открыла скрипящую дверь больничной свободной комнаты, заходя в ярко освещенное солнцем через окно помещение. — Р-р-раздевайтесь, — говорит она совсем без задних мыслей. Такая наивная, даже не понимает, как звучат ее слова. Я сажусь на кушетку, начинаю расстегивать пуговицы своей уже грязной из-за редких капелек крови рубашки. До этого я на скорую руку перевязал свое ранение на правом плече, быстро затянув пострадавшее место бинтом потуже. Теперь этот бинт пропитался моей же кровью, а от него испачкалась и одежда. В это же время я наблюдаю за этой Марусей, которая с невероятной легкостью бегает по палате, собирая в металлическую тару всё нужное. Ее совершенно не волнует то, что перед ней сейчас полуголый мужчина. Меня это, конечно, не удивило, но чаще всего с таким профессиональным настроем к своему делу относятся уже врачи со стажем, которых не смутить оголенным участком тела. Но эту девушку врачом со стажем не назовешь — такая молоденькая, лет двадцать, может, да и тем более новичок — ее ведь не берут на сложные операции. Но настрой у нее вполне профессиональный — она амбициозна, полна сил и воодушевлена. Видел я достаточно много медсестер, у которых вызывал приступы обожания — «это ведь сам капитан Разведотряда! Да это же сильнейший воин человечества! Вот это у него фигура, вот это торс!» и все в таком духе. Это, кстати, одна из причин, почему я не люблю больницы и в большинстве случаев стараюсь обращаться именно к докторам мужского пола — вот им совершенно до балды, кто там перед ними и с каким торсом. Этой девушке тоже было абсолютно плевать на то, какой я внешне и с каким статусом. Хотя, по сути, работа медсестры тоже хороша в плане личной жизни — так ведь можно и какого-нибудь майора закадрить. А у этой девицы как раз возраст такой, когда хочется отношений. Ее это не интересовало совсем, и я это видел. Даже тогда, когда она повернулась в мою сторону в полной готовности и с блестящими от предвкушения глазами, ее взгляд ни на секунду не задержался на моем торсе. Она сразу сфокусировалась на моем плече, где продолжал краснеть от крови потрепанный бинт, и тут же пристроилась рядом со мной, начиная свою работу. — Будет больно, — предупреждает она, дезинфицируя иголку. Такая наивная, такая чересчур ласковая — ее рука при случае всегда накрывает мое плечо, словно в виде поддержки, словно успокаивая. Но я спокоен, ей не нужно это делать. Я вижу, как она заинтересованно мимолетно глянула на мое лицо, когда я ни разу не дернулся, пока она работала иголкой и ниткой. Видимо, не ожидала, что с моей стороны на боль не последует никакой реакции. А я бесстыдно рассматриваю ее, пока она сидит рядом и наносит швы. Ее сосредоточенное лицо забавляет — зелено-коричневые глазки в кучку, а курносый нос иногда смешно дергается, словно у кролика. А потом я вижу, как она от усердия, поглощенная своей работой, высунула кончик своего ярко-розового языка. Перед глазами вспомнилась кошка Мурка — она тоже так делала. Тоже показывала язык, когда сидела у меня на коленях, и выглядела при этом забавно. А ведь эта Маруся и правда похожа немного на Мурку — характер один в один, даже взгляд тот же — без капли хитринки, открытый, чистый. — Как звать? — спрашиваю я в своей обычной солдатской скупой манере, а девушка даже глаза на меня не поднимает. — Мари. Мои коллеги называют меня Марусей. Ее имя такое простое — короткое, легко произносимое, обычное. Да и сама эта девушка тоже вполне обычная — у нее нет сверхкрасивой внешности, она на первый взгляд простая серая масса. Она ничем не выделяется — обычные коричневые волосы какого-то странного серо-бурого оттенка древесной коры, такие же обыкновенные зелено-коричневые болотного оттенка глаза. Совершенно обыкновенная девушка. Но характер — такая чистая, непорочная, без каких-либо задних мыслей и умыслов, открытая и наивная, честная и ласковая девушка. И она действительно любит свою работу. — Готово, — говорит она, когда заканчивает зашивать мою рану на плече. — Пока не напрягайте руку, а то швы разойдутся. — Ладно. Она улыбается мне — такой красивой и искренней улыбкой, что вначале мне даже неловко становится, что с ней я такой скупердяй. Но потом я вспоминаю, что другим быть не могу — я и на самом деле такой скупой на эмоции и слова. Речь даже не идет о том, что мне вообще, по идее, нужно улыбнуться ей в ответ. Потом я в больничный корпус не заходил долго — необходимости не было. Но я помню, что перед своим уходом искренне, правда, только в мыслях, пожелал той Марусе карьерного роста. Она ведь и правда будет хорошим врачом. А вот потом на всю Разведку громыхнул вирус, и в итоге часть разведчиков была отправлена в изолятор, чтобы болезнь не распространялась. Какая-то эпидемия гриппа или чушь подобного рода умудрилась сразить и меня — я оказался в числе больных, отправленных в изолятор, то есть в больничный корпус. Само это отделение было большим, а заболевших человек не так уж и много — человек двадцать-тридцать. Вначале я вообще никуда идти не хотел, планируя закрыться в своем кабинете и лечиться самостоятельно, но меня застукала Ханджи и едва ли не пинком отправила болеть в изолятор. По великой случайности в палате я торчал в одиночку. Никто не решился жить со мной до выздоровления в одной комнате. Тем для меня лучше — уж лучше от болезни мучиться одному, чем в комнатушке на пять человек. И опять же, по такой же великой случайности ряд палат с определенными номерами, и моя в том числе, был под начальством той самой Мари-Маруси. Она следила за больными солдатами и их состоянием. В том числе и за моим. — О, — вполне себе искренне удивилась девушка, когда открыла дверь в мою комнату и увидела, собственно, меня. А валялся я с температурой в кровати, захлебываясь соплями и шмыгая носом. — Какие люди! Естественно, меня не было здесь столько времени. Зато теперь я здесь, видимо, надолго застрял. — А я уже думала, я такой ужасный врач, что вы испугались приходить сюда снова, — так же открыто и откровенно выдавала свои собственные мысли Мари, которая не изменилась — у нее такой же радостный настрой всем помогать. — Рада вас видеть! Мне хотелось сказать, что она дуреха и что я ей тогда мысленно пожелал карьерного роста, но промолчал. Я торчал в своем собственном изоляторе, в то же время находясь в изоляторе побольше — сидел-то я всегда в своей комнате в полном одиночестве, в то же время оставаясь в ссылке в больничный корпус. В общем, профессионально отгородился от общества, продолжая тухнуть в своей норе. Единственными, кто изредка заходил ко мне, были Ханджи и Эрвин. Мари же заходила ко мне вовсе не изредка, а постоянно — при любом удобном случае. — Вам нужно общение, а вы тут закрылись ото всех, — говорит она, вновь полная оптимизма, и чуть ли не вприпрыжку бежит к тумбочке менять воду в графине. Я ей хотел было сказать, что как раз наоборот — я закрылся ото всех специально, чтобы мне дали хотя бы поболеть спокойно, но девушка уже убежала. «Шибутная какая-то», — думаю я, а перед глазами опять давняя Мурка. Она тоже скакала по всей комнате, играла с моей рукой, во время игры кусая своими зубами мои пальцы. А эта девушка бегает везде как заведённая, но напоминает кошку — кошки ведь приносят радость. Я и не заметил, как ее полявления тоже начали мне приносить радость. Сидя на своей кровати, я уже неосознанно прислушиваюсь к шагам в коридоре и жду, когда послышится ее походка. А ходит она по-особенному — легко, достаточно тихо и сбивчиво, отстукивая подошвой своих небольших каблучков какую-то музыку. И у меня по коже бегут мурашки, когда я наконец слышу вместо грузной и шумной поступи какого-то медбрата стук девичьих ботинок. Она странная. Витает в облаках, постоянно мечтает о чем-то, непринужденно разговаривает о какой-то чепухе, и со стороны кажется, что врач кто угодно, но не она. Возможно, она берет пример со своего учителя — Дюк Бивис тоже со своими причудами. Но ее обращение заставляет почувствовать себя лучше даже меня. Она такая же ласковая, как и кошка из моих воспоминаний — тактичная, мягкая, такая же добрая. Она ни разу не назвала меня капитаном — она всегда обращается ко мне исключительно по имени, и от этого почему-то теплее. И она одна из немногих, кого не оттолкнула моя отчужденность и холодность. На самом деле, ей я даже ни разу не грубил, хотя порой хотелось, да и грубить я умею. Но потом, смотря в ее глаза — такие чистые и без хитрости, — я вспоминаю кошку. А как можно злиться на кошку? Поэтому ограничиваюсь только скудными ответами. Наверняка у нее сформировалось обо мне впечатление как о старом солдате-скупердяе. Но она все продолжает ко мне заходить. А еще она любит тот же чай, что и я, — в этом наши вкусы абсолютно точно сошлись, и мы можем сидеть в одной комнате в полнейшей тишине. После какого-нибудь разговора, когда кончаются темы для обсуждения, она замолкает, а вместе с ней молчу и я, но уходить она не спешит — эта тишина не неловкая, а приятная, какая-то атмосферная и трепетная. Как с кошкой — рядом с кошкой же не бывает неловкого молчания, когда она по собственной воле сидит на твоих коленях. Приятно и ей, и тебе. В такие моменты мне кажется, что вместо ее дыхания я вот-вот услышу мурлыканье, и мне все больше и больше хочется назвать ее Муркой. Не Мари, не Марусей, а Муркой — так, как буду называть ее только я. В общем, отправился я в ссылку, а попал на курорт — и вылечился, и отдохнул, и успокоился. Видимо, Мари для меня стала и доктором, и психологом. К работе вернулся отдохнувший и даже довольный — а Ханджи все удивлялась, почему же я в таком хорошем расположении духа вернулся из больницы, хотя всей душою ее терпеть не мог. А я молчал. Но теперь было непривычно вслушиваться в звуки шагов в коридоре и только потом вспоминать, что девушки Мурки теперь на этом этаже нет — она осталась в больничном отделении. Но отныне я в больницу иду не из-под палки, а по собственному желанию, даже иногда просто так. Потому что даже если у меня из домашних животных есть только конь, это не значит, что в моей жизни не может быть Мурки. Хоть у меня нет кошки, Мурка все-таки тоже ждет меня. Какая же жизнь, все-таки, странная штука... Конец короткого рассказа... Для справки: Дюк Бивис — эпизодический персонаж истории «Крылатая Свобода». Миша Марвин — Под окнами