Холодное озеро

Мне не стоило ожидать, что я смогу надолго остаться в одиночестве. Увы. Пока я был один, но водоемы не пустуют и в дикой природе, животные приходят на водопой, так и от римских солдат не стоило ожидать поведения, значительно отличного от зверей. Я сидел у кромки воды, задумчивый и одинокий, и на всякий случай, я выглядел как «задумчивый и одинокий» для случайного зрителя, который мог появиться среди деревьев или за моей спиной. Может быть, это было не слишком заметно, но я был азартным человеком. Вот я включился в игру и больше не мог из нее выйти. Было бы печально, если это оказалось слишком навязчивым вызовом Фортуне, но я вовсе не взывал ее поддерживать меня в течение всей игры. Наоборот, я бы не хотел находиться под ее пристальным вниманием, когда не происходило важных перепутий судьбы, зрителей хватало и внутри моей головы. Я всегда готовился к новым настоящим, и в последнее время у меня не выходило расслабиться даже наедине с собой в своей палатке под одеялом. Мне не стоило винить мою азартность, может быть, если я смог выйти из игры и оказался бы наедине со своими чувствами, я был бы куда более расстроенным. Я бы вопрошал: — За что судьба преподнесла мне столько испытаний на мои неокрепшие плечи? Почему вокруг одни недруги и никто не подставит дружеского плеча? Никто не даст мне доброго совета, чтобы я не усмотрел под ним злого умысла? А может быть, я бы только и повторял два слова: — Вот блять, вот же блять. Но пока я сидел и играл, я мог лишь обличить в слова свои чувства, чем чувствовать по-настоящему. Пока я сидел «задумчивый и одинокий» мне в самую пору было придаться воспоминаниям, может быть, печальным, а может, наоборот, радостным. Впрочем, чтобы оставить сомнения, мне подошли бы оба эти понятия, вместе они назывались «светлая грусть». Много лет назад, наверное, более половины моей жизни назад я будто бы был на этом озере. Да, с той поры прошло около десяти лет, и мне стоило запомнить, не называть десяток лет словом «много», а тем более, «половиной моей жизни», это могло вызвать усмешки у моих коллег. Лучше так, когда мне было девять лет, я со своей матерью, сестрой Отавией и, сопровождающим нас Марком Антонием поехали к морю. Моя память может меня подводить, но мне казалось, что мы остановились отдохнуть в пути именно у этого озера. Оно было совсем небольшим и таким же тихим, как то, у которого сидел сейчас я. Глупо думать, будто бы озеро может быть не тихим, словно совсем ненужное уточнение, но у меня есть для него пояснение. В тот день моя мать была крайне шумной в течение всей дороги, она постоянно кричала на рабов, вздыхала от душной погоды, и делала не самые справедливые замечания мне, Октавии и даже Марку Антонию. Подойдя к озеру, опустив в его холодные воды свои нежные руки, моя мать успокоилась, она обрела на время гармонию, и долгое время мы все отдыхали в тишине. Теперь же слово «тихое» еще меньше нуждалось в разъяснение, рядом был раскинут многолюдный лагерь, не утихающий даже в этот рассветный час. Его отзвуки доносились и до моего временно уединенного места, но в тоже время я мог бы назвать атмосферу расслабляющей тишиной, хотя она и не была беззвучной окончательно. Когда я только пришел, я, как и моя мама, опустил руки в холодную воду, она успокаивала, хотя я и не был крикливым, в отличие от нее. Действие моей матери были продиктованы жарой, мои же, наверное, воспоминаниями. Это была странная игра разума, когда я опускал руки в воду, я еще не вспоминал себя в девять лет, но сделал это будто бы поэтому. Тогда было жаркое лето, теперь — холодная осень, но и тогда и теперь вода была холодной. Наверное, в озеро впадали холодные подземные родники, их скрытность немного будоражила меня. Марк Антоний купался, мы сидели на берегу в тени деревьев. Он говорил: — Если опустить детей в воду, они охладятся! Но нам с Октавией не хотелось лезть в холодную воду даже на такой жаре. Нам повезло, наша мама не разделяла его желание, она отмахнулась от него. Про нее же даже ему не приходила идея предложить ей залезть в воду, мама могла бы подобно Венере вступить в морские воды, но крошечное лесное озеро было слишком мелким для ее холеного тела. Антоний подплыл к берегу и принес Октавии кувшинку, сорванную с другой стороны берега, она поблагодарила его, но совершенно не знала, что с ней делать. Так и сидела с болотистым цветком в руках, потом взяла его с собой в повозку, не чувствуя себя в праве избавиться от него, и уже по пути мы с ней смотрели, как безжизненно загибаются его лепестки. Мы с мамой ели персики, я рассматривал, как муравьи собираются вокруг брошенных косточек. Было бы удивительно увидеть теперь молодые персиковые деревца, проросшие из косточек, но боги не решили поразить меня таким зрелищем. Антоний все плавал, меня удивляла его стойкость, он должен был уже продрогнуть насквозь, но он по-прежнему казался бодрым и веселым. Мама периодически поглядывала в его сторону, мне казалось, она испытывает его, намекает показать ей свою стойкость, а может быть, это были совсем другие намеки об иной мужественности. В конце концов, мама сказала своей рабыни прогуляться с нами в лесу. Никто из нас не стал возражать, хотя эта идея и казалась мне скучной. В лесу мы затеяли с Октавией спор о том, как поет жаворонок, но он быстро сошел на нет, более ничего интересного мне не припоминалось. Потом я сказал, что мне нужно отлучиться , и сам не знаю почему, я пошел обратно к озеру, подойдя к нему с лесистой стороны берега. Может быть, я что-то подозревал, может, хотел проявить самостоятельность, а может, мне почему-то нужно было увидеть в тот момент сплетенные воедино обнаженные тела моей мамы и Марка Антония. Я видел их плохо, маму особенно, она почти полностью скрывалась под его телом. Отчего-то мне запомнилось, что я будто бы видел капли воды на его коже, хотя я стоял слишком далеко, чтобы их рассмотреть. Я тогда подумал, неужели он не успел высохнуть? А если и успел, то как он мог так взмокнуть после холодной воды? — Если ты опустишься в воду, это тебя здорово охладит! В нескольких шагах за моей спиной стоял Марк Антоний. Может быть, я не так хорошо играл в свою игру, раз погрузился в воспоминания и не услышал его шагов. Впрочем, простительно для «задумчивого и одинокого» молодого человека на берегу тихого озера. Однако от его голоса я чуточку вздрогнул, будто бы он застал меня за чем-то непристойным. — Доброе утро, Антоний. Погода вовсе не жаркая, мне совсем ни к чему охлаждаться. — Правда? На войне меня всегда охватывает жар, я даже не знаю, теплый ли или холодный воздух вокруг. Это было забавной игрой судьбы, что спустя время мы воюем с ним вместе, и, возможно, сидим на берегу того же самого озера. Мне хотелось поделиться с ним воспоминаниями о той поездке, конечно, лишь той частью, в которой он знал о моем присутствии. Но мне не хотелось показаться излишне сентиментальным и в этот момент упоминать о его связи с моим детством, поэтому я промолчал. Впрочем, если он вспомнил бы этот эпизод, он наверняка бы поделился со мной. Антоний приблизился ко мне и теперь стоял за самой моей спиной, но не упоминал ничего о прошлом. — К сожалению, не могу разделить твоих чувств, — ответил я. Мне подумалось, что он скажет «О, ты не можешь», но вместо этого он сказал: — Можешь-можешь, если дашь себе немного воли. Я услышал, как он возится за моей спиной. Антоний разделся и прошел к воде. На мгновение он задержался на берегу, я хорошо мог его рассмотреть, потом он вступил в озеро. Вода, должно быть, была такой холодной, что по моей кожи пробежались мурашки, будто бы я был на его месте. Антоний поплыл к другому берегу, не было ни кувшинок, ни Октавии, поэтому он вернулся к моей стороне ни с чем. Я думал, он выйдет, но Антоний посмотрел на меня, оттолкнулся от берега и снова поплыл. Мне стало интересно, сколько он сможет продержаться в такой холодной воде, поэтому я остался на берегу, несмотря на то, что он нарушил мое одиночество. Иногда он подплывал ко мне и смотрел на меня, Антоний ничего не говорил, может быть, его излишняя для него молчаливость была продиктована тем, что он боялся, что у него задрожит от холода челюсть. Я продолжал на него смотреть, и мне думалось, что мне следовало бы его попросить выйти, предостеречь такого глупого и самонадеянного от простуды, но я тоже молчал. Могло сложиться так, что все закончилось бы очень печально, я не пожалел бы его, и он не остановился бы, и в конце концов, Марк Антоний все-таки довел бы себя до воспаления легких, несмотря на свое здоровое тело. Но сложилось по-другому, из-за холма показались наши солдаты, ведущие за собой коней на водопой. Антоний был явно разочарован, увидев их, будто бы у этого купания мог быть какой-то другой исход, кроме его больных легких.