Одна мелочь

      Раздражает.       Ему не нужно изображать это чувство, потому что оно постоянно с ним — когда Генри засыпает, когда пьёт пиво со съёмочной группой, когда превращается в Ведьмака, сверкая золотистой радужкой. Его источник — не плохие погодные условия, не критика фанатов и не мешающие линзы, от которых под веки будто насыпали песка. У этой причины пронзительно-голубые глаза, громкий смех и самая отвратительная манера в мире облизывать вечно сухие от ветра губы. Генри не знает, что бесит его сильнее — то, как Джои играет на лютне, то, как лежат его волосы, которые на ощупь удивительно шелковистые, или прикосновения его рук, когда они снимают сцену в ванной. Людей немного, чтобы лишний раз не отвлекать их внимание, и когда режиссер кричит «Снято!», на площадке остаются только он и Джои с кучей полотенец на соседнем стуле. — Ну, надо же! — Звонкий голос доносится из-за спины, пока Генри склоняется за светлой тканью. — Я, конечно, знал, что ты отлично выглядишь, но это просто… О! Ау!..       Смачное «плюх», раздавшееся после вскрика, ничуть не удивляет Генри. С Джои всегда случается что-нибудь такое: он падает с лошади, спотыкается о камни, а костюмер уже устала зашивать его вечно порванные во всех местах костюмы. В этом отчасти был виноват сам Генри — он не жалел сил в совместных сценах, тряся Джои, как осиновый лист, и несколько швов определено разошлись лишь благодаря его усилиям. Но он и так едва держал себя в руках — никто и никогда не выводил его из себя настолько, как этот человек.       Проблема состояла в том, что Генри не мог понять — почему. — Эм, Генри… Ты не мог бы немного… помочь?       Он оборачивается, давя тяжёлый вздох — неужели так трудно самому вылезти из ванны? Но увиденное заставляет его замолчать и посмотреть на лежащего перед собой человека совсем другими глазами.       Оказывается, у Джои от смущения могут краснеть даже уши — это раз.       Вместо штанов на нём висят остатки порванной ткани, под которыми не оказывается белья, и намокшей рубашки не хватает, чтобы прикрыть светлые мягкие ягодицы — это два.       У Генри встаёт — это три.       Он не может отвести взгляда от нежно-розового соска, выглядывающего через край тёмно-синего хлопка — это четыре. — Вот блин! — Джои пытается прикрыться, умоляюще смотря на застывшего столбом Генри. — Ты мог бы подать мне полотенце, пожалуйста!       Он двигается медленно, как на автомате, правда собираясь подать ему полотенце, но в последний момент что-то щелкает в мозгу — кусочки пазла встают на своё место, и Генри роняет чистую белую ткань прямо в грязь, «случайно» наступая на неё сверху. — Извини. — В его тоне мало раскаяния, но Генри на это наплевать. — Я бываю неуклюжим. — Чёрт! — На лице Джои отражаются все муки этого мира. — Я ведь полностью порвал эти дурацкие штаны! — Да, я вижу. — Генри обходит его с другой стороны, тяжело сглатывая от открывшегося ракурса. — Тебе срочно нужно в душ, а я пока поищу ещё полотенца. — Господи, ты лучший! — Впервые его взгляд, больше похожий на щенячий, не вызывает отвращения. — И выглядишь как олимпийский бог, вот удача!       Джои улыбается — он всё ещё смущён, но улыбается искренне, а Генри останавливается, так и не дойдя до кучи чистых полотенец.       Он воспользуется этой ситуацией. — Думаешь? — Он возвращается к ванне, склоняется перед замершим Джои, смотрящим на него во все глаза. — Как по-твоему, стоит еще поработать над грудными?       Генри напрягает мышцы, хорошо зная, какой эффект это производит обычно. Джои взирает на него совершенно глупым взглядом, забывая даже моргать — чуть приоткрыт рот, что никогда не замолкает, нежный румянец с щёк уходит на шею, грудь, и Генри что есть силы сжимает край ванны, слыша, как трещит бутафорское покрытие. Чёрт его знает, но в этот миг ему кажется, что в воздухе между ними разливается тягучее тепло, не позволяя отвести глаз друг от друга. Джои кажется почти красивым — он и так хорош собой, но без пелены раздражения, Генри чувствует себя очарованным.       Почему такое выражение на этом лице оказывается сильнее его выдержки? — Джои. — Он сглатывает сам, видя, как двигается чужой кадык. — Я хочу поцеловать тебя.       Он идиот — конечно, идиот, но пусть кинет в него камень тот, кто сумел бы не спросить. Он не в том возрасте, чтобы бояться своих порывов — лишь бы не испугался Джои. У того заливает нежно-розовым даже грудь, и когда Генри думает извиниться, перед лицом мелькает мокрая макушка и слова растворяются на языке. Влажные, пахнущие мятой — губы Джои нежны, хотя поцелуй горяч и несдержан, а тело, прижавшееся к его, пылает огнём. Его хочется сжать, смять, изучить, но Генри не позволяет себе такой вольности — одна ладонь ложится на поясницу, чтобы удержать, другая зарывается в непослушные вихры. Целоваться с Джои неожиданно приятно — он не торопится, рассчитывая одно движение и теряясь в другом, позволяет напасть и нападает сам. Генри с трудом прекращает поцелуй — кто угодно может зайти сюда, и ставить ни себя, ни Джои в неловкое положение не хочется. Он заглядывает в потемневшие глаза и тяжело сглатывает, ощущая болезненный спазм внизу живота.       Джои улыбается, как сущий дьявол. — Надо же. — Раскрасневшиеся губы скользят по его, шепчут, искушая. — Я уже думал, что ты никогда не поймёшь.       Генри старается не думать о теплых ладонях, бесстыдно касающихся его между широко расставленных бёдер. Он загорается легко, вспыхивает, будто тлел всё это время, и так и есть на самом деле. Рвануть одежду прочь, упасть в воду и заняться жаркой любовью — этого хотят они оба, но Генри отступает, тяжело выдыхая. — Ты. — Он берёт полотенце, набрасывает его на Джои. — Я. Сегодня ночью.       Усмешка в уголке чувственных губ слаще вина. Он прекрасен — соблазнитель и искуситель, прикинувшийся невинным, так легко обманувший всех, и от того ещё более желанный. Генри с трудом отводит взгляд, отворачивается, шагая прочь из павильона, и вслед ему доносится тихий смех.       До вечера остаётся всего пара часов.