холод

Роме смертельно холодно. Так холодно, что он может только лежать бездумно на разобранном диване да смотреть в работающий телевизор. Не слушает, честно говоря, что там бормочут; честно говоря, даже не хочет. Ромке холодно и все, что ему удается — без особо интереса смотреть за тем, как Денис мельтешит по комнате и что-то под нос себе бубнит: — Да они ахуели, уже декабрь, где ебучее отопление? В Питере холодно всегда. Зябко, сыро, местами угнетающе. Ромка сам как Питер. Ему тоже холодно, смертельно холодно. Он кутается в плед, который Астап заботливо сверху него расправляет. Кутается затем и в одеяло, словно в кокон, словно еще немного и будет прекрасная бабочка. Сащеко знает, что не будет, но Денис шутит о том и на губах появляется подобие улыбки. — Ты так и будешь молчать, а? Если ты собрался умереть до весны, то я с тобой. На Роме теплые носки. Еще с Беларуси, еще с семьи Викторовича — мама того с собой давала при переезде, чтобы не мерз ее детина. Тот, смущаясь под смех Ромки, все же взял. Сейчас Ромка греется о те воспоминания, ощущая приятную мягкость женских рук через одежду, но Уфо все равно холод ощущает сильный, неприятный. Он где-то внутри и хочет наружу, но упорно держит битмейкер оборону — уколет морозом еще бородатого, что тогда делать? Но бородатому все равно и на колючки, и на холод, и на Питер внутри темной головы. Он причитает что-то под нос, лезет под одеяло к кокону из пледа, а затем обнимает так крепко, так уверенно, что Рома теряется на какой-то момент — а так можно было? — В рот я ебал твой Питер, понял? Ничего милее Могилы нет, и нахуй я за тобой поехал. Сащеко не парирует. Денис от того хмурится, головой двигает, чтобы лицо чужое увидеть, а затем в улыбке расплывается, потому что Ромка беззвучно смеется. Плечами широкими трясет, жмурится, словно на солнце, а затем моргает часто, в глаза синие заглядывая. У Дениса они особенные. У Сащеко, впрочем, тоже: — Ну и съеби обратно, толстый, заебал ныть. Денис в ответ звонко в нос холодный чмокает. Говорит что-то в стиле: и я тебя тоже, а затем обнимает лишь крепче. И холод, смертельный холод внутри, он отходит так, словно его и не было никогда. Рома удивляется каждый раз, жмется теснее, а затем засыпает в сильных руках с точным понимаем — с Астапом ни один мороз не страшен.