liminal spaces

Впервые Ацуму осознает это в одиннадцать лет, во время занятия в бассейне на уроке физкультуры в шестом классе. Его друзья взволнованно обсуждают то, что им предстоит урок с девочками, но Ацуму не видит ничего привлекательного в своих одноклассницах, одетых в стандартные закрытые купальники. Куда больше его интересует стук его кулаков друг о друга, когда он накидывает полотенце себе на плечи, или то, как ветер щиплет неприкрытые тканью участки кожи. И предложение столкнуть Осаму в воду. Как и всегда. Когда Ацуму исполняется четырнадцать, он впервые влюбляется. Именно тогда смутное наблюдение из начальной школы становится неоспоримым фактом: ему нравятся парни. Влюбленность длится до конца средней школы. Конечно, это юное и глупое влечение, но оно однозначно реальное. Оно поселяется в его груди и требует внимания. В конце концов, когда щупальца этого червя влюбленности проталкиваются наружу и будто зубами впиваются ему в мозг, Ацуму решает пригласить этого парня на свидание. Язвительный комментарий Осаму в последний момент лишает его храбрости. Разумеется, это только ожесточает Ацуму. Он хватает брата за шиворот и шипит: – Не мог бы ты быть повежливее? Осаму только смеется: – Ну да, мог бы, но не буду, – он бесцеремонно отталкивает Ацуму, а потом, будто он Купидон во плоти, добавляет, – Не стоит влюбляться. Особенно когда ты подросток. – Не такая уж это и влюбленность, Саму. И с чего бы я, черт возьми, стал слушать тебя? Ты что теперь, эксперт по романтике? – Ацуму по пальцам одной руки может посчитать, сколько раз Осаму ходил на свидания. Осаму разглаживает воротник своей куртки. – Нет, но я же, блять, не идиот. Со временем Ацуму понимает, что, возможно, Осаму пытался защитить его тогда – так неудачно, как это мог сделать только брат. Осаму невыносим, но его оскорбления обычно обоснованы. Насмешки были направлены на то, чтобы не дать Ацуму пойти на риск, который привел бы его к необратимым последствиям – впервые разбитому сердцу. Ацуму никогда не нравилось следовать инструкциям, но по какой-то странной случайности в жизни, его недо-влюбленность растаяла с ледяным дыханием зимы к тому времени, когда ему исполнилось пятнадцать. Учитывая все обстоятельства, это должно было послужить напоминанием о том, чтобы он не забывал совет брата в будущих романтических отношениях. Но Ацуму всегда был полным мерзавцем еще с четвертого класса и мудаком на тренировках с двенадцати лет. Если кто-то и собирается подчиниться воле судьбы, то этим человеком будет он. Если любовь в какой-то момент разобьет ему сердце, то почему бы не начать с самого раннего возраста? Так, пятнадцатилетний Мия Ацуму встряхивает только недавно покрашенными волосами и подходит к капитану футбольной команды. И, короче говоря, он отвергнут, но по крайней мере, парень нормально к этому отнесся. Он кланяется, извиняясь, и уходит – и на этом все. Осаму так переживал за его впервые разбитое сердце, что это скорее разочаровывает. С Китой все иначе. Кита – особенный. Одно время Ацуму думает, что все его чувства – это всего лишь проявление уважения к старшекласснику. В конце концов, как товарищ по команде, Кита практичный, прилежный и надежный. Ацуму волнует только последнее, но он понимает, как комбинация этих качеств образует тройную угрозу, которой любой игрок, будучи в здравом уме, восхитился бы. Это означает, что благоговение, которое накрывает его, когда тот наблюдает за игрой своего капитана, не вызывает беспокойства. Но потом Кита улыбается ему после особенно хорошего сета, и Ацуму мгновенно осознает, что ох, нет, да это больше, чем просто уважение. Труднее всего признаться в своих чувствах. Ацуму считает, что люди привлекательны всегда, но влюбленность в образ из прошлого весьма маловероятна. Однажды Ацуму так серьезно заболевает, что практически выплевывает свои легкие при кашле, и ему кажется, что настал конец света. Свое импульсивное признание он решает списать на отвратительное самочувствие. Они с Китой наверстывают упущенное перед началом тренировки, что уже давно стало рутинным занятием. Обычно Осаму тоже принимает участие в разговоре, но в этот раз Ацуму удается прогнать своего брата. («Все, о чем я прошу, Саму, это чтобы ты пришел на несколько минут позже! Ты всегда говоришь, что ты у нас умник, так почему не можешь выполнить одну просьбу?») Прежде, чем его доблестная самоотверженность рассеется, Ацуму прерывает их уютные подшучивания и говорит, что должен объявить кое-что важное. Дерьмо. Теперь это звучит слишком официально. Ацуму впервые понимает, почему девушки, держащие в руках приготовленные ими же шоколадки, выглядят такими нервными, когда останавливают его в коридорах. Впервые признание ощущается как, ну, настоящее признание. Сначала у него потеют ладони и фразы звучат отрывисто, но затем в животе Ацуму поселяется навязчивое ощущение надежды. Оно выставляет все уязвимые чувства напоказ, и это ни в коей мере не страшно. Кита, как всегда вежливый и прямолинейный, извиняется перед ним: – Прости, но я не чувствую к тебе того же. А потом разговор возвращается к волейболу, Осаму шаг за шагом нерешительно подходит к ним, и жизнь в мгновение ока возвращается в свое обычное русло. Или Ацуму кажется, что это так. С другой стороны, его брат утверждает, что Ацуму хандрит из-за отказа в течение девятнадцати дней, сидя дома и дуясь, как кошка, которую затащили в ванну. Осаму также напоминает, что Ацуму проигнорировал мудрейшие предостережения касательно любви, которые он дал ему в четырнадцать лет, и потому полностью заслуживает почувствовать всю горечь от отказа. Ацуму встречает Сакусу Киеми в его первый год обучения в старшей школе. В весеннем тренировочном лагере собираются только подрастающие гении, и Сакуса не является исключением. Но по правде говоря, больше всего пятнадцатилетнего нападающего выделяют его ужасные волосы. Они точно были выпрямлены, и вид этих сожженных кудрей причиняют Ацуму физическую боль. – Представь, если бы у тебя были такие тупые волосы, – бормочет он брату во время ланча, глядя при этом на выпрямленную челку Сакусы. Ацуму готов поклясться, что чувствует запах паленых волос с другого конца помещения. Осаму кладет палочки для еды на стол и щелкает брата по лбу. – Тебе ли не знать об этом, горчичная башка. – Говна пожри. Сакуса тщательно вытирает палочки, прежде чем опустить их в рис. Ацуму морщит нос. Кто протирает столовые приборы дезинфицирующими салфетками? Он просто уверен, что, пережевывая пищу, Сакуса чувствует вкус мыла. Не сводя глаз с парня, сидящего в другом конце помещения – с ужасными волосами и в такой же ужасной куртке – Ацуму вонзает палочки в лосося. – Что с тобой не так? – неодобрительно хмурится Осаму. – Я в курсе, конечно, что ты дикий, но ты лучше этого. Ацуму игнорирует замечание брата и начинает ковырять в еде палочками взад-вперед, уничтожая и без того мертвую рыбу. Монотонные движения челюсти Сакусы через всю комнату беззвучны и надоедливы, и это отвлекает внимание Ацуму от его урчащего желудка. Но получив два легких подзатыльника от Осаму, он наконец принимается за еду. Ко второму году Сакуса перестает использовать выпрямитель (слава богу), но его мизофобские замашки никуда не исчезают. Они так же непоколебимы, как и подачи в прыжках, которые он усовершенствовал за последние полгода, невероятно сложные для тех, кто их принимает. – Ты такой странный, – ворчит Ацуму, когда Сакуса отказывается отбить пять после одной из своих подач. – Я думаю, тебе о таком больше известно, – заметно ощетинивается Сакуса, прежде чем выдать эту фразу, причем так тихо, что Ацуму кажется, словно он ослышался. – Что ты только что сказал? – Не я набрасываюсь на своего брата, когда он ничего даже не делает, – отвечает Сакуса с большей уверенностью в голосе. – Берегись, – добавляет он ровно тем же тоном, прежде чем мяч прилетает Ацуму в лицо. Ацуму даже не нужно касаться пальцем под носом, чтобы понять, что у него идет кровь, но он всегда ценил точное подтверждение (ровно, как и наслаждался драмой), так что делает это в любом случае. Кончик носа окрашен в алый цвет. Тренировка останавливается. Товарищи по команде собираются вокруг него, чтобы оказать помощь. Единственный штрих, не вписывающийся в эту картину товарищества – Сакуса, отступающий назад медленно, шаг за шагом, как будто он олененок, который только учится ходить. Внезапно Ацуму чувствует, что сейчас рассмеется. Это Сакуса отвлек его настолько, что того ранили, и теперь убегает. Одного из лучших асов страны тошнит от вида крови? Или, может, его мучает чувство вины за то, что из-за него их потрясающий сеттер получил в нос? В любом случае, это смешно. Ацуму держит руку у носа, чтобы кровь не капала на пол, пока один из товарищей по команде помогает ему подняться. Когда он идет к медсестре, держа голову запрокинутой назад, а на горло льется алая кровь, только одна мысль звенит в его голове: «Вау, Сакуса Киеми – блядский ублюдок». Волейбол остается гордостью и радостью для Ацуму на протяжении всей старшей школы. Он дает импульсивные обещания соперникам, с которыми играет. Увлекается другими людьми, выпускается из школы, но никогда по-настоящему не влюбляется. Ацуму не из тех, кто верит, что абсолютно все в жизни предопределено, но он уверен, что где-то там существуют боги, которые явно смеются, проворачивая подобные трюки. Его принимают в Черные Шакалы едва только он заканчивает старшую школу и решает пропустить традиционный променад через колледж. Он знал, что проведет остаток своих дней, играя в волейбол, и потому получение ученой степени казалось пустой тратой времени. К этому времени Ацуму уже вполне осваивается и привыкает к своим товарищам по команде. Но сезон проб быстро заканчивается, что означает, что настало время новым игрокам продемонстрировать все, над чем они так упорно трудились. Теоретически, пробы означают незнакомые лица и связи. Но Ацуму, должно быть, в прошлой жизни убил целую деревню, потому что там, среди остальных игроков, желающих попасть в команду и выстроившихся сейчас в одну линию, стоит не кто иной, как Сакуса Киеми. Он стал выше, шире в теле, но все еще носит свою яркую спортивную куртку, на которую невозможно смотреть. Злоба переполняет Ацуму. Кровь, которую он пролил на втором году в тренировочном лагере, словно коркой свертывается у него под носом. Пот после многочисленных поражений команде этого придурка стекает по лицу. Когда Ацуму выбирают как потенциального нового игрока в команде, он сам же возмущается тем, как его рука рефлекторно отправляет свой лучший пас Сакусе. Он надеялся, что его перфекционизм сделает здесь исключение, учитывая его нездоровые чувства к этому парню, но мышечная память – это стойкий и неумолимый феномен. Он еще больше жалеет о пасе спустя пару секунд, когда Сакуса решительно отбивает мяч, а тренер Фостер коротко кивает в знак одобрения. Ацуму размышляет о последствиях броска волейбольного мяча в Сакусу. Тележка с мячами стоит всего в метре от него, точно дразнит. Затем он думает, повлияет ли временное отстранение от игры на его профессиональную карьеру. Сакуса ныряет в конце шеренги нападающих, прячась от любого, кто намерен похлопать его по плечу. Он не благодарит Ацуму, а тот даже и не пытается сделать ему комплимент. Перерыв кажется все более необходимым. Сакусу берут в команду, потому что ну конечно же его берут в команду. Это не означает, что Ацуму он будет нравиться. Это даже не означает то, что Ацуму собирается терпеть его, и он непременно демонстрирует это, притворяясь, что плохо слышит его, или делает хреновые отмазки, когда его просят провести дополнительную тренировку. – У меня болят запястья, – вполсилы извиняется он, только чтобы заслужить убийственный взгляд Сакусы, который затем закатывает глаза, словно говорит: «Ты здесь не один, королева драмы». Может быть, Ацуму и капризничает, но зато это у него получается лучше всего. Он считает, что по большей части такое поведение сходит ему с рук, если не считать хмурых взглядов Сакусы. Но это не считается, потому что Сакуса всегда выглядит так, словно он страдает. И только когда Мейан хлопает его по спине во время одной из тренировок, Ацуму понимает, что его разыгрываемая антипатия подошла к концу. – Слушай, я понимаю, с ним непросто поладить, – начинает Мейан во время растяжки. (Это чрезвычайно великодушное преуменьшение, по самому непредвзятому мнению Ацуму.) – Но ты наш основной сеттер, а Сакуса будет в стартовом составе. Тебе бы стоило начать синхронизироваться с ним. Но так как Ацуму – полный засранец, он говорит: – Было бы проще, если бы он выказывал мне хоть немного уважения. Мейан только рассеянно кивает. – Ну, иногда сложно проявлять уважение к людям, которые не делают того же самого в ответ. Затем он уходит, оставляя Ацуму с миссией, которую нужно завершить, и странным чувством дежавю, и ему кажется, словно у него уже была подобная беседа со школьным администратором в прошлом. – Уважение, – бормочет себе Ацуму под нос, вертя это слово на языке. Оно не нравится ему. Но ему нравится капитан, который прямо сейчас выглядывает из раздевалки и бросает на него твердый взгляд, говорящий ему: «Исправь это.» Ацуму быстро принимает душ, чтобы успеть перехватить Сакусу, который настаивает на том, чтобы первым приходить и первым же покидать здание. – Хей, Киеми! – кричит он, локтями прокладывая себе путь из спортзала, дабы не отстать от своего товарища по команде. Сакуса держит руки в кармане, и сквозь хирургическую маску, закрывающую его лицо, Ацуму видит, как тот строит гримасу. – Я уж думал, не успею за тобой! – Было бы отлично, – невыразительно бросает Сакуса. – И не называй меня так. – Киеми? Почему нет? Ацуму догадывается, почему. Он, может быть, и опрометчив, но нельзя сказать, что совершенно не разбирается в социальных обычаях. Но, кроме этого, он вырос с братом-близнецом, и чего уж точно терпеть не может, так это когда его называют «Мия». Поэтому для него стало нормальным обращаться к людям по их именам, если он какое-то время уже знаком с ними. Ацуму не очень хорошо знает Сакусу, и у него нет ни малейшего желания узнавать его лучше, но он понимает, что то, как Сакуса морщит лоб, слыша «Киеми» в свой адрес, доставляет ему какое-то извращенное удовольствие. Поэтому, прежде чем Сакуса успевает ответить, Ацуму снова спрашивает: – Это беспокоит тебя, Оми-кун? Честное слово, он старается не выглядеть таким нахальным, но все его попытки оказываются тщетны. Сакуса выглядит так, словно у него вот-вот лопнет кровеносный сосуд. – Не называй меня, блять, так, – повторяет он и добавляет, – Мия. Сакуса играет по правилам Ацуму – и это совершенно незаконно. – Нууу, ладно, – тянет Ацуму, почесывая затылок без какой-либо на то причины. – Почему ты говоришь со мной? Ацуму уже собирается сказать: «Нужна ли человеку причина, чтобы поговорить со своим товарищем по команде?», но затем понимает, что такой ответ немного притянут за уши, а восстановительные упражнения все еще отдают холодом в его икрах. – О, ну знаешь. Мейан сказал, что я должен, – говорит он вместо этого, стараясь звучать равнодушно. – Сказал тебе, что ты должен… что? – Сакуса теперь краем глаза смотрит на него, и это, пожалуй, наивысший уровень его участия, которое Ацуму получит сегодня. Или получит вообще. – Типа помириться с тобой. – Не знал, что у нас какие-то проблемы. – Я это же и сказал! – Не считая того, что ты не можешь нормально мне пасовать. Хотя Ацуму и терпит множество оскорблений (взросление с братом в значительной степени закалило его), он не собирается допускать подобное вранье в свою сторону – только если оно не исходит от него самого. – Извини, конечно, но мои пасы всегда феноменальны! – это должно звучать серьезно, но получается очень по-детски. Сакуса же в свою очередь смеется, или издает то, что Ацуму принимает за смех. Хриплый и короткий, это вовсе не красивый звук, но и нельзя сказать, чтобы он был совсем неприятным. Неважно, благозвучный он или нет, несомненно, это один из самых необычных звуков, которые когда-либо слышал Ацуму, главным образом потому, что он никогда не ожидал, что Сакуса однажды рассмеется. Он предположил, что для этого требуется слишком много загрязненного воздуха, поступающего в легкие, или что-то в этом роде. Такой вариант развития событий кажется каким-то оксюмороном. И затем Сакуса говорит: – Поверь мне. Ты можешь думать, что ты феноменальный, но кто-то все равно заметит трещины в твоей форме, – и в мире внезапно становится как-то тесно. Невысказанное «я – этот кто-то» повисает в воздухе между ними. По коже Ацуму бегут мурашки, и ему хочется ногтями соскрести их. Из всех людей уж явно не Сакуса должен оказывать на него такое влияние. – Ты жуткий, Оми-кун, – пожимает плечами Ацуму. Сакуса, кажется, равнодушен к такому ответу. – Ты ненамного лучше, – парирует он, и теперь это звучит так, словно ему сложно дышать. Сакуса пытается подавить смешок. Смешок из-за Ацуму. – Иди нахуй, – напрасно пытаясь звучать устрашающе, огрызается Ацуму. Тишина, в которой они находятся, не похожа ни на одну из тех, что возникали между ними раньше. Ацуму замечает, что их почти десятилетняя вражда каким-то образом рухнула за один вечер, хотя не произошло ничего грандиозного, что положило бы ей конец. Аура принятия тихо воцаряется на своем месте, и, возможно, это все, о чем он только может попросить. (Он игнорирует тот факт, что по какой-то причине чувствует себя очень потерянным.) Ацуму вспоминает, зачем он вообще здесь, когда они уже подходят к станции. – Что ж, давай с этого момента попытаемся в нормальные отношения? Как цивилизованные люди, ладно? – Я не совсем уверен, что слово «цивилизованный» относится к твоему «королевству». Эти кавычки повисают в воздухе. Ацуму делает движение, намереваясь стукнуть Сакусу, но его товарищ по команде в мгновение ока уклоняется от удара. Затем ускользает на поезд, а Ацуму проходит остаток пути до своего дома в одиночестве. Оказавшись внутри, он скрещивает руки на груди и прислоняется спиной к стене с облупившейся штукатуркой. – Сакуса Киеми. Что за чудак. Одним из условий контракта являлось размещение игроков. Общежитие Черных шакалов внешне напоминало университетское, и, если бы все члены команды действительно жили там, оно незамедлительно бы погрязло в хаосе. Для Ацуму, как для человека, у которого не было ни времени, ни сил, чтобы еще работать где-то и платить за что-то лучшее, этот вариант подходил идеально. Здание не слишком роскошное, раз в полгода в его комнате обязательно что-нибудь ломается, но зато есть наполовину работающий лифт, регулярно пополняемая запасами кухня и чистые ванные комнаты. Из всех людей, которые стали бы жить в общежитии, Ацуму ни за что не поставил бы Сакусу Киеми на первое место в списке своих предсказаний. Но вот он – Сакуса, его руки, которые скрыты под длинными рукавами, держат картонную коробку с надписью «тренировочная одежда», а на его лице – выражение отвращения. Как всегда, осторожен – надев перчатки на руки, он открывает дверь в свою комнату. Ацуму не может объяснить, почему, но это бесит его. То, что Сакуса Киеми живет через несколько дверей по коридору, бесит его. Не то чтобы он раньше был как-то привязан к этому зданию, но теперь его поразило безошибочное ощущение, что это его пристанище. Сакуса выходит, а затем возвращается в комнату, перенося другие вещи. За этим весело наблюдать, потому что он изо всех сил пытается держаться собранно, будто каждая минута, проведенная им в общежитии, отнимает у него целый день его жизни. Но этот процесс заканчивается слишком рано. У Сакусы, кажется, просто разочаровывающее количество личных вещей. Он также обладает проницательным периферийным зрением, что проявляется в момент, когда он поворачивает голову в сторону Ацуму, выглядывающего из-за двери своей комнаты и наблюдающего за ним. Какое-то мгновение они смотрят друг на друга, и Ацуму краснеет, когда понимает, что выглядит так, словно таращится на него. – Никогда бы не подумал, что ты тот человек, который станет жить в общежитии, Оми-кун, – говорит он, мысли его устремляются к общим туалетам. – Я не буду находиться здесь все время как ты, – Сакуса ботинком пихает последнюю коробку в комнату. Ну, разумеется. – Откуда ты знаешь, что я буду тут все время? – По тебе видно. Ацуму бросает взгляд на пористые стены коридора, впитавшие в себя литры пота, затем на потрескавшийся пол, ставший свидетелем десятков пьяных спотыканий глубокими ночами. Его губы искривляются. Повернувшись, он хлопает дверью своей комнаты. Пять часов утра – абсолютно ужасное время для существования по мнению Ацуму – к чему он, однако, уже привык. У него никогда не было распорядка сна, но в последнее время нервы бог весть знает от чего часто будят его в самые странные моменты. Он чувствует бурление в крови, а его мозг постепенно приспосабливается к раннему пробуждению. Нет смысла снова пытаться вырубиться, поэтому он вполне может чем-то заняться. Он садится в постели и проводит рукой по волосам. Пальцы сразу путаются в них – верный признак того, что он, вероятно, выглядит сейчас просто потрясающе. После попыток привести себя в презентабельный вид для всех людей, которых он сейчас увидит (а именно, нуля, что означает, что он прикладывает к этому соответствующее количество усилий), Ацуму направляется по коридору к общей кухне. Поскольку ни один здравомыслящий человек не бодрствует в этот час, он ожидает, что она окажется пуста. Он ошибается. Сакуса сидит на стуле у кухонного стола, пьет что-то, что Ацуму принимает за чай, и больше ничего не делает. Это первый раз, когда Ацуму видит его в здании, не считая переезда несколько недель назад. Его телефона нигде не видно. Никакого завтрака перед ним тоже не стоит. В общем, это зрелище заставляет его замереть у входа между коридором и кухней. Кажется странным то, что он чувствует, будто вторгается во что-то личное. Но Ацуму напоминает себе, что это общая жилая площадь. Во что он может вторгаться? Да и если уж быть совсем уж мелочным – каким Ацуму всегда и был – он все равно прожил здесь дольше. Он заходит так небрежно, как только может, и при этом каждым шагом, от которого скрипят половицы, уведомляет о своем присутствии. Он поднимает руки и касается стойки, и в тот же момент Сакуса отрывается от своей кружки. Ацуму не уверен в том, видит ли его сейчас Сакуса. Он смотрит ему в глаза, но кажется очень далеким, и по отсутствию у него темных кругов под глазами Ацуму понимает, что это не от усталости (с другой стороны, мешки под глазами Ацуму, можно сказать, полное и неоспоримое тому доказательство). Наконец, спустя вечность такой дистанции, Сакуса обозначает свое присутствие вопросом: – Что ты здесь делаешь? – Что ж, и тебе доброе утро, – бормочет в ответ Ацуму. Сакуса отставляет кружку, внимательно разглядывая Ацуму. – Не похоже, что это утро доброе для тебя. Надо отметить, что он прав. Ацуму накинул на себя ближайшую футболку, которую только смог найти, когда встал с кровати, и которая, по совпадению, оказалась самой потрепанной. Его лицо опухло после сна, а волосы по-прежнему были катастрофой. Но что-что, а его нахальство уже бодрствовало. – Ох, спасибо, Оми-кун. Хорошо, что я собираюсь выиграть «Мисс Вселенную» всего через час. Это жалкая попытка пошутить, даже с учетом того, что он выдал ее еще до первых петухов. Сакуса встает со стула и задвигает его. Ацуму ждет, когда он выйдет из кухни, но вместо этого он подходит к кухонному буфету. Достает из кармана пачку дезинфицирующих салфеток. Обматывает одну из них вокруг пальцев, вытирает ручку буфета, а затем берет кружку с верхней полки. Этот процесс кажется слишком вычурным для одной только керамической кружки, но Ацуму в курсе о странностях Сакусы уже на протяжении восьми лет, и никакие поддразнивания, похоже, не способны их изменить. Ацуму – упрямый ублюдок, но, когда дело доходит до рутины, Сакуса заставляет его выглядеть гибким, что ли. Сакуса ставит кружку на тумбу. Затем зачерпывает чайной ложкой порошок матча, засыпает в кружку, берет чайник и заливает в нее горячую воду. (Упаковку с матча, ложку и чайник, должно быть, недавно чистили. Это единственная причина, по которой Сакуса не протирает их как сумасшедший.) Любой хороший ребенок знает, как приготовить обычный зеленый чай, но в движениях Сакусы есть что-то завораживающее. Он методичен, рассчитывает свои действия так, чтобы свести поверхностный контакт к минимуму. Ацуму смотрит на это с другого конца кухонного буфета, пока не моргает от звука кружки, которую двигают по мраморной поверхности. Сакуса пододвигает к нему кружку с зеленым чаем. Ацуму подходит ближе, чтобы взять ее. – Это мне? – спрашивает он, потому что непохоже, чтобы тот самый Сакуса Киеми делал для кого-то чай, особенно для кого-то, кого он ненавидит. – В зеленом чае содержатся полифенолы. Помогают уменьшить воспаление, – морщится он, глядя на опухшие глаза Ацуму. – Тебе это нужно. Определенно. – Ох, Оми-кун, да ты никак заботишься обо мне? – Нет, наоборот, на твое лицо просто страшно смотреть. Ацуму делает глоток зеленого чая, позволяя жидкости обжечь язык, что срывает с него еще более позорные слова. – Иди нахуй. – Это единственное оскорбление, которое у тебя есть? – Это единственная куртка, которая у тебя есть? Сакуса хмурится, глядя на желтый рукав своей спортивной куртки Итачияма. Ацуму хочется вздохнуть из-за того, что Сакуса не понимает, что с ним не так. Вместо этого он пьет чай, но в этот раз медленнее. Тепло от него оседает у него в груди. Вообще-то это очень мило. Для пяти утра это очень даже мило. Они стоят бок о бок, в метре друг от друга, потягивая чай. Ацуму удивлен тем, что Сакуса все это время остается на том же месте, хотя в его кружке изначально было меньше чая, и он точно выпивает его первым. Когда Ацуму допивает последние капли матча, Сакуса ставит пустую кружку в раковину. Ацуму следует его примеру. Затем они возвращаются в то же положение – стоя в метре друг от друга и заполняя собой же это пространство. Впервые за годы, что Ацуму живет здесь, кухня кажется ужасно большой. Сакуса снова делает какую-то далекую вещь, и даже когда его глаза устремлены на Ацуму, он все равно смотрит куда-то мимо него. Ацуму откашливается. – Что ж, было приятно повидаться, Оми-кун, – он подавляет зевок, предпочитая нахальным тоном добавить. – Не жди, что я скажу тебе спасибо за чай или что-то такое. – Ты только что это сделал, – бросает Сакуса через плечо, выходя из кухни. Ацуму щелкает челюстью. Блять. Второй раз, когда Ацуму видит Сакусу в здании, менее поразительный, потому что, хотя бы, имеет смысл. Это случается в семь утра, что вообще-то ненамного лучше, чем пять утра, если вы спросите Ацуму, но это неудобство, по крайней мере, идет в комплекте с его намерением стать профессиональным спортсменом (утренние тренировки уж точно не являются любимым занятием Ацуму). Сакуса, только что вышедший из душа, стоит возле одной из раковин. На нем его тренировочная одежда, в которой он выглядит более собранным, чем Ацуму, одетый в штаны и толстовку. Он поглощен расчесыванием волос, взгляд лишь мельком скользит по Ацуму, когда открывается дверь. Ацуму знает, что Сакуса контролирует все в радиусе десяти километров, даже вещи, которыми человек физически не может управлять. Но предельная точность, с которой он укладывает волосы, не похожа ни на что из того, что видел раньше Ацуму. Ощущение, что он снова во что-то вторгается, поселяется у него в животе и тянет его обратно к двери. Сакуса смотрит на отражение Ацуму в зеркале. – Тут больше одной раковины, – указывает он, а затем снова возвращается к своим волосам. – Я в курсе, – огрызается Ацуму. Он становится через одну раковину от него и начинает расчесываться. Сакусе не помешало бы уже подрезать кудри – Ацуму даже не представляет, что за генетика стоит за такими локонами – у Ацуму же на голове с утра творится катастрофа. Не то чтобы он ворочается во сне, лишь изредка просыпается на животе со свесившимися с матраса ногами. Но как бы он не засыпал, просыпается он с прилизанными волосами у лба. Это вызывает у него яркие воспоминания из третьего класса, когда он был подстрижен под горшок, и потому теперь он всегда тратит много времени по утрам, укладывая волосы гелем. Следуя своему утреннему ритуалу, он мочит руки, затем отвинчивает колпачок от геля для волос. Его запах освежает, пробуждая чувства, когда он наносит немного геля на обесцвеченные волосы. Рядом с ним Сакуса сбрызгивает кончики пальцев какой-то жидкой пастой. – Что это? – Несмываемый крем. Для волнистых волос. Я использую его после душа, – Сакуса наносит его от корней волос до кончиков. – Ну, очевидно, ты же только что из душа, – Ацуму тычет большим пальцем в запотевшее стекло двери душевой кабины позади Сакусы. – Но зачем, если мы все равно будем тренироваться, а потом ты снова пойдешь в душ? Сакуса не имеет никакого права смотреть с таким отвращением в ответ на обоснованный вопрос. – Некоторые из нас заботятся о своей личной гигиене, Мия, – отвечает он, будто это имеет смысл. Но смысла нет. Прошлой ночью Ацуму принимал душ, и запах его кокосового шампуня, ощущаемый даже под гелем для волос, убедительно свидетельствует об этом. Дважды принимать душ в такой короткий промежуток времени – вот что ненормально, и, хотя Ацуму знает, что Сакуса не совсем последователен в своих привычках, он все равно задает вопрос: – Почему ты всегда такой? – Потому что ты меня раздражаешь, – прямо отвечает Сакуса. – Это не то, что я имел в виду, – усмехается Ацуму. Его пальцы липкие от геля, и, большим пальцем открыв кран, он моет руки. – Я имею в виду, почему ты так осторожен с микробами и все такое? Может, это из-за его разыгравшегося воображения, но Ацуму кажется, что Сакуса напрягается, словно он медленно загружающийся видеочат из-за дерьмового вай-фая, или потому, что память, зарытая в глубоком подвале много лет назад, была заново выкопана. Ацуму практически жалеет, что задал этот вопрос, поскольку догадывается, что разговаривает с ним в последний раз. Но врожденное любопытство не должно быть поводом для извинений, и впервые в жизни у него действительно не было злых намерений. – Я всегда был таким, наверно, – отвечает Сакуса, когда решает проблемы с подключением. – Возможно, с начальной школы. Я был осторожным ребенком. Ацуму поднимает голову. – А как ты, черт возьми, умудрялся плавать на физкультуре? – он вспоминает свой школьный бассейн, в котором пинался ногами с Осаму и обрызгивал его (и Осаму обрызгивал его в ответ, что обычно перерастало в эпическое противостояние под водой). – Я был очень, очень терпелив ко многим очень, очень глупым людям и учебным программам. Спустя минуту до Ацуму доходит, что это, видимо, шутка в понимании Сакусы. Он натянуто смеется в ответ. – Я не шутил, – поясняет Сакуса, и вот теперь Ацуму по-настоящему прорывает на смех, потому что никто не способен вести себя так невозмутимо в семь утра, приводя при этом свои волосы в порядок. Сакуса не выглядит так, словно его это тоже позабавило. – Ты придурок. – Такие простые оскорбления не работают на мне, Оми-Оми! – нараспев отвечает Ацуму. – Я же вырос с братом-близнецом. Тебе стоит придумать что-то более креативное. Их разговор перерастает в обычную перебранку – в такую, что Ацуму может вести часами, и такую, которая заставляет Сакусу выглядеть так, словно он изо всех сил пытается подавить мигрень. Но сейчас уже половина восьмого, а Ацуму любит выходить пораньше на тренировку, и Сакуса, видимо, тоже. Они оба останавливаются перед дверью: перед ними встает задача, которую они не в состоянии решить друг с другом. – Открой ее, – прямо говорит Сакуса. – Что, если я не хочу? Пронзительные глаза сужаются. – Тогда мы не выйдем из ванной, потому что я не хочу касаться двери. – Ты реально чудак, – бестактно выдает Ацуму, ногой открывая дверь. – И вот он ты, придерживаешь дверь для меня. Ацуму уже собирается ответить, что это необоснованный аргумент, потому что он бы открыл ее кому угодно, но потом вспоминает все случаи, когда, он наоборот закрывал двери перед другими. Ацуму выходит из ванной, ощущая холод по всему телу и жар на щеках. Совместные утренние нанесения геля для волос и несмываемого крема становятся в некотором роде регулярным явлением, в зависимости от того, остается Сакуса в общежитии или нет. (Он не любит делать этого, но зачастую усталость после вечерней тренировки перевешивает его желание сесть на поезд и вернуться в свою квартиру). Каждый сеанс в семь утра на миллиметр расширяет представление Ацуму о жизни Сакусы и неохотно пробуждает его интерес. Сакуса или не осознает этого, или не реагирует, потому что отвечает на вопросы все так же кратко или же неопределенно, как и четыре месяца назад. – Почему маска? – Потому что она удобная. И так безопаснее. – Почему чай? – Полезнее, чем кофе. – Почему волейбол? На этом Сакуса останавливается. Они сидят в общей гостиной, Ацуму развалился на диване, Сакуса расположился в кресле. Они часто оказываются здесь в одно время. (Ацуму не может сказать, возражает ли он против этого.) Иногда, когда они разговаривают, Сакуса замолкает, словно он прибор, который был отключен от сети, или ноутбук Ацуму, когда он нажимает на «напомнить позже» в сорок восьмой раз, и его программное обеспечение лагает просто назло ему. В первый раз, когда это случилось, Ацуму ожидал, что Сакуса заговорит, собравшись с мыслями. Но не тут-то было. Ацуму не уверен, откуда у него взялось это нежелание делиться подробностями своей личной жизни. (Но на самом деле, насколько личным является вопрос «Почему ты решил попробовать себя в этой команде, Оми-кун?»). В любом случае, эта пауза обычно означает конец еще одной их нестандартной беседы. В этот раз все иначе. Сакуса открывает рот, чтобы заговорить, подбирает слова, но все еще не решается ответить. Он делает такое же сосредоточенное лицо, как и по утрам, когда приводит в порядок волосы, или перед тем, как сделать особенно неприятное вращение мяча перед одной из своих подач. – Волейбол… – Сакуса вздрагивает, и в его голосе слышится беспокойство. – Это освобождение. Например, как снять утяжелители с ног, которые ты проносил весь день, а потом побежать, – он крутит петельку на своей маске. – Просто в этом что-то есть. Ацуму чувствует себя отстойно от ощущения знакомого чувства. Он знает, что Сакуса хочет сказать. Знает, как свои пять пальцев. Волейбол был частью жизни Ацуму столько, сколько он себя помнит. Для Сакусы он значит то же самое. Теперь Ацуму барабанит пальцами по дивану. Ах, так вот в чем дело. Нервирует тот факт, что напротив него сидит человек, чья любовь к волейболу похожа на его. Не должно нервировать, потому что Ацуму знает, что у любого профессионального игрока обычно присутствует рвение к своему виду спорта, но, что есть, то есть. Так было еще с тех пор, когда он был маленьким: когда появлялся кто-то другой такой же уникальный, как и он, или такой же преданный делу, он становился по-дурацки взволнованным. Его отношения с братом были бы более напряженными, относись Осаму к волейболу с таким же азартом, как и он. Обычно Ацуму может не обращать внимания на этот страх быть обычным, годами возводя стены и держа людей и их страсть подальше от себя. Сакуса только что будто вошел с плохо замаскированным пистолетом и показал, что эти стены не пуленепробиваемы. Сакуса, похоже, воспринял отсутствие ответа Ацуму как знак продолжать. – Я никогда не умел заводить друзей, и волейбол в этом плане помог мне. У меня впервые появились товарищи по команде, которые потом стали моими друзьями. Ацуму фыркает. – Что в этом смешного? Если бы Ацуму не знал Сакусу, он бы сказал, что тот выглядит обороняющимся. – Ой, Оми-кун сейчас плохо себя чувствует? Не беспокойся. Я не это имел в виду. И это так и есть. Рассказ Сакусы о подобной автоматической, что ли, дружбе – это, по крайней мере, единственное, что не связывает их (какое облегчение). Есть разница между тем, чтобы быть уважаемым и любимым, и Ацуму никогда не испытывал никаких угрызений совести, будучи первым в старшей школе. Даже сегодня он вполне доволен этим. Наличие связей значит гораздо больше, чем поверхностная, хоть и взаимная дружба, а он был больше сосредоточен на том, чтобы быть уважаемым другими игроками, нежели тем, чтобы они наслаждались его обществом. Товарищи по команде как друзья? Это не имело значения. Кроме того, у Ацуму в любом случае был постоянный лучший друг. Осаму. Чем этот лузер занят сегодня? Ацуму прикидывает, что сейчас уже половина девятого, судя по тому, что за окнами гостиной виднеется черное как сажа небо. Так что его брат, вероятно, еще работает, превращая эти чертовы рисовые шарики в равносторонние треугольники, будто это его любимое занятие в мире. Боже, он просто невыносим. Но он признает, что было классно расти и одновременно играть рядом с кем-то. А что, если бы у него никого не было? Если бы никто не вынужден был бы терпеть его хотя бы потому, что им нужно было идти домой по одной дороге и спать на одном татами? Было ли бы ему одиноко? Или он все еще был бы поглощен спортом, чтобы беспокоиться о таком? Ацуму никогда особо не умел подбирать правильные слова, но, если бы ему нужно было выразить свою любовь к волейболу какой-нибудь жалкой фразой, он, скорее всего, сказал бы, что волейбол похож на огонь: ослепляет, завораживает, обладает силой сжечь в пепел все остальное, что имеет значение в его жизни. Даже когда Ацуму было четырнадцать, этот огонь уже полыхал. – Ты в порядке? – голос Сакусы едва ли нарушает его блуждающие мысли. Ацуму моргает. Он моргает, моргает, и снова моргает, пока не понимает, что делает это, чтобы снова вернуться в реальность. В горле у него пересохло. Много времени уже прошло с тех пор, как он мог вот так долго копаться в голове, перебирая бесчисленные воспоминания из прошлого и что-если. – Да, да, я в порядке, – Ацуму издает дрожащий смешок, натягивая на себя ухмылку и стараясь не думать о том, что понятия не имеет, каким было его лицо последние пять минут, когда он был в забвении. – Извини, я тут немного потерял голову. Он не уверен, почему говорит так. Делиться такими подробностями, даже если они очевидны, не похоже на него. Но Сакуса только кивает. – Со мной иногда такое случается, – говорит он, и Ацуму вспоминает, что зачастую Сакуса был очень от него далек, хотя чисто физически находился рядом. – Отстраненный взгляд, – бормочет он себе под нос, складывая руки на груди и откидываясь на спинку дивана. – Что? – Ох, ничего. Совсем ничего. Хотя часы еще не пробили девять, Ацуму чувствует себя необъяснимо опустошенным. Слабый свет лампы кажется тяжелым, сияние грозит затянуть его в сон. – Тебе пора спать, – задумчиво произносит Сакуса, складывая руки на груди. – Нет, еще и девяти нет. Я в порядке. – Я бы не доверил тебе даже поход в магазин в таком состоянии, Мия, – Сакуса встает, собираясь уйти в свою комнату. Проходя мимо Ацуму, он хлопает его по плечу. – Поспи немного, – и уходит по коридору. Его ладонь была заправлена в рукав рубашки, и контакт был мимолетным, но Ацуму осознает, что крепко сжимает руки над сердцем. Он резко поднимается с дивана. – Эй, Оми-кун, подожди! Сакуса оборачивается, и Ацуму, должно быть, еще немного расплывчато видит перед собой, потому что ему кажется, словно тот улыбается мягкой, озорной улыбкой. – Эм… – начинает Ацуму, но не знает, что сказать, поскольку не представлял, что зайдет так далеко. Сакуса делает все, что ему заблагорассудится, и большую часть времени этот включает в себя побег от криков Ацуму. – Спасибо, что рассказал мне, почему играешь в волейбол. Что ж, он не уверен, откуда это взялось. Но Ацуму считает, что было действительно приятно узнать о Сакусе чуть больше. В ответ он только кивает. Ацуму снова ложится на диван. Да, пожалуй, ему стоит вернуться в свою комнату, потому что он чувствует, что иначе уснет прямо здесь. Единственное, в чем он был уверен, так это в том, что ему необходимо отоспаться любой ценой. (Сон не идет так, как Ацуму его планировал. Он просыпается через час, обливаясь потом в неприличном количестве, с раскрасневшимися щеками, сцены его очень, очень сомнительного сна прокручиваются у него в голове. Когда позже вечером он проходит мимо Сакусы в туалете, его буквально швыряет в сторону от унижения, как будто парень каким-то образом знает, что ему снилось.) В три часа ночи Ацуму оказывается в круглосуточном магазине, куда Сакуса рекомендовал ему не ходить чуть ранее. Он не может сказать, что сейчас ему лучше, поскольку он как зомби вышел из здания и чуть не пропустил флуоресцентную вывеску у входа в магазин. Вероятно, он выглядит таким же растрепанным, каким себя и чувствует. Ацуму бесцельно ходит мимо полок, потому что никак не может вспомнить, для покупки чего именно его психика вытащила его задницу из постели. А потом он останавливается перед чистящими средствами и тянется к дорожным дезинфицирующим салфеткам. Он хватает пять пачек, сам не зная зачем. Два дезинфицирующих средства также попадают в его корзину. Девушка на кассе и ухом не ведет, увидев его улов. Ацуму благодарит ее и, спотыкаясь, возвращается в общежитие. Он кладет одну пачку салфеток в свою тренировочную сумку, а остальные вместе с дезинфицирующими средствами запихивает в шкаф – там они покоятся в дешевом пакете из круглосуточного магазина. Просыпаясь на следующее утро после лучшего сна в своей жизни и чувствуя себя прекрасно, Ацуму ничего из этого не вспоминает. Ему кажется, словно вся эта экскурсия была лишь очередным эпизодом в его странной и не поддающейся детализации последовательности сновидений. (И если это именно то, что он должен сказать себе, то все правда в порядке.) Черные Шакалы – первая команда, с которой Ацуму нравилось проводить время. В средней и старшей школе он не особо интересовался совместным времяпровождением с кем-либо. Обычно он, хоть и держится любой обязательной связи, сам никогда не инициирует ее и не будет особо ею дорожить. С этой командой все иначе. Они почему-то более убедительны. (Или, возможно, это Ацуму отличается. Может быть, за последние несколько лет, впервые в жизни оказавшись в одиночестве посреди большого города, который не собирался держать его в своих объятиях, ему пришлось повзрослеть.) Он обедает с Бокуто, Хинатой и, что удивительно, Сакусой. Хината буквально стоя на коленях умолял Сакусу пойти с ними, причитая: – Мы же национальная команда! Ацуму подозревает, что Сакуса согласился потому, что решил облегчить участь бедных коленей Хинаты, не больше. Несмотря на свой угрюмый вид, Сакуса действительно заботится о благополучии своих товарищей по команде. Сакусе не все равно. Ацуму все еще улыбается про себя, жонглируя этим знанием, словно это блестящий пенни. Групповая активность вращается вокруг Сакусы и его условий. Главным была уличная еда. Это несколько озадачивает, потому что Ацуму уже видел, как Сакуса смог высидеть в ресторане и не взорваться, поэтому он не совсем понимает, что изменилось в этот раз. Он не спрашивает. Поскольку Сакуса весь вылеплен из рутины, построенной на рутине, все же существует разные варианты его реакции на конкретную ситуацию. Уровни его беспокойства столь же нестабильны, сколь и необъяснимы, и он удовлетворяет их соответствующе. Ацуму видит это. Он не думает, что большинство людей видит тоже. Они вчетвером сидят за столиком для пикника в относительно пустом парке, доедая остатки из своих бэнто. Еда Сакусы остается нетронутой. Ацуму сделал заказ для него, зная, что тот предпочел бы не сталкиваться с толпой людей на улице. Он очень старался не испачкать еду, обхватил двумя пальцами ручку пакета и держал его так, словно это были опасные отходы. И он также старается не принимать его отсутствие аппетита близко к сердцу. На тренировках не остается времени для наверстывания упущенных тем для разговора, поэтому такие вылазки сосредотачиваются вокруг них. И всякий раз, когда Бокуто участвует, можно быть уверенным, что разговор будет несколько хаотичным. На этот раз все по-другому, но Ацуму еще сложнее ориентироваться в буйных интонациях голоса Бокуто, потому что с ними Сакуса. В последнее время было именно так: присутствие Сакусы отвлекало Ацуму даже в самых простых ситуациях. Сакуса все еще бесит, но это чувство раздражения сопровождает что-то еще. Они погружаются в воды своего прошлого, вспоминая школьные матчи и различные выходки. – Блин, вот же я диким был тогда, – говорит Бокуто, и голос у него почти скорбный. И можно подумать, повзрослевший Бокуто не может больше тридцати секунд вести разговор с абсолютно любым незнакомцем, оказавшемся поблизости. – Но у тебя был Акааши-сан, – подавив желание вздохнуть, отвечает Ацуму. Акааши пришел только на несколько игр в этом сезоне, но одно его присутствие, кажется, успокаивает Бокуто. – Но у меня был Акааши, – повторяет Бокуто нехарактерным для него мягким голосом, и он улыбается, глядя на свои руки, словно представляет, как он отбивает подачи сеттера. Наверно, так и есть. Для человека, который в состоянии разговаривать с кирпичной стеной, Бокуто заслуживает похвалы за то, как хорошо у него получается не пихать свои отношения в лицо Ацуму. Даже сегодня он не жалеет об этом. Но по какой-то неведомой причине – той, которую Ацуму, конечно, не признал бы, даже если бы на нее указали пальцем – упоминание Акааши вызывает у него тошноту. Он сопротивляется желанию придушить Бокуто. Или столкнуть его со скамейки. Что угодно, лишь бы стереть эту дурацкую улыбку с его лица. Так вот, что с тобой делают отношения? Заставляют тебя выглядеть идиотом? Осаму твердит, что у Ацуму «нет ни одной романтической кости в теле». (Осаму был абсолютным придурком с тех пор, как познакомился с Суной в прошлом году. Это иронично, учитывая, что он был против любви, когда они были младше.) Ацуму не обижается на это замечание. Любовь, когда с нее снимают сахарную глазурь, кажется большой работой. Она слишком неустойчива, и, если никуда не уходит, то занимает очень много времени. Также маловероятным кажется то, что два человека могут любить друг друга одинаково. Одна сторона обязательно дает больше любви, чем получает, а это значит, что кто-то обязательно будет обделен. Они прыгают в эту кроличью нору сеттеров, и, конечно же, Хината должен начать говорить о Кагеяме. Яма то, Яма это. Боже, неужели он не может прекратить жужжать? Ацуму говорит себе: «Ладно. Это действительно плохо. То, что ты смеешься над Шое, действительно плохо». На мгновение он удивляется, почему никто не говорит о нем. В конце концов, он их сеттер, и, к тому же, чертовски хороший. Он жалуется на это и получает раздраженный ответ: – Потому что твое эго уже достаточно велико, чтобы затмить солнце, Мия, – тот самый ответ, любезно предоставленный Сакусой. Тупой идиот. – Вы знаете, я впервые встретил Кагеяму в средней школе! – вещает Хината, прерывая Ацуму как раз в тот момент, когда тот задумывается над ответом и сердито смотрит на Сакусу. – Его команда просто сокрушила нас. Разрушила. Я так расстроился! – Хината решительно сжимает кулаки. – Уверен, Кагеяму-сана это повеселило, – откликается Сакуса, и трудно понять, саркастичен он или нет. Он не особо участвовал в разговоре, но Хината и Бокуто, должно быть, чего-то подобного и ждали, потому не придираются к нему за такие слова. – Ну вообще-то да, наверно, – соглашается Хината. Затем он по-ребячески улыбается. – Но это все в прошлом. Тогда я был слаб, но теперь Яма называет меня своим самым сильным противником! Сакуса морщит лоб. Ему явно становится труднее сдерживаться. Ацуму подносит ладони ко рту. – Подкаблучник, – говорит он, выделяя букву «б». – Ммм, да ты просто завидуешь, – восклицает Бокуто, перевешиваясь через стол и агрессивно взъерошивая волосы Ацуму, на которые тот потратил около получаса с гелем в руках. – Ты бы сам хотел так же! Такая провокация не заслуживает какой-либо реакции, поэтому Ацуму усмехается, и делает вид, что такой подкол не режет ножом по его уверенности в себе. – Не парься, он просто шутит, – вмешивается Хината в назревающую тишину. В его оборонительной позе есть что-то такое, что заставляет Бокуто умерить пыл. Ацуму одновременно польщен и раздражен. – Кроме того, – продолжает Хината, – Кагеяма вообще не романтик. Ацуму в этом не сомневается. Создается впечатление, что у этого парня эмоциональность как у небольшой скалы. В подтверждении этому, Хината вспоминает третий год, когда Кагеяма признался ему. – А потом, вы даже не поверите, он пригласил меня на свидание, когда у нас был перерыв на воду! Просто ни с того ни с сего. Это было просто смешно. Ацуму не кажется это смешным. На самом деле он думает, что это даже мило. По мнению Ацуму, довольно-таки умно пригласить на свидание своего нападающего на тренировке. Вы оба делаете что-то, что вам нравится, то, что закаляет ваш дух, и ни один из вас не может сбежать. Он и потом осознает привлекательность подобного признания, когда Хината рассказывает, что это случилось после того, как они выиграли матч 2 на 2. После победы ощущается это головокружительное чувство, когда все вокруг выглядит таким ярким и сверкающим, и ты чувствуешь биение своего сердца в ушах. Ацуму из личного опыта знает, что это способно заставлять людей делать очень, очень смелые вещи (и это не потому, что он пригласил капитана бейсбольного клуба в конце третьего года только для того, чтобы услышать отказ). Кагеяма, вероятно, получил заряд уверенности от победы. На самом деле, каким бы дремучим и бессердечным ни был Кагеяма, Ацуму уважает его способ признания. Напротив, Бокуто, услышав этот рассказ, глядит на Хинату с недоверием. И судя по тому, как Шое повторяет: «Я знаю, но это правда!», такая реакция кажется вполне подходящей. – Серьезно? – спрашивает Бокуто снова. – Так это он тебя пригласил? Хината сокрушенно качает головой, но на его лице появляется нежная улыбка. У Ацуму есть способность улавливать суть – будь то мотивы людей или их действия, – но взгляд, которым между собой сейчас обмениваются Бокуто и Хината, сюда не относится. Они только глазами передают друг другу какую-то тайну. Это заставляет Ацуму чувствовать себя так, словно он пропустил все интересное, и теперь единственный, кто не понимает шутку. Он боится этого чувства. Есть два способа все выяснить. Первый – надеяться на то, что они все расскажут, и желательно потому, что кто-то другой также смутится и попросит объяснений. К большому огорчению Ацуму, Сакуса Киеми не настолько бесстыден, как он, и не подпадает под это описание. Остается второй вариант – подмазаться к ним и выяснить все самостоятельно. С каждой секундой становится все труднее вернуться к этой теме. Сейчас или никогда. Ацуму тут же возвращается к своему привычному состоянию. – Ладно, это будет звучать очень глупо, но… – Хватит так говорить, – шипит Сакуса, прерывая его. Он прижимает два пальца к виску. Ох, если он охотно прикасается к своему лицу, когда они на людях, то все плохо. Дрожь пробегает вниз по позвоночнику Ацуму. К нему возвращается гордость, когда он замечает, что Бокуто и Хината тоже в недоумении выпрямляются. Сакуса потирает голову. – Ты никогда не звучишь глупо, понятно? Хината бросает взгляд на Ацуму, говорящий, что мы обсудим это позже. У Ацуму вспыхивает лицо. Он благодарит богов за то, что от досады Сакуса прикрывает глаза. Ладно, быть может, Ацуму всегда задает вопросы несколько самокритично, стараясь таким образом заглушить смущение, которое он чувствует в этот момент. Но большинство людей не обращает на это достаточно внимания и не способны уловить такую закономерность. Сакуса это знает, и Ацуму понятия не имеет, как себя чувствовать по этому поводу. (Он точно уверен в том, что чувствует, но скорее умрет от гипертермии, чем признает это, пока Сакуса все еще сидит рядом с ним.) – Я иду домой, – объявляет Сакуса. Он прячет подбородок в куртке и уходит, не подозревая о пылающей геенне, которую он оставляет позади. Если бы Ацуму мог, он бы посмеялся над ним, но его мозг напрочь забыл, как составлять сложные предложения, и только перезагружается к тому времени, когда Сакуса становится лишь фигуркой вдали. Это не должно иметь никакого значения. Ацуму знает, что ему не следует придавать смысл этой фразе. Он понимает, что она не имеет никакого скрытого подтекста. Знает, если уж на то пошло, что действительно имел в виду Сакуса: «Эй, на самом деле ты не всегда говоришь как гребаный идиот, хотя я обращаюсь с тобой как с идиотом и половину времени ты со мной соглашаешься.» Да уж, ну прямо как в любовных романах, конечно. Ох. Рука Ацуму обмякает, палочки ударяются о пластиковый контейнер, разбрызгивая соевый соус. Он оставляет коричневые брызги на коробке из-под бэнто и сильный запах соли на его руке. Так вот что его беспокоит. И тогда, внезапно, любое возможное утешение, которое находит Ацуму, наконец-то осознающий свои чувства, поглощается новым откровением: он жалок. – Чувак, – начинает Хината, вырывая Ацуму из его унылой вечеринки. – Что это было? – заканчивает за него Бокуто. Вот оно. Именно здесь Ацуму собирается разогнаться на полную скорость. Эта идея мелькала в его голове несколько раз – после того, как он выдавал идиотские комментарии – но никогда не казалась стоящей усилий для ее воплощения в жизнь. Теперь это так. Потому что, если Бокуто Котаро догадался о чувствах Ацуму к Сакусе в тот же день, что и сам Ацуму, он не заслуживает жить. Когда Ацуму поднимает голову с готовностью принять свою судьбу, его встречает приятный сюрприз в виде Бокуто и Хинаты, повернувшихся в сторону, куда ушел Сакуса, а не к его раскрасневшемуся лицу. По их мнению, видимо, Сакуса был единственным, кто вел себя странно. Должно быть, они не обратили внимание на стукнувшиеся о стол палочки Ацуму, или же были слишком вежливы, чтобы что-то на это сказать. Впервые в своей эгоистичной жизни Ацуму был благодарен за то, что не находится в центре внимания. – Что это было? – снова спрашивает Бокуто. Ацуму не уверен, был ли вопрос риторическим, но после того, как он стал свидетелем развернувшегося после его последнего вопроса хаоса, он не уверен, что горит желанием уточнять. Так что он решает, что Бокуто нужен ответ. Кроме того, высказывание своего мнения может оказаться полезным, даже если он окажется единственным слушателем. – Не уверен, что вообще произошло, – честно отвечает Ацуму. Он вздыхает. – Наверно, ничего. Оглядываясь назад, Ацуму потребовалось много времени, чтобы принять, что он несет в себе крошечную влюбленность в своего молчаливого товарища по команде. Но вся концепция влюбленности объективно вызывает смущение. Влюбленность случается со старшеклассниками, подростками, у которых все еще меняются лица и ломается голос. Она не должна случаться со взрослыми. (По заявлению Осаму, его брат лишь слегка превосходит «взрослого ребенка» по шкале зрелости). Но в любом случае, Ацуму начинает думать, что, может быть, его прошлое «я» придерживалось стратегии «невежество – это блаженство», потому что, как только он осознает свои чувства, все быстро пойдет под откос. Он начинает замечать в Сакусе мелочи, и это настолько кошмарно, что ему хочется съесть собственный кулак. Сакуса начинает свой день с того, что наносит несмываемый крем на правую сторону волос, а затем распределяет его по всей голове по часовой стрелке. Он перебрасывает в руках мяч шесть раз, прежде чем сделать подачу. Он протирает плоские поверхности слева направо. У него есть маленький ультрафиолетовый дезинфицирующий прибор, в котором он держит телефон в течение двадцати минут, будто это яйцо, из которого что-то скоро вылупится. В редкие моменты, когда мир погружается в мрачный сон, а Ацуму каким-то образом удается заставить Сакусу не спать и разговаривать, он невероятно задумчив. Даже когда они находятся в метре друг от друга, Ацуму часто кажется, что между ними расстояние длиной в километр. Ацуму знает все эти детали, он усердно собирал различные факты о нем. Не хватает, пожалуй, единства между ними. Ацуму может сесть и подумать обо всех мелочах, которые составляют аномалию Сакусы Киеми, но образ, который возникает в его воображении, все еще кажется расплывчатым и фрагментарным. Поэтому Ацуму продолжает искать и надеяться, что в конечном итоге сможет выстроить его из кажущихся тривиальными на первый взгляд мелочей, которые он о нем узнает. Прямо сейчас это один из тех случаев, когда Ацуму извлекает еще один кусок информации и добавляет к своей пугающе большой коллекции, которая занимает такое же пугающе большое место в его мозгу. («Неудивительно, что в последнее время ты ведешь себя как говнюк», – сказал Осаму вчера вечером, после того, как Ацуму доверил ему свою тайну. «Ой, погоди, ты всегда такой». Надо же, как раскудахтался.) Умебоши – любимая еда Сакусы. Само собой, учитывая, что его лицо большую часть времени выглядит так, словно он ест что-то, что выглядит как эти умебоши. Это не должно быть открытием, но это так. Еще хуже то, что Ацуму чуть не спотыкается о свою ногу, когда Сакуса заявляет, что больше всего ему нравятся конфеты умебоши. – Конфеты? Серьезно? Сакуса сдержанно кивает. – Не ожидал такого, – добавляет Ацуму, слегка задыхаясь, потому что образ Сакусы, который питает слабость к сладкому, вытворяет с его желудком что-то смешное. Но чем больше Ацуму думает об этом, тем больше этот факт приобретает смысл. Сливы засаливают в течение нескольких недель, прежде чем их можно съесть, но готовый продукт стоит того, чтобы подождать. Умебоши универсальны. И ими наслаждаются осторожно, по одной за раз, небольшими, усваиваемыми кусочками. Почему-то все это кажется таким подходящим. Сакуса очень талантливый, он ориентирован на детали, и требуется терпение, чтобы расколоть его. Умебоши, как понимает Ацуму, довольно вкусны. За несколько минут они медленно продвигаются вверх по его гипотетическому рейтингу продуктов питания и вклиниваются в слот второго места, прямо под жирным тунцом. Ацуму удается сохранить хоть каплю достоинства, и он мысленно держится за него, когда Сакуса спрашивает, какие у него любимые блюда. И Ацуму это очень раздражает. Бесит то, что ему нравится узнавать что-то новое о Сакусе, и то, что он находит какое-то болезненное удовольствие от того, как получает расплывчатые ответы, вызывающие только больше вопросов. Он, должно быть, психопат, раз наслаждается разгадыванием одной-единственной детали о Сакусе, которое занимает у него кучу времени. Это единственное логическое объяснение, почему он подвергает себя таким пыткам. Или, может быть, он мазохист. Ацуму никогда особо не занимался навешиванием ярлыков, но под какой бы ярлык он ни попадал, с ним явно что-то не так. Лежа ночью в постели, он пишет Осаму, потому что, хоть его брат и неудачник, по крайней мере, он неудачник, который обязан его выслушать. Ацуму решает отправить двусмысленное сообщение. Может быть, эта неуловимость заинтригует Осаму настолько, что он на несколько градусов понизит температуру прожарки, которую наверняка собирается устроить брату. Кому: осаму [23:19] бро. я даже не клоун. я еще хуже [23:19] я типа глава манежа или что-то такое От: осаму [23:26] скорее целый ебучий цирк Учитывая, как он недавно на полном серьезе оценивал сливу, Ацуму даже не может с этим поспорить. После тренировки Ацуму тратит вдвое меньше времени на душ. Он пришел к выводу, что это единственный способ уйти домой с Сакусой, который, похоже, имеет привычку ходить так, будто пытается сбежать от самой жизни. – Хей, Оми-кун! Что делаешь? Сакуса стискивает зубы, но не кричит на Ацуму. Ему нравится думать, что такое представление Сакусы о дружелюбном поведении – это результат их растущей дружбы. Осаму же, наверно, посоветовал бы ему вытащить голову из задницы. – Иду домой, – сухо отвечает Сакуса. – Ты? Ну, разумеется, Сакуса идет домой пешком. Именно по этой причине Ацуму молниеносно выскочил из душа. Он знает, что дорога, по которой они сейчас идут, ведет к их общежитию, сейчас половина одиннадцатого, и после такой изнурительной вечерней тренировки Сакуса не поедет на поезде к себе домой. Но Ацуму не нравится, когда его загоняют в угол, и прищуренный взгляд Сакусы ощущается как удар по лопаткам. Так что Ацуму не может ответить, что тоже едет домой. Именно это и ждет от него Сакуса. – Иду перекусить, – вместо этого говорит он, и это единственное, чем он может заняться в половину одиннадцатого вечера в четверг. – Идешь перекусить, – скептически повторяет Сакуса. – Что вообще в такое время ночи может быть открыто? – Почему бы тебе самому не пойти и не выяснить это? – отвечает он инстинктивно в своей фирменной игривой манере. Ацуму хочется стукнуть самого себя. «Господи, я что, краснею?» Ацуму молча оправдывается перед темнотой, надеясь, что та скроет его лицо. – С каждым днем ты становишься все более жалким, Мия, – отвечает Сакуса, но отвечает заметно приглушенным голосом. Он пытается сдержать смех. По какой-то причине этот удар причиняет меньше боли, чем должен был, когда Ацуму осознает, что заставил Сакусу улыбнуться. – Все ради тебя, Оми-кун, – беззаботно протягивает Ацуму. Он привык ходить вокруг да около. Он может ходить вокруг да около. Ацуму игнорирует пространство между ними и прислушивается к их шагам. Даже если дистанция между ними увеличивается, они идут почти шаг в шаг друг с другом. По звуку это напоминает два метронома, единственными слушателями которых выступают длинные и неподвижные тени, отбрасываемые зданиями, и длится их прогулка до тех пор, пока Сакуса не останавливается. – Продовольственные магазины вон там, – указывая подбородком влево, говорит он. – Тебе, наверно, стоит зайти. Уже поздно. Все мысли об их импровизированном ужине мгновенно улетучиваются из головы Ацуму, и он машинально кивает головой. – Точно. Так вот, как все закончится. Очередная вечерняя прогулка оборвалась (так происходит всегда, по той или иной причине), но на этот раз из-за Ацуму. Он отскакивает от Сакусы, и мысленно отвешивает себе подзатыльник за сделанный им выбор. – Ах да, Мия, – окликает его Сакуса, когда Ацуму уже практически теряется посреди оживленной рыночной площади. – Может быть, в другой раз. Затем он уходит, и очертания его черных волос тают в темном небе. Что же касается Ацуму, то он делает то, что у него получается лучше всего: забывает об этом. Он устраивается в магазинчике рамена и заказывает тонкоцу шио, который постоянно нахваливает Осаму. Он начинает жадно есть – лапша обжигающе горячая настолько, что у него буквально течет из носа. Жар от еды затуманивает его разум, и он делает вид, что последнего унизительного часа в его жизни не существовало. Глупо, глупо, глупо. Когда он допивает остатки бульона, то вспоминает комментарий Сакусы, оставленный им на прощание. И Ацуму, шмыгая носом, словно маленький ребенок, с грохотом ставит миску на стол. Звук бьющегося стекла о дерево разносится по всему ресторану, благодаря чему Ацуму заслуживает несколько косых взглядов от пожилых мужчин, напивающихся в хлам за соседним столиком. Но все это сейчас неважно, потому что, черт возьми. Он сказал, что может быть, сходит с ним поужинать в следующий раз. После Ацуму осознает, что он, вероятно, сказал это вслух, потому что женщина за прилавком хмурится и просит его вести себя тише, уважаемый, вы мешаете другим посетителям. Довольно странно, пожалуй, что он совершенно не чувствует холода по пути домой, хотя у него нет с собой куртки. Ацуму не бредит. Он не думает, что один другой раз укрепит их отношения с Сакусой. Но надеется, что он может привести хоть к чему-нибудь в будущем. Но это не так. На самом деле, в следующие дни Сакуса кажется еще более отчужденным, чем обычно, словно полностью уходит в себя. Его пустая оболочка выполняет все обыденные и утомительные действия, абстрагировавшись от реальности настолько, что это выглядит впечатляюще даже для него самого. Стены, которые Ацуму разбирал по кирпичику, снова выросли в десять раз выше. Последние восемь месяцев в мгновение ока испарились, будто Сакуса задул свечу и оставил его одного в темноте. Сакуса остается таким же неприступным в течение двух недель. Это не влияет на его игру, но бесит, и делает его личность еще более раздражающей. Но однажды вечером они снова болтают, и Сакуса посмеивается над шутками Ацуму и рассказывает ему о том, как выпрямлял волосы в первый год учебы в старшей школе, и Ацуму практически забывает, что тот не удостаивал его взглядом все эти две недели. К большому неудовольствию Ацуму, это становится их новой нормой. Однажды Сакуса делает что-то граничащее с флиртом (но действительно ли это флирт, или же восприятие дружелюбия Ацуму просто-напросто исказилось после того, как он изнывал от тоски по кому-то, у кого диапазон сочувствия как у полотенца для рук?), и на следующий день его душа и социальные навыки отправляются в длительный отпуск в Аомори. Постепенно они возвращаются к своему состоянию равновесия, но через три месяца происходит то же самое. Ацуму начинает называть эти дни странной привязанности и внимания жаркими днями, а дни отчужденности – холодными. Жарких дней намного меньше, чем холодных. Такая взаимосвязь температуры и настроения становится непрекращающимся циклом. Ацуму уверен, что может задокументировать и доказать его с помощью линейной взаимосвязи и анализа образов (если такие слова вообще существуют). Жаркий день и затем долгий холодный отдых. Сполосните и повторите процедуру. Теперь, если Ацуму спонтанно пишет Осаму о чем-то, связанном с Сакусой, его брат спрашивает: «Жаркий или холодный день?» Во всем этом больше всего удручает то, что Ацуму живет этими жаркими днями, хотя за ними неизбежно следует безрезультатный холодный период. Он любит высоту настолько, что будет страдать от болезненного падения. Все сложно. Он все запутал. Но каждый раз, когда Сакуса издает этот почти-смех, или улыбается без маски – в эти восхитительные, рассеянные моменты Ацуму чувствует, как маленькие фейерверки взрываются у него в груди. И когда это происходит, крошечная часть его существа непременно предательски спрашивает его: «Не думаешь ли ты, что тоже можешь ему нравиться?» Это жестокий вопрос, потому что Ацуму знает ответ, даже если ему этого не хочется – он слышит его в ворчливом голосе Сакусы и его страдальческих вздохах, видит в его костяшках пальцев, стиснутых так сильно, что проглядывают белые кости, чувствует в запахе его геля для волос и несмываемого крема, пробует его в той первой чашке зеленого чая почти год назад. Командные ужины – обычное дело для празднования победы, особенно, когда речь идет о победе над одной из лучших команд в Лиге. Хотя они и забронировали вип-зал, Ацуму уверен, что их громкие вопли слышит весь ресторан. Бокуто кричит во всю глотку и пытается залезть на стол, а Хината бездумно подбадривает его. Сакуса сливается со своим стулом, отодвигаясь как можно дальше от сидящего неподалеку Ацуму. То, как Ацуму все еще старается сблизиться, несмотря на все его тщательно отвергаемые порывы – просто убого. Но, если точнее, это больше похоже на безразличие, чем на отказ. Сакусу это не волнует. Он от природы равнодушен. У них нет официального фотографа для командных мероприятий, но по негласному правилу фотографирует их всегда Ацуму. По крайней мере, так он всегда хорошо получается на фото. Он берет в руки свой телефон. – Эй, все, смотрите сюда! Мы делаем селфи для твиттера! Члены команды жмутся друг к другу, чтобы уместиться в кадре. Спустя несколько знаков мира, фотографию загружают. В течение нескольких минут на ней появляются тысячи лайков. Назовите это тщеславием, но Ацуму нравится поднимать себе самооценку, ведя социальные сети как профессиональный спортсмен. Всякий раз, когда он чувствует себя подавленным, он скроллит хештег со своим именем, пересматривая свои лучшие пасы, которые успели заснять фанатские аккаунты. Найденные посвященные ему фанкам или два тоже только поднимают настроение. В свои самые худшие дни он балует себя, вбивая в поиск имя Сакусы (с целью полюбоваться его игрой, очевидно, а не его лицом или той частью живота, которая оголяется, когда его футболка задирается во время подач). Ацуму листает ленту, ретвитит то статью из «Волейбольного Ежемесячника», то философскую ересь какого-то певца. Палец замирает, когда ему на глаза попадается один тред. Это цепочка голосований, которая призвана выяснить «кто самый горячий игрок в черных шакалах это для науки». На треде десятки тысяч лайков и ретвитов. Позабавленный названием, Ацуму открывает длинный тред. Время от времени он, не особо задумываясь, кликает на варианты с именами своих товарищей. В реплаях под каждым твитом – плачущие эмоджи и скорбь по игрокам, которые проиграли раунд. И тогда Ацуму оказывается в конце треда и– погодите, он на первом месте. Он победил. Судя по комментариям, большинство вполне согласно с таким результатом. «впервые соглашусь с интернетом» «я буквально ничего не знаю о волейболе но ради этого мии я готова рискнуть всем» «мия позвони» Он прекращает читать до тех пор, пока реплаи не заходят слишком далеко. Но это не имеет никакого значения, ведь результат окончательный, вот он – выделен голубым цветом и жирным шрифтом. Первые крупицы гордости собираются в груди Ацуму, предшествуя сокрушительному потоку самодовольства, который затем захлестывает его. – Ребят, угадайте, кто только что выиграл в голосовании за звание самого привлекательного игрока в команде! – он изо всех сил старается придать правдоподобную невинность своему злорадству. Ответные реакции варьируются от незаинтересованности до возбуждения, но они достаточно громкие для того, чтобы было понятно, на кого направлено все внимание команды. Ацуму прикладывает руку к груди и драматично вздыхает. – Все верно, это ваш покорный слуга, – говорит он, словно королева, взывающая к своим подданным. Его гребаная ухмылка, расползающаяся по лицу, пожалуй, может подпортить всю дипломатию. Он протягивает телефон товарищам по команде, хвастаясь результатами. – Боже, Томас, да ты посмотри на него, он весь сияет! – Знаешь, как говорят? Не следует всегда доверять интернету. – Надо проверить, может там одни боты проголосовали. Ожидаемая реакция команды: добродушные, шутливые комментарии. Голос Сакусы прорезается сквозь болтовню. – Чем ты так гордишься? Все знают, что ты красивый, – говорит он небрежно, ровным тоном, словно вещает прогноз погоды, а не так, будто это его первые слова за вечер. Ацуму едва ли не теряет сознание перед ним. Он лихорадочно оглядывается по сторонам, пытаясь понять, слышал ли еще кто Сакусу, или эти слова были частью позднего приступа галлюцинации, появившейся из-за постоянных бессонных ночей. Но его товарищи по команде погружены в собственные миры. Сакуса, похоже, опять вернулся в свою астральную проекцию, прикрыв глаза в попытке заглушить шум вокруг себя. – Оми-кун, не знал, что ты такого высокого мнения обо мне! – решает выпалить Ацуму, потому что потребность в ответе душит его, и потому что он идиот, которому не хватает комплиментов. Он делает движение, намереваясь пихнуть Сакусу, но тот лишь отстраняется от него. – Не трогай меня, блять, Мия. Типичный ответ, который присоединяется к жарким и холодным наблюдениям Ацуму. Ацуму листает социальные сети, пока у него не начинают болеть глаза от синего света экрана, а затем возвращается к своей еде. Она не очень вкусная, по сравнению с тем, что может приготовить его брат (и да, Осаму превратил его в дьявола, оценивающего еду), но она хотя бы отвлекает его от необъятного холода, который Сакуса излучает рядом с ним. Ацуму нечасто будит громкий стук в дверь. С одной стороны, это можно считать скрытым благословением, ведь он даже не осознавал, что задремал, а ведь это еще больше вредит его режиму сна. С другой стороны, кто, блять, будет барабанить по его двери в – Ацуму бросает взгляд на экран телефона – 17:16 в среду? Бормоча под нос какую-то нецензурную чушь, он встает с кровати и, шатаясь, идет открывать дверь. По другую сторону двери стоит Сакуса Киеми. Ацуму чувствует исходящее от него раздражение, темными цветами окрашивающее пространство между ними. – Привет, – говорит Сакуса. Натянутым, ровным тоном. – Привет, Оми-кун, – криво усмехается Ацуму. И после этого – тупик, потому что Ацуму понятия не имеет, почему Сакуса стоит здесь вот так угрюмо и ведет себя так, словно он главный актер, который злится на своего партнера по съемкам, в десятый раз забывшего свою реплику. Но как Ацуму должен помнить свои фразы, если ему даже не дали сценарий? Сакуса не проявляет особого энтузиазма в прояснении ситуации. – Могу я, эм, – Ацуму прочищает горло, – помочь тебе? – Ацуму ни за что в жизни не мог представить, что подобный разговор когда-нибудь состоится. Сакуса Киеми не нуждается в помощи других людей, и никогда не нуждается в помощи Ацуму. – Значит, ты забыл, – лаконично, как и всегда, заявляет Сакуса. Теоретически, после этого в голове Ацуму должен звякнуть колокольчик. Если он и не заполнит пробел в памяти, то по крайней мере, вызовет хоть какой-то отклик, с учетом его выдающейся способности мыслить сердцем, а не головой. Но ничего из этого не происходит. Ацуму проводит языком по нижней губе. Сакусе хватает наглости вздохнуть. – А я-то думал, мы собираемся изменить мой стиль. Как ты там описывал свои познания в моде? «Я бы стал моделью, если бы не играл в волейбол», или что-то такое самовлюбленное, так ведь? Ах, ну да. То соглашение, которое они заключили неделю назад. Тем утром они снова приводили в порядок свои волосы, когда Ацуму повернулся к Сакусе и спросил: – Так что ты там говорил про свою любимую уродливую куртку? – это был грубый вопрос и, вероятно, на него не будет должного ответа. В целом, довольно нормальное начало разговора в понятии Ацуму. Сакуса крепче сжал в руке тюбик с несмываемым кремом. – А тебе какое дело? – с этими словами он перевел взгляд на свитер Ацуму, на которой он в то утро посадил всего два пятна. – По тебе тоже не скажешь, что ты прямиком с Токийской Недели Моды. – О, да будет тебе известно, Оми-кун, что я отлично разбираюсь в моде. Вообще-то, я подумывал о том, чтобы пойти в модельную школу после старшей школы, меня часто туда звали. Это была наглая ложь. Ацуму с двенадцати лет знал, что хочет стать профессиональным волейболистом, но на второй год его заметили на улице, и он ненадолго задумался о подработке моделью. Эта идея провалилась сразу же, как только Ацуму понял, что она вообще нахрен не имеет никакого смысла. Но Сакусе не нужно было об этом знать. – Очень сомневаюсь, что ты что-то понимаешь в моде, – ответил ему Сакуса, повернувшись к зеркалу и возвращая все свое внимание крему на пальцах. Воодушевленный изворотливостью Сакусы, Ацуму огрызнулся: – Я докажу тебе это. Он знал, что его подстрекают и мстил в ответ как ребенок, но, когда он находился в самом разгаре спора, его умственное развитие обычно только замедлялось. – Само собой. И как ты планируешь это сделать? Это явно было вызовом. – В следующую среду, в пять вечера. Я покажу тебе, – усмехнулся Ацуму. – Мы отправимся на шоппинг и подберем тебе ту одежду, которую ты заслуживаешь. Сакуса вопросительно поднял бровь. – Я имею в виду, одежду, такой гардероб, которого все заслуживают, потому что на тебя невозможно смотреть, когда ты одет как сраная светящаяся палочка! – остроумно, Ацуму. Очень остроумно. – Даже не знаю, почему вообще связался с тобой, – бормочет Сакуса под аккомпанемент звучного знакомства ладони Ацуму с его лбом. – Бля, прости. Дай мне, – Ацуму обдумывает, какие предметы первой необходимости ему нужно будет найти перед выходом, – всего минуту, и тогда мы пойдем. – Не надо извиняться. На самом деле, это не так уж и важно, – пожимает плечами Сакуса, уставившись в коридор, что, по предположению Ацуму, является причиной не смотреть на него. Если вы спросите Ацуму, то это, пожалуй, восхитительное начало для похода куда-то с тем, в кого он по уши влюблен – и вообще единственного похода, что ему когда-либо светит. После такого бесстрастного замечания Сакусы ему очень хотелось бы потянуть время, но реальность такова, что за минуту он успевает захватить только свой телефон, ключи и бумажник, и Ацуму – очень отчаянный человек. Они выходят из здания. Мысленный маршрут, который он нарисовал, никогда не отличался особой подробностью, но теперь и вовсе напоминал рисунок воспитанника детского сада, прикрепленный к холодильнику. Итак, план Б: импровизация. Не так уж это и трудно, с учетом того, что Ацуму – дипломированный болтун, но все же напрягает из-за того, что он чувствует дыхание Сакусы где-то возле своей шеи, хотя между ними расстояние в полметра. – Ну так, – начинает Ацуму, пытаясь игнорировать враждебность, витающую в воздухе и затуманивающую его разум, – что ты хочешь купить сегодня, Оми-Оми? – Я думал, шоппинг на тебе, – замечает Сакуса. – И, очевидно, что наши предпочтения не совпадают, так что я не уверен, насколько полезным будет мой вклад. Безусловно, так и есть. Сакусу, по какой-то травмирующей, неведомой причине, прокляли самым ужасным вкусом в одежде, который только мог представить себе Ацуму. Он одевается как американский школьник, нося или этот неоново-желтый спортивный костюм, навевающий воспоминания о его старшей школе, или такую же желтую, но чуть менее уродливую куртку на молнии. Очень, очень удачно, что Сакуса проводит большую часть времени на тренировках или в одиночестве у себя в комнате, где яркий свет от его куртки не может ослепить водителей на дороге. И самое неприятное во всем этом то, что он не выглядит ужасно в своей одежде. Весь его гардероб кричит о неприличии, но по какому-то благословению Сакуса с его глупым лицом и телом выглядит более-менее нормально в любой одежде. В большинстве случаев, он выглядит даже лучше, чем более-менее нормально. Ацуму поворачивает голову, засматриваясь на него, разглядывая контур кудрей, которые – он абсолютно в этом уверен – очень мягкие на ощупь, а также белую хирургическую маску, в которой он должен был, но все равно не выглядит больным. Это несправедливо. Это так несправедливо. – Ты ведь не против поехать на поезде, да? Я не уверен, есть ли тут поблизости какие-нибудь магазины. Это, наверно, ненужный вопрос, но Ацуму считает, что лучше спросить, чем застрять в движущемся транспорте с разъяренным Сакусой. Он знает, что Сакуса возвращается домой на поезде, если тренировка заканчивается рано, но также помнит, что для его товарища по команде это не самое приятное времяпровождение. – Все в порядке, – хрипло отвечает Сакуса. Ацуму размышляет об антисептике для рук, который Сакуса определенно держит в левом кармане куртки. Если Сакуса использует его до и после того, как коснется поручней в поезде, и, к тому же, они проедут на поезде до торгового района и обратно, то он истратит как минимум четыре флакона. И Ацуму уверен, что им предстоит не одна и не две пересадки. Поэтому он решает, что им лучше пойти пешком, дабы не истратить все запасы антисептиков. И не спустить все деньги Сакусы тоже. (Но не потому, что вся ситуация воспринималась так, словно он нырнул в глубокий бассейн, и голос Сакусы, доносящийся до него с поверхности, казался таким далеким). – Не-а. Знаешь, я передумал. Мы не поедем на поезде. Я знаю хорошие магазины недалеко отсюда, – говорит Ацуму, обращаясь не только к Сакусе, но и к самому себе. Сакуса ощетинивается, будто решение Ацуму ослепляет его, и он пытается уклониться. – Мы не должны пропускать поезд из-за меня, – и после паузы добавляет. – Не знаю, чего ты пытаешься добиться этим, но меня это бесит. На лбу Ацуму вздувается вена. – Я просто хочу сэкономить твои деньги! – Ты намекаешь на то, что я не могу позволить себе купить билет на поезд? Именно в этот момент Ацуму вспоминает, что Сакуса не может читать мысли и, соответственно, не слышит его исследований в голове на тему того, насколько быстро у них закончится антисептик для рук. – Нет! А, впрочем, это не имеет значения. Мы идем пешком. Голос Сакусы странно тихий, когда он бормочет в ответ: – Я не нуждаюсь в твоей жалости. Особенно по поводу того, что я не могу изменить. – Это не жалость, – оправдывается Ацуму, и его раздражает то, что его голос стал таким же тихим, как и у Сакусы. – Мне бы все равно не помешало прогуляться, – он говорит это от всего сердца, словно это заставит Сакусу забыть, что они профессиональные спортсмены, которые сегодня на тренировке уже сожгли более тысячи калорий. – Ладно, – соглашается Сакуса, и Ацуму понимает, что он все же победил. Но он не чувствует бурлящей в крови радости, которая обычно сопровождает оставленное им последнее слово в споре. Что-то в мягком голосе Сакусы, не настроенного больше ни на какие разногласия, не устраивает Ацуму. «Особенно по поводу того, что я не могу изменить». Ацуму всегда был осведомлен о том, как сильно Сакуса боится микробов, но больше о его паранойе он ничего не знал. Это и раздражает, потому что Сакуса не из тех, кто признает свои недостатки, пусть даже не напрямую. Но мизофобия – вовсе не недостаток. Сейчас это просто еще одна часть Сакусы. Звуки города, которые становятся все громче, заглушают их шаги. Ацуму приблизительно понимает, куда они держат путь – пока Сакуса закатывал глаза, он успел быстро загуглить адрес. Магазин находится далековато, но решение Ацуму окончательное. Они идут пешком. Через полчаса ему в голову приходит еще одна мысль. – Погоди-ка, а ты же не против, примерять одежду, так? – Нет, Мия, я иду с тобой по магазинам потому, что мне не очень нравится ее мерить, – нараспев отвечает Сакуса. – Тебе нужно будет просто взять одежду и представить меня в ней. К сожалению, даже будь это правдой, Ацуму все равно отправился бы с ним по магазинам. Магазин, к которому они подошли, был полон народу. Высокая мода, судя по четырем онлайн отзывам, шла в комплекте с возмутительными ценами, которые Ацуму увидел на первой странице их сайта. Он уверен, что Сакуса не хочет туда заходить, но он, должно быть, все еще расстроен из-за жалости Ацуму, которая-вообще-то-не-была-жалостью, и поэтому он ногой толкает дверь магазина. – Ладно, давай приведем тебя в порядок! – С чего начнем, Ваше Величество? Ацуму облажался. Он так сильно облажался. – Блять, – шепчет он достаточно тихо, чтобы его не услышал Сакуса, возящийся с манжетами рубашки. Ацуму снял одежду со всех вешалок, до которых только смог дотянуться, предварительно выяснив размеры Сакусы. Красочный ассортимент включал в себя абсолютно все – от тренчей до брюк, от шелка до кожи. Если бы Ацуму знал о последствиях, то подбирал бы одежду с большей осмотрительностью. Потому что Сакуса всегда выглядит хорошо, но сейчас он выглядит прекрасно. Существует один тип привлекательности Сакусы – на тренировках, когда свет в спортзале отбрасывает блики на его лоб, с которыми любой другой человек выглядел бы неряшливо, но в случае с Сакусой они, наоборот, дополняют бледный цвет его лица. И есть еще один тип привлекательности – Сакуса в темно-бордовой шелковой рубашке на пуговицах, хмуро уставившийся в свое отражение в зеркале и совершенно не замечающий, как лицо Ацуму медленно сливается цветом с его рубашкой. – Тебе не кажется, что это как-то слишком смело? – спрашивает Сакуса, склонив голову набок и глядя на отражение Ацуму в зеркале. Его ключицы обнажены. Ацуму не знает, похвалить ли себя или обматерить за то, что велел Сакусе не застегивать две верхние пуговицы. «Я определенно не думаю о том, как касаюсь губами твоих ключиц», – проносится в мыслях Ацуму. – Ты большую часть времени одеваешься как ебучий хайлайтер, так что думаю, все в порядке, – говорит он вслух. Он впечатлен, что смог произнести эту фразу не заикаясь. – Не уверен, что она нравится мне, – нахмурившись, Сакуса дергает себя за воротник. – И я даже не знаю, когда ее носить. «Уверен, красный подходит к твоим губам, наверняка истерзанным от укусов, раз уж ты говорил, что у тебя есть такая нервная привычка. Это не должно быть сексуально, но это так. Боже, как бы я хотел увидеть их вблизи. Боже, я такой психопат», – думает Ацуму. – Классная рубашка, – говорит он. – В смысле, круто смотрится, – он прочищает горло. – И, эм, может быть, ты сможешь надеть ее на свидание как-нибудь. Нет ничего лучше, чем сидеть на диванчике возле примерочной и ждать, когда Сакуса выйдет одетым в вещь, которую подобрал для него Ацуму. Это приятно. Это кажется правильным. Настолько правильным, что Ацуму забывает, что они не на свидании, и между ними вообще ничего нет, и не ему высказывать подобные мнения. Но Сакуса только кивает и скрывается в примерочной. – Мне нравится бежевый, – говорит Ацуму. Теперь, когда ключицы Сакусы успешно спрятаны под большим свитером, он немного приходит в себя. – Не понимаю, почему ты выбрал именно этот размер. Зачем покупать то, что мне даже не подходит? – Сакуса задирает ткань, свисающую до самых бедер. – И как они вообще продают такие огромные вещи? – Потому что одежда большого размера удобная! И в ней ты выглядишь даже меньше, – Ацуму не обращает внимания на поднятые брови Сакусы-мой-рост-192-см-Киеми. – Тут, кстати, международные размеры, так что у нас есть еще несколько вариантов. Он позаботился об этом заранее. Сложно делать покупки в Японии, если ты высокий – с этим Ацуму научился справляться, когда начал быстро расти еще в средней школе. Оглядываясь назад, ему следует поблагодарить маму, которая терпеливо таскала их с Саму по магазинам в поисках подходящей по размеру одежды, когда они были неуклюжими настолько, что ударялись головой о дверные проемы. Когда Ацуму съехал от родителей, интернет-магазины с их международными размерами стали его самым полезным открытием в его жизни. – Пожалуй, возьму вот это, – объявляет Сакуса и смотрит на Ацуму, словно ожидая его одобрения. Это довольно мило, и от этого Ацуму сияет. – Я бы сказал, что это первый шаг подальше от твоей спортивной куртки. В ответ Сакуса пытается взглядом прихлопнуть его. – Да ладно тебе, Оми-Оми, не может же она быть настолько плохой, – в третий раз зовет его Ацуму через дверь. Если бы в примерочной был кто-то еще, Сакуса наверняка велел бы ему заткнуться, но консультант исчез сразу же после того, как проводил сюда из торгового зала. – Я тебя уверяю, она ужасна, – раздается приглушенный ответ, и Ацуму знает, что Сакуса прямо сейчас сидит там сгорбившись, пытаясь таким странным образом телепортироваться из страны. – Ну, откуда мне знать, если ты не выходишь, говнюк. Ацуму слышит унылый вздох по ту сторону двери, затем раздается щелчок, и Сакуса выходит. Ох, все плохо. Все очень, очень плохо. – Ты не говорил, что эта рубашка просвечивает, – закипает Сакуса, обхватывая себя руками так сильно, что Ацуму видит, как дрожат его мышцы, когда тот поправляет ткань на плечах. Он накинул на себя блейзер в тщетной попытке прикрыть остальную часть живота. И, хотя рваные черные узкие джинсы делают Сакусу больше похожим на подростка, чем на стильного взрослого мужчину, по крайней мере, благодаря ним Ацуму чувствует себя легче. В свою защиту он может сказать, что не заметил, что черная водолазка, которую он в спешке схватил с вешалки и перекинул через руку, была сетчатой. Тогда это был всего лишь очередной предмет гардероба – один из того изобилия вещей, которые они уже накупили. Но сейчас она превратилась в одну из самых чудесных случайностей, которые когда-либо с ним происходили. Ацуму чувствует желание дотянуться кончиками пальцев до груди Сакусы и начертить на ней какую-то бессмыслицу (и ради собственной же безопасности он сдерживает в себе эти порывы). Восстановив дыхание, он говорит: – Я не знал, что она сетчатая. Сакуса в последний раз переводит на нее взгляд, качает головой, и тащится обратно в раздевалку. Они уходят из магазина, в руках у каждого – по сумке, поскольку Ацуму любезно предложил помочь донести покупки (Или: «Ну же, это ведь я притащил тебя сюда», – сказал он, прежде чем выхватить сумку из рук Сакусы). Ацуму не помнит, что именно в этих сумках, и, по правде говоря, ему вообще наплевать. Все, в чем выходил из примерочной Сакуса, выглядело так, словно должно было быть выставлено на витрине, а поскольку Ацуму сам подбирал ему одежду, объективно оскорбительного там ничего не было. Вместо этого, весь прошедший час Ацуму был сосредоточен на своем опыте существования рядом с Сакусой. Растворяясь в уединении даже несмотря на то, что они были не одни. Погружаясь в близость между ними, когда Сакуса, чтобы лучше рассмотреть себя, подходил ближе к зеркалу. Позволяя себе представить, что это продлится вечность, потому что у времени есть забавная манера растягивать такие прекрасные моменты – и поэтому последний час ощущался подобно десятилетию. – Хочешь, пойдем в другой магазин? – спрашивает Ацуму, хотя и знает ответ. Он видит его во взгляде, бегающем по оживленной улице, когда Сакуса осознает, сколько вокруг него людей. Он чувствует это по весу сумки в его правой руке, по легкому напряжению в ней. – Нет, думаю, мы купили одежды больше, чем достаточно. К тому же, уже почти время для ужина. Ацуму задумывается. В теории, ему предоставляется идеальная возможность пригласить Сакусу поужинать. Последние два часа они провели, не пытаясь прикончить друг друга, без ледяной тишины или горячих вспышек, способных превратить их дружбу (или что бы это ни было) в минное поле. У Ацуму с собой достаточно денег, чтобы даже заплатить за Сакусу, если это будет необходимо. Но проблема в том, что у Ацуму нет никакого желания спрашивать. Может быть, потому, что он не уверен, что именно хочет поесть, и приглашение поужинать просто так, не в ресторане, кажется ему странным. Может быть, потому, что атмосфера их прогулки кажется такой же хрупкой, как двери из рисовой бумаги, через которую он однажды пробил дыру, когда ему было восемь лет. Или, может быть, причина такая же расплывчатая, как и кучевые облака, которые окутывают фиолетовое небо словно вязаный свитер. Какой бы ни была причина, Ацуму натягивает на лицо слабую улыбку и говорит: – Да, пожалуй, стоит вернуться в общежитие. – Йо. – Как ты? – Не знаю. Осаму скрежещет зубами в трубку: – Так ты сам позвонил мне, тупица. – Да, но это не значит, что я знаю, о чем хочу поговорить, – возражает в ответ Ацуму. Он разваливается на диване, у его изголовья лежит телефон, заряжающийся через довольно впечатляющую систему удлинителей, на сборку которых Ацуму потратил несколько минут своей жизни. Наверно, не стоит разговаривать по телефону так громко, находясь в общей гостиной, но учитывая, как мало людей посещает общежитие, Ацуму не особо испытывает чувство вины. У него, по крайней мере, хватает такта надеть наушники, так что, если его товарищи по команде пройдут мимо, они не смогут услышать водопад ругательств, который на него выливает брат. Осаму что-то напевает себе под нос, и когда Ацуму собирается попросить его заткнуться, брат спрашивает: – Это насчет Сакусы? Эти три слова уже не должны оказывать такой сильный эффект на Ацуму. На самом деле, они вообще никак не должны на него влиять. Когда становится ясно, что чувства невзаимные, следует разлюбить человека. По крайней мере, дыхание не должно сбиваться при одном только упоминании его имени. Ацуму хорош во многих вещах, но следование неписанным правилам сюда не входит. Без исключений. – Ну, может быть, – соглашается он, разочарованный тем, как угрюмо сейчас звучит. На другом конце провода слышится шарканье, звук закрывающейся двери, а затем Осаму падает на кровать. – Ладно, – медленно тянет Осаму. Ацуму слышит, как он вертится под одеялом. – Это был холодный или жаркий день? – Ни тот, ни другой! – Ацуму ломается словно тонкий прутик, – Ни тот, ни другой, и ничего не изменилось! И ох, как бы год назад Ацуму позабавила эта катастрофа, в которую превратилась его жизнь: он сходит с ума не из-за того, что ему ответили взаимностью или отказали, а из-за того, что ничего не изменилось. Ацуму всегда гордился своим постоянством, и вот прямо сейчас ноет из-за того же в его сторону. – Вау, что ты имеешь в виду под «ни тот, ни другой»? Ты, типа, что-то сделал ему? – Нет, ничего вообще не произошло! Мы на днях пошли по магазинам и– – Ты пригласил его на свидание? – перебивает его Осаму. – Как, черт возьми, тебе удалось вытащить его на свидание? – Вообще-то это не было свиданием, – отвечает Ацуму, и тон его голоса скорее смущенный, нежели поясняющий. – Все из-за той шутки, ну, когда я сказал, что могу помочь обновить его стремный гардероб. Я вроде как забыл об этом, а потом он на прошлой неделе постучал в мою дверь, и он ждал, что мы пойдем по магазинам. Даже когда Ацуму озвучивает эти воспоминания вслух, они кажутся нереальными. Они волшебные и светящиеся, они расплываются по краям, словно краски в сфумато – слишком хороши, чтобы быть правдой. – Погоди-ка, а ну тормози. Он пригласил тебя на свидание? – уточняет Осаму, и Ацуму так и видит, как глаза брата расширяются до размеров префектуры. – Ты слушал вообще? Нет, я же сказал, я пошутил про то, что могу сходить с ним по магазинам, а он решил, что я действительно собирался пойти с ним туда. – Как по мне, звучит как свидание. – Есть разница, и ты это знаешь, – говорит Ацуму. «Не обнадеживай меня, лузер», – вот что он имеет в виду. – Окей, как бы там ни было, в чем проблема-то? Разве это, типа, не твоя мечта? – Это она и была! – Ацуму хлопает себя ладонью по рту. Он сжимает безымянным и большим пальцами свои щеки, прогоняя с лица возникшую из ниоткуда улыбку. Фу. – Ну, то есть, мы хорошо провели время. И у меня был шанс позвать его поужинать, но я этого не сделал. – Ну и какого черта? – Не знаю я! Наверно, не хотел испортить атмосферу? Когда речь заходила о Сакусе Киеми, ничего не имело смысла, но Ацуму уже давно разобрался с этой теорией, и надеялся, что смог извлечь из нее все уроки. Одурачил меня раз – позор твой, одурачил во второй раз, в третий, одурачил столько раз, что уже не сосчитать – ладно, если он и должен в этом кого-то винить, то только самого себя. Осаму фыркает: – Как можно испортить то, чего не существует? Родные братья – это и правда что-то прекрасное. Никто не может возвысить вас так, как ваш брат. Поощрение от него – невероятный опыт, и Ацуму взлетает на седьмое небо от счастья каждый раз, когда Осаму хвалит его. Точно так же и оскорбление от брата может запросто подорвать уверенность в себе. Опять-таки, к Ацуму это тоже относится. – Пошел ты нахуй, Саму! Его невероятно зрелый ответ встречают хихиканьем. Вообще-то, хихиканья как-то много. Возможно, даже слишком много. Ацуму впадает в ступор. – Ты же сейчас один, да? – Э, – многозначительно выдает Осаму, что означает, что он не один. – Ну, типа, Рин сейчас в комнате со мной. Ацуму прикрывает глаза и вдыхает, пытаясь слиться с темнотой и унять ярость, бушующую где-то в районе селезенки. – Но ты же не на громкой связи, верно? За этим следует невыносимая тишина, прерываемая, судя по всему, попытками Суны Ринтаро подавить смех. – Блять, я убью тебя, – Ацуму берет телефон и без всякой необходимости подносит его очень близко к лицу. Он надеется, что брат чувствует его дыхание. – Я, блять, тебя убью, – повторяет он, снова и снова, до тех пор, пока эти слова не едва ли не отпечатываются у него на эмали зубов. – Признай, это даже забавно, Цуму, – в перерывах между приступами икоты говорит Осаму. – Ты сохнешь по этому бедолаге сколько, уже год? – Серьезно, я без колебаний убью тебя, Саму, – продолжает Ацуму, стараясь звучать мрачно, но чувствует, приливающий к глазам дискомфорт. Он убирает телефон от лица и тычет пальцем в экран. – Я вломлюсь в твою дурацкую квартирку посреди ночи, похищу тебя и задушу голыми руками за мусорным баком в каком-нибудь захолустье. Суна даже не узнает, что произошло! – Так ты только что ему об этом рассказал, придурок! – воет Осаму. Именно в этот момент Ацуму подумывает о том, чтобы выпрыгнуть из окна гостиной. Оно открыто – то ли приглашает его, то ли насмехается, а может, и то, и другое одновременно. Комната находится всего лишь на четвертом этаже, но высота сделает свое дело. Если он выпрыгнет, не снимая наушники и закричит, может быть, Осаму хоть раз в жизни почувствует укол совести за свои слова. – Какого черта ты тут делаешь? – голос Сакусы поражает еще больше, чем обычно. – Ничего, Оми-кун! – тут же отвечает Ацуму. Его мозг работает со скоростью пятьсот километров в час (хотя, слово «работает», в данном случае – явное преувеличение), в попытках воспроизвести заново его разговор Осаму и вспомнить, упоминал ли он имя Сакусы. Он не может вспомнить. Но если Ацуму упоминал его, то до окна всего три шага. Он также уверен, что, если в последний момент он струсит, Сакуса любезно поможет ему. Выброшенный из окна, погибший настоящей, классной смертью. Гарантированные заголовки на обложках журналов: «24-летнего волейболиста вытолкнул из окна его товарищ по команде?!» – Ооох, кто это там, твой возлюбленный, Цуму? – мурлычет Осаму. – Разве ты не должен сейчас позаботиться о нем? – Заткнись нахуй, – ругается Ацуму в трубку, прежде чем отключиться. Он выдергивает наушники и отбрасывает их подальше от себя. Они падают на пол с глухим шлепком, и примерно в это же время самооценка Ацуму ударяется о самое дно. Ацуму редко чувствует неуверенность в себе. Хорошо это или плохо (позже он согласится, что зачастую, все же, плохо), он намного увереннее, чем любой среднестатистический человек. Должен быть увереннее. В конце концов, что еще остается делать человеку, с самого рождения бок о бок проживающему со своим постоянным конкурентом? На первый, поверхностный взгляд может показаться, что близнецы похожи друг на друга. Может даже, они равны. Но Ацуму лучше осведомлен в этом. Осаму, наверно, тоже, хотя у него и хватает ума не упоминать об этом. Потому что с семи лет Осаму был «менее невыносимым» из близнецов. Объективно, это один из самых лучших двусмысленных комплиментов, которые Ацуму слышал. Субъективно, от подобного у него кровь вскипает. В случае с Ацуму, такое различие между ними послужило выработке у него совершенной, сияющей гордости, а также тому, что он перестал воспринимать любые оскорбления. Но сомнения – это вещь постоянная. Они всегда находят способ проникнуть ему в голову, и они всегда основаны на его личности. Ацуму вполне устраивает, когда его называют придурком. (Осаму называет его этим ласковым словом с четырех лет). Ацуму строит подход к жизни по такому принципу, что лучше отталкивать людей, чем пытаться создать поверхностные дружеские связи с ними – выходит менее хлопотно. Но суть в том, что если ты постоянно ведешь себя как мудак, следует остановиться и спросить самого себя: «Подождите, я что, действительно мудак?» Не так уж часто его поражает эта застенчивость, но она занимает все же больше ночей, чем Ацуму готов признать. И время от времени это случается и до наступления темноты. Хотя солнце уже садится, оно все еще достаточно яркое для того, чтобы осветить унижение, которое испытывает Ацуму. Потому что из всех людей, именно Сакуса Киеми подслушал его разговор. И это несправедливо, ведь Сакуса – тот человек, на чье мнение Ацуму реально не наплевать. Существует крошечный шанс, что он не слышал, как Ацуму озвучивал свою тщательно продуманную схему убийства, но Ацуму уже давно убедился в том, что чудес мало и случаются они редко. Нет смысла надеяться на ничтожно малую вероятность. Единственное, во что он верит – это момент, который он проживает сейчас. И судя по кошмарной улыбке Сакусы, ситуация явно не в пользу Ацуму. Сакуса усаживается в свое кресло, закидывает ногу на ногу и поворачивается к Ацуму. Такое внимание к его персоне застает Ацуму врасплох, но куда больше нервирует то, что Сакуса все еще глупо ухмыляется. «Это моя фишка», – думает Ацуму, но решает забить, потому что так Сакуса выглядит немного горячо. – Ну, – начинает Сакуса, все так же позабавленный ситуацией, – о чем говорили? Даже когда их отношения остаются дружескими, Сакуса не заводит разговор первым. Он точно подслушивал его перепалку с Осаму. – О, ну знаешь, – отвечает Ацуму и чешет затылок в попытке скрыть свою болезненную неуверенность. – Саму как всегда. Стебется надо мной и все такое. В конце концов, именно это и произошло. Не то, чтобы Осаму сделал что-то особенно возмутительное на этот раз – он был куском дерьма с тех самых пор, как они вышли из утробы матери. Неприязнь, которую испытывал Ацуму, была нормальной, только сейчас стала еще больше и уродливее, потому что он не мог контролировать свои чувства. Но если можно считать это каким-то оправданием, сложно контролировать чувства, когда причина всех проблем подходит к Ацуму, в то время как он разбивается на осколки, а затем усаживается напротив этих же осколков – не особо волнуясь по поводу того, что вокруг него происходит. – Хочешь поговорить об этом? – спрашивает Сакуса, а Ацуму ждет, чтобы кто-нибудь выключил камеры или выпрыгнул из-за его спины и сознался в том, что его разыгрывают. Потому что Сакуса Киеми не обсуждает с людьми их личную жизнь, и уж тем более не обсуждает личную жизнь Ацуму, главное умение которого – помимо его точных пасов и убийственных подач – смертельное нытье. Сакуса, похоже, не на одной волне с Ацуму, потому что он закатывает глаза и добавляет: – Ладно, если ты решил молчать, забудь, что я спрашивал, – он поднимается, собираясь выйти из комнаты так же быстро, как зашел. – Подожди, нет! – возражает Ацуму, протягивая руку в знак протеста. Когда он понимает, насколько эмоциональным был этот жест, он опускает руку, занимая ее шнурками на штанах. – Просто это… Просто так странно обсуждать моего брата, понимаешь? «С тобой, в частности». Сакуса щурится. – Нет, я так не думаю, – следует его ровный ответ, но за суровостью в его голосе чувствуется намек на сочувствие. – Точно, ну, я так и знал. И он правда знал. Он почти год провел, собирая факты о Сакусе, прикрепляя их к мозгу, словно это заметки на пробковой доске. Его брат и сестра старше его на шесть и восемь лет. У него нет причин чувствовать себя неловко, обсуждая их, потому что он не рос с самого рождения вместе с ними. Ацуму это знает. Но с одной-единственной насмешкой Осаму и проявлением заботы Сакусы его память дает слабину. – Наверно, для меня это странно, обсуждать Саму, тем более что я не могу ничего с этим поделать. Сакуса снова издает тот хриплый выдох, который Ацуму принимает за смех. – Ты постоянно жалуешься на то, что не можешь изменить, так что в этот раз иначе? Ацуму не нужно, чтобы тот вдавался в подробности. Погода, навыки игроков противоположных команд, то, как лимонад только увеличивает его жажду, а не утоляет – из-за чего он только не ныл. – Да-да, Оми-кун, я часто жалуюсь, – отвечает он, сдерживая вздох облегчения по поводу того, что он снова ведет себя, как обычно, а это хороший знак того, что к нему возвращается его самообладание. – Но с Саму все иначе. Он, вроде как, всегда был рядом. – Ну, разумеется. Вы же близнецы. – Да что ты говоришь. И как ты это выяснил, ты что, детектив? – Придурок. – Говнюк, – рычит в ответ Ацуму, и от этой крошечной перебранки у него опасно учащается сердцебиение. – Короче, я имел в виду, что стараюсь не говорить о нем, потому что он мой брат. Вообще-то он просто лузер, но когда я говорю о нем, то чувствую такой… – Ступор? – подсказывает Сакуса, и Ацуму только кивает. – Ага. Осаму всегда был рядом, а сейчас он занят своими делами и живет свою лучшую жизнь, – эти слова кажутся запретными, нельзя произносить их вслух. – И он постоянно тыкает этим мне в лицо. Его сраный бизнес, тупой парень и все хорошее, что у него есть. Это, вроде как, напоминает мне о том, что есть у него и чего нет у меня, – в глазах у Ацуму затуманивается, и хмурое выражение сходит с его лица. – Я не говорю, что Саму более успешен, чем я! Когда мы выпускались из школы, я пообещал, что стану счастливее, чем он, так что я не отступлюсь от этого. Возможно, упоминание обещания, которое он дал брату в восемнадцать лет, и его детских переживаний, которые стали его мотивацией, должно было смутить его. Но не смущает, потому в этом – настоящий Ацуму. Люди могут согласиться с этим или нет, и ему все равно, если они не согласны, потому что это он – такой как есть, во всей своей красе. Но довольно интересно (и немного пугающе), как всего несколько вопросов раскрыли всю сущность Ацуму, точно разлепили кусочки склеившейся тонкой папиросной бумаги. Интересно (и, опять-таки, немного пугающе) то, что Сакуса – первый человек, по которому Ацуму будет скучать, если тот уйдет. Ацуму прижимает к груди одну из декоративных диванных подушек, перебирая пальцами тонкую отделку. – Ты когда-нибудь думал о том, – начинает Сакуса, и его обычная прямота сменяется на что-то, что похоже на попытку предостеречь, – что чувствуешь такую злость, отвращение, такой ступор, просто потому что ты скучаешь по нему? По брату? Ацуму так и подмывает отвести взгляд. Не такое уж и новое чувство, поскольку обычно, когда они держат зрительный контакт, у него слабеют колени, но сейчас в глазах Сакусы есть что-то незнакомое, что только усиливает это ощущение. Оно словно просачивается из Сакусы, кружится по комнате, пока не забирается в карман куртки Ацуму, где он сжимает и разжимает кулаки, пытаясь ухватить эту загадочную субстанцию. Пальцами он чувствует, что это сочувствие. Оно дрожит в руках Ацуму. И что, черт возьми, он должен делать с этой информацией? Он знал, что Сакуса не настолько несгибаемый, каким пытался казаться, но ощущать его эмоции на себе – словно получать по голове. От его жалости у него болит голова. Он вспоминает, как несколько недель назад решил пойти пешком в магазин, а не ехать туда на поезде, вспоминает то неловкое выражение лица Сакусы и его повышенный голос, через мгновение ставший очень тихим. Теперь это имеет гораздо больше смысла, потому что Ацуму хочется или придушить Сакусу, или отправить в нокаут самого себя, лишь бы только избавиться от этого запаха жалости, заполняющего пространство. Когда тебя ненавидят или боятся – это одно. И совсем другое, когда тебя принижают или жалеют. Ацуму очень хочется или придушить Сакусу, или же отправить в нокаут самого себя – но он ничего такого не делает. Вместо этого он отвечает: – Не знаю. Я пытаюсь не думать о том, что скучаю по Саму. – Почему это? – спрашивает Сакуса, не обратив внимания на то, какой слабый ответ дал Ацуму на его первый вопрос. – Потому что, если начну скучать по нему, мне будет одиноко. А если мне одиноко, то он победил, – довольно логичное умозаключение для Ацуму, но Сакуса надувает щеки, задумавшись. – Тебе не кажется, что он по тебе тоже скучает? – Не-а, у него все в порядке. У него есть Суна, так что он слишком занят, чтобы тосковать по мне, – отвечает Ацуму, словно это очевидно, потому что так оно и есть. Сакуса качает головой, что Ацуму истолковывает как несогласие. – Я думаю, ты можешь любить кого-то и одновременно скучать по брату, – задумчиво выдает он. Иллюзия того, что Ацуму контролирует ситуацию, трещит по швам. Единственный ответ, на который он способен, это: – В любом случае, он тот еще осел. Редко когда Сакуса бывает шокирован. Ему или не по нраву ребяческий ответ Ацуму, или он не знает, как на него реагировать. – Все нормально. Я не жду, что ты поймешь мои жалобы на Саму, – смеется Ацуму, ощущая пустоту в легких. – В любом случае, я знаю, ты предпочел бы сейчас отсиживаться у себя в спальне, чем разговаривать со мной. – Почему ты так думаешь? – в голосе Сакусы снова чувствуется вызов, но сейчас он кажется Ацуму слишком бессмысленным. – Потому что ты терпеть не можешь делать то, что тебе не нравится. Это то, в чем Ацуму удостоверился за те месяцы, что сох по Сакусе, многих лет, проведенных в попытках понять его непробиваемый характер. Он думает о фотографиях команды, которые они сделали два месяца назад. Они не особо завирусились в твиттере, потому что на обеих Сакуса выглядел смертельно скучающим. Его лицо обычно фотошопили на фото в соцсетях, снимках с лекций, даже на фото рядом с Ацуму, разглагольствующим о чем-то (упс). – Хотя, половину времени ты не получаешь удовольствие даже от того, что тебе нравится. И к тому же, я понимаю. Я тебе тоже не нравлюсь. – Откуда ты знаешь, что мне нравится? – Сакуса смотрит куда-то на ухо Ацуму, или на его скулу, и Ацуму знает, что он только физически рядом с ним. Его отстраненность опять взяла верх. Ацуму вздыхает. – Не так уж сложно понять, что тебе нравится, а что нет, Оми-кун. Внезапно взгляд Сакусы фокусируется на нем, словно звукосъемник проигрывателя касается пластинки и начинает играть какую-то мелодию. – Не думай, что знаешь, о чем я думаю, Мия, – предупреждает он. После этого он выходит из гостиной, оставляя Ацуму с растерянной совестью – и той музыкой с пластинки, звенящей в ушах. Спустя некоторое время Ацуму отправляется в ванную, а затем к себе в комнату, намереваясь хорошенько выспаться. Сегодня ему не помешает лечь спать пораньше. Он заставляет себя не думать о Сакусе во время вечерней рутины, но все его попытки проваливаются. Что бы он ни делал, рядом ощущается присутствие Сакусы. Чистит зубы. (Сакуса пахнет мятной зубной пастой по утрам.) Переодевается. (Сакуса бы это одобрил, учитывая, что он носил эту одежду сегодня в общественных местах.) Список деталей бесконечен. Он продолжается даже когда Ацуму возвращается в свою спальню. И затем новая мысль осеняет его: «Почему из всех людей мне понравился он?» Ацуму не использует слово «любить». Вместо него – «нравиться», «дружелюбие», «заинтересоваться» и все остальные слова, которые гугл подсказал бы ему в качестве синонимов к тому-чувству-из-шести-букв. Но он не использует слово «любовь». До этого момента, у него не было на то причин. «Я думаю, ты можешь любить кого-то и одновременно скучать по брату», – сказал Сакуса час назад. Ацуму интересно, в курсе ли он, что это высказывание относится к обоим близнецам. Осознание того, что эта влюбленность превратилась во что-то отдаленно напоминающее любовь – не то грандиозное решение, которое может изменить траекторию жизни Ацуму. Не сможет, даже если всего одна фраза из уст Сакусы помогла ему осознать это. Это скорее утверждение чего-то, что всегда было в нем, и просто уютно устроилось в сердце. Но все же, можно ли эту боль охарактеризовать как любовь? Способна ли любовь вызвать у тебя желание врезать кому-то? Может ли любовь сделать так, что тебе захочется удариться головой об стену? В понятии Ацуму любовь должна быть чем-то вроде американских горок: веселая и захватывающая дух, с подъемами и падениями и надежно пристегнутыми пассажирами. Его чувства к Сакусе больше похожи на американские горки с реактивным ускорителем и без ремней безопасности, с бесконечной вертикальной петлей вместо сменяемых друг друга подъемов и падений. Но даже несмотря на то, что желание прокатиться на этих горках сродни желанию умереть, оно все равно заставляет Ацуму затаить дыхание, чувствовать себя по-дурацки счастливым и жаждать большего. Это желание, по-видимому, и есть любовь. Это страстное стремление – и неважно, какие травмы оно может за собой повлечь – и есть любовь. Ну, по крайней мере, если речь идет о неразделенной любви. «Иди нахуй», – думает Ацуму, тыкая на пиксельного Сакусу на зернистой фотографии команды, стоящей на прикроватной тумбочке. Они сделали это фото после их первой игры в сезоне, которая закончилась их первой победой. Пот с них можно было собирать ведрами, но они все равно прижались друг к другу, образовывая бесформенный полукруг. Сакуса – единственный, кто остался за пределами их неудачной попытки образовать дугу, стоит в метре позади Инунаки, с прямой, словно стрела, спиной. Вовсе не так он выглядит обычно. Боже, ну что за сраный лузер. Ацуму почти рычит на пиксельного Сакусу, беря в руки фото. Нахуй тебя за то, что ты такой красивый, остроумный и проницательный, и ты даже не представляешь, насколько. Ты понятия не имеешь, сколько страданий причинил мне. Не так уж и сложно, оказывается, игнорировать то, что ты влюблен в своего товарища по команде. Совсем не сложно. В большинстве своем эта любовь – просто приглушенный гул, едва различимый в шуме всех других мыслей, которые проносятся в его голове в течение дня. Похоже на зуд, который проходит, если долгое время игнорировать его. Но время от времени шум разума затихает, и этот гул усиливается, пока не начинает течь по венам, и невозможно сдержать улыбку и комментарии по этому поводу. И это отстойно. Это, нахуй, просто паршиво, потому что с этим ничего нельзя поделать. Процесс доведен до автоматизма, и Ацуму не в состоянии его контролировать. Слова Сакусы, произнесенные им на том ужине эхом отзываются у него в голове: «Чем ты так гордишься? Все знают, что ты красивый». Он сказал это таким тоном, как если бы читал абзац из учебника, будто это какой-то неоспоримый факт. В его голосе не было насмешки. Но его слова подходили под эту систему горячих и холодных дней, поэтому ничего особенного в них не было, совсем. Прошло несколько месяцев, но Ацуму до сих пор не может выбросить эти два предложения из своей головы. Он ставит фотографию обратно, опасаясь, что иначе швырнет ее в стену через секунду или две. Его жизнь просто отстой. Отстой, потому что Ацуму точно знает, что Сакуса считает его привлекательным, но все еще ничего к нему не испытывает. Это значит, что внешность не является разделительным фактором в развитии их отношений (или их полном отсутствии). И это не потому, что Ацуму тупой, потому что даже если он и говорит что-то небрежным тоном, Сакуса до сих пор упрекает его за то, что он называет себя глупым, когда это совсем не так. Так что все из-за его личности. Из-за него. Его самосознания, юмора, того, как он себя ведет. Сакусе не нравится сам Ацуму – его сущность, которую сложно изменить. Черты его характера, над которыми не нужно работать ради кого-то другого, особенно, когда он сам считает, что он, по большей части, вполне порядочный человек. И все же Ацуму тратит еще один потенциальный час отдыха на то, чтобы не спать и мечтать стать другим человеком, чтобы кое-как вписаться в странные предпочтения Сакусы Киеми. И это, по мнению Ацуму, самое худшее: любить кого-то так сильно и желать измениться, чтобы только подходить ему. Ацуму вспоминает прошедший день. Почему ему было так легко дышать, когда он неторопливо шел в ванную, намереваясь нанести гель на волосы? Почему он утром протер свой телефон и только после этого передал его Сакусе, чтобы тот прочитал открытую на нем статью? Зачем он вообще таскает с собой дезинфицирующие салфетки? Почему во время тренировки его разум был где угодно, но не на площадке, и он так неуклюже выполнил подачу? Почему он рассказал Сакусе об Осам– Вот, что бьет его под дых. Он накосячил с подачей на тренировке. Облажался с подачей. Он настолько сильно влюбился, что под угрозу попал волейбол. Его прекрасный, заветный волейбол. Волейбол – это то, что всецело принадлежит Ацуму. Да, это глобальный вид спорта, и он всегда делит площадку с пятью другими игроками, но это его спорт. Действительно его. Это безопасное пространство. Единственная вещь в мире, которая не бросит его, просто не сможет. Он убедился в этом на своем горьком опыте, когда единственное, что когда-то было постоянным в его жизни, что, как он думал, будет всегда рядом, оставило его после окончания старшей школы. (Ацуму не скучает по своему брату, и неважно, что там говорит Сакуса.) Это откровение сбивает Ацуму с ног. Он падает в постель, и чувство вины накрывает его с головой, словно теплое одеяло. Какой же отстой. – Ох, ох, блять, ох, – сквозь зубы ругается Ацуму. Пакет со льдом должен успокаивать опухшее запястье, но после душа кожа все еще слишком раздражена, и поэтому лед жалит, словно тысячи ос. – Да боже мой, как больно. С самого детства Ацуму получал травмы чаще, чем, наверно, все население в целом. (Он так часто ломал кости во время драк с Осаму, что после выпуска из старшей школы они оставили четыре пары костылей в их родном доме). Он привык к порезам, ожогам, переломам, и он знает, как оказывать себе помощь. Волейбол внес внушительный вклад в общий счет травм, но все же, нисколько не поспособствовал увеличению его болевого порога. Ну не везунчик ли. Только благодаря чистой решимости Ацуму удается закрыть глаза и сесть на диван. Он снова и снова прижимает пакет со льдом сильнее и знает, что это окупится завтра, когда тупая боль отступит. – Ты неправильно его держишь. Голос заставляет глаза Ацуму широко распахнуться. Как и всегда. – Думаю, я бы уже понял, что делаю что-то неправильно, потому что я, знаешь ли, профессиональный спортсмен, который давно этим занимается, – Ацуму улыбается, но в его глазах читается смирение. – Приветик, Оми-кун. Сакуса присаживается рядом, на другой край дивана – не в свое любимое кресло. – Привет, Мия. Ацуму возгордился бы от такой близости, будь у него энергия. Но ее нет. Само присутствие Сакусы вызывает у Ацуму чувства, которым он даже определения дать не может, но сегодня он ощущает огромную усталость. Хотел бы он списать ее на свое пульсирующее от боли запястье, хотя даже когда у него ничего не болит, он чувствует себя так же. Главная причина – тот, кто постоянно рядом, никуда не уходит, в то время как остальные переменные в его жизни постоянно сменяют друг друга. Главная причина – Сакуса Киеми. И Ацуму устал от всего. Устал от бессмысленной боли, от бессмысленной любви. Изнеможение, которое он испытывает, заставляет его уставиться в потолок и смотреть в него в течение четырех часов, вместо того, чтобы свернуться калачиком и заснуть. Такая усталость, словно он плавает в Мертвом море, и только концентрация соли в нем поддерживает его на плаву. Это побочный эффект его терпения – терпения к тому, что его чувства не были оценены по достоинству. – Как ты повредил запястье? – спрашивает Сакуса, и в воображении Ацуму он, видимо, подбегает к нему ближе, чтобы рассмотреть травму. – Во время пасов, придурок, – ах, ну да, давай, Ацуму, кидайся в Сакусу оскорблениями, когда он заботливее, чем когда-либо был. Сакуса же и бровью не ведет. – Блять, да ты что. Сделал неудачный пас, или это из-за тренировки в целом? – Думаю, второе. Иногда я слишком упорно тренируюсь, и из-за этого у меня все болит. Знаешь же, как это бывает, – Ацуму благодарен судьбе за то, что жалуется товарищу по команде, такому же спортсмену, а не кому-то вроде его мамы, которая совершенно далека от спорта. – В последнее время ты много сил отдаешь тренировкам, – кивает Сакуса. Что ж, не такой реакции ждал от него Ацуму. Ему хочется телепортироваться из гостиной, потому что в этот раз он знает, что у него действительно пылают щеки. Как же это неловко. Ему так неловко от того, что он все еще вот так реагирует на самые обычные комментарии Сакусы, едва ли граничащие с романтикой. Однако у тоски в груди Ацуму, похоже, просто дерьмовое восприятие глубины. – Я ничего такого особенного не делал, – невнятно бормочет он, что отвратительно, потому что Ацуму никогда так не разговаривает. – Нужно перебинтовать руку, – совет Сакусы кажется настолько неуместным, что Ацуму забывает, о чем они вообще говорят. – Ох, эм, да, – он прочищает горло. – Надо купить бинты, что ли. – У меня в комнате есть, – и когда Ацуму все так же остается лежать на диване, Сакуса зовет его. – Пойдем. Как бы ни смирился Ацуму с реальностью безответной любви, бурлящие чувства никуда не исчезли. На самом деле, когда он следует за Сакусой, у него душа в пятки уходит. «Это странно. Это так чертовски странно», – думает он, когда дверь открывается. Он никогда не был у Сакусы в комнате. Он всегда считал себя слишком грязным, чтобы иметь доступ в нее. В конце концов, Сакуса – это тот тип людей, который сожжет всю квартиру, если в ней заведется таракан, и иногда Ацуму кажется, что по эволюционной шкале он не далеко от него ушел. – У тебя волосы мокрые, – через плечо говорит ему Сакуса. Он уже ищет все необходимое в комоде. – Э-э, да? – с сомнением переспрашивает Ацуму, все так же стоя у порога, не зная, где ему стоять, и какого ответа ждет Сакуса. – Так я понял, что ты недавно принимал душ, – деловито объясняет Сакуса, поворачиваясь к нему и держа в руке несколько бинтов. – Я полагаю, тебе интересно, почему я впустил тебя сюда. – Вот как. Умно, – может быть, он говорит это о Сакусе в целом. Ацуму аккуратно снимает ботинки, вместо того чтобы как обычно скинуть их и бросить как попало. Комната Сакусы выглядит так, как ее представлял себе Ацуму – и, в то же время, она совершенно не похожа на его представления о ней. Постельное белье белое, края заправлены в матрас у изножья кровати и под подушками. Ящики комода и письменного стола идеально ровные, в них нет той кривизны, которая бросается в глаза каждый раз, когда Ацуму смотрит на мебель в своей комнате. На стенах нет ни плакатов, ни пробковых досок, ни картин – только небольшая фотография в рамке, судя по всему, с семьей. Даже она выглядит не больше ладони Ацуму. На деревянном полу нет царапин, будто мебель никогда не переставляли. (Он знает об этом не понаслышке, потому что все комнаты обставлены одинаково, и планировка комнаты Сакусы отличается от его собственной, в которой он ничего не менял с тех пор, как переехал.) Это немного жутко – потому что комната выглядит так, словно в ней никто не жил ни дня. Почему-то это заставляет Ацуму чувствовать себя очень одиноким. Он удивляется, как в комнате может кто-то жить, даже не все время, и при этом не оставлять никаких следов. То, как пустота занимает все пространство комнаты, одновременно завораживает и пугает. В комнате витает запах масла чайного дерева, лимона и мяты. Здесь пахнет чистотой и уютом, думает Ацуму. Это – единственный признак, что здесь кто-то живет. – Вот, присаживайся, – говорит Сакуса. Ацуму устало садится на самый край кровати, чувствуя, как одеяло мнется и свисает под тяжестью его тела. Он рассчитывал на то, что останется стоять в дверях и ему швырнут бинты с другого конца комнаты. Если бы он знал, что окажется на кровати Сакусы Киеми, то, возможно, не решился бы пойти за ним. Сакуса одной рукой пододвигает стул, бинты держит в другой, и усаживается напротив Ацуму. Он тянется к стоящему на прикроватной тумбочке флакону с антисептиком для рук. Ацуму выжидающе поднимает ладони. И затем они сидят друг напротив друга, молча протирая руки. «Вот оно. Вот он – самый странный момент в моей жизни, – думает Ацуму, натирая руки. – Я проходил через всякое дерьмо, но это однозначно победа». Ему начинает казаться, словно его руки превращаются в наждачку, но он не собирается прекращать процесс, пока это не сделает Сакуса. В таких ситуациях, когда один человек на чем-то помешан, лучше делать так, как он. (В детстве он научился чистить зубы так же долго, как и Осаму, потому что не хотел, чтобы ему дали по ушам). Но Ацуму имеет привычку забивать на унылые занятия, поэтому, в конце концов, его выбивает из реальности. Холод – первое ощущение, которое отмечает Ацуму, и на какой-то момент ему кажется, что ледовый компресс материализовался прямо перед ним. Но затем до него доходит, что холод исходит от двух пальцев, сжимающих его запястье и массирующих выступающую тонкую кость, и о господи Сакуса Киеми прикоснулся к нему. Сакуса, кажется, не понимает, как это маленькое движение крадет способность Ацуму говорить, словно это королевская драгоценность, и спрашивает: – Здесь болит? Будто бы он ждет, что последует какой-то ответ. Ацуму отрывисто вздыхает. Сакуса, видимо, принимает этот вздох за реакцию на боль и, соответственно, положительный ответ, поэтому начинает перебинтовывать его запястье. Бинты мягкие, но прикосновение Сакусы – еще мягче. Как же это все странно. – Лучше, конечно, не перебинтовывать перед тем, как ты ляжешь спать, но если ты планируешь не спать еще пару часов, как обычно, – с этими словами Сакуса неодобрительно щурится, – то тогда лучше перевязать, – он говорит это так, будто бы Ацуму не разбирается в травмах так же хорошо, как и в волейболе. Как будто бы запястье Ацуму уже не перебинтовано. Как будто бы у Ацуму, сидящего на кровати Сакусы, осталось хоть какое-то подобие самоконтроля. – Мы оба знаем, что я не лягу спать как минимум до двух часов ночи, – и это правда, как и то, что Ацуму позволил бы Сакусе перебинтовать всю его руку, если бы это продлило ощущение его прикосновений. Звук рвущегося бинта заглушает слова Сакусы. – Ты идиот. Какой же ты профессиональный спортсмен, как ты любишь всем нам напоминать, если у тебя настолько дерьмовый режим сна? – отчитывает он Ацуму, хотя в его словах помимо нравоучений чувствуется что-то еще. Это один из тех жарких дней, когда солнце освещает небо после снежной, морозной зимы. Пальцы Сакусы скользят по руке Ацуму. Точно жаркий день. Может быть, это какая-то игра света – то, как костлявые пальцы Сакусы на долю секунды задерживаются на сухожилиях запястья Ацуму, перемещаясь на сантиметр выше по его руке. Ацуму всегда не мог долго усидеть на месте, но сейчас он замер, упираясь пятками в пол и надеясь, что волосы у него на руке не встали дыбом. Это лучший и одновременно худший вечер в его жизни, лихорадочный кошмар, чувствительная фантазия – все вместе это больше похоже на блеклый сон, чем на реальное событие. Ему хорошо. Слишком хорошо. – Готово, – кончиками пальцев Сакуса прижимает бинт плотнее к запястью Ацуму, и это нежное касание ощущается как прощание. И Ацуму всего лишь немного разочарован. Он привык к этому – чувственность горячего момента, сменяемого холодным. К нему возвращается привычная волна усталости, сдерживаемая до этого лишь соприкосновением их рук. – Ладно, спасибо, – говорит Ацуму, нацепляя на себя улыбку, слабую, но все же настоящую – именно это имеет значение. Она сползает с его лица, когда Сакуса не отстраняется. Его рука слабо и невесомо обхватывает запястье Ацуму. Говорят, что глаза – это окна в душу человека, и когда Ацуму смотрит в стеклянные и растерянные глаза Сакусы, рассматривающие их руки, становится очевидно, что в этом доме никого нет. И это выводит Ацуму из себя. Вау, это пиздец как выводит его из себя. Потому что вот он – застрял где-то между раем и адом, чувствует себя как никогда обнаженным, в то время как Сакуса полностью уходит в себя. Он отдаляется от него, и Ацуму знает – в этом весь Сакуса. В другой день Ацуму допустил бы такое поведение. Но сегодня – не один из таких дней. То ли смущение, вызванное его перепалкой с Осаму, неким образом переплелось с его терпением, то ли постоянная усталость превратилась во что-то более отвратительное, но Ацуму с пугающей скоростью закипает. Большой палец Сакусы скользит по его запястью. У Ацуму вздуваются ноздри. – Иди нахуй! Стоп. Это не то, что он имел в виду. (Конечно же, эти слова на бесконечном повторе вертелись в голове Ацуму на протяжении последних месяцев, но сейчас стало очевидно, как у него все плохо с самообладанием). Глаза Сакусы расширяются. Это сбивает с толку, точно так же, как ощущение руки Сакусы, все еще держащей запястье Ацуму. – Я… я имею в виду, – заикается Ацуму. – Я больше не могу этого выносить! – он отдергивает руку и тут же жалеет об этом. Но Ацуму упрям, и поэтому упорно продолжает. – Черт возьми, чувак, в чем твоя проблема? Понятный вопрос для Ацуму, но Сакуса лишь тупо смотрит на него. Он держит руки на коленях после того, как Ацуму его оттолкнул, и тому в голову приходит образ отступающего раненого животного. Он выглядит так, словно у него нет никакого желания отвечать, но затем он шипит: – В чем твоя проблема? – холодные и расчетливые слова вбивают кол прямо в центр уверенности Ацуму. Ацуму, чувствуя, как задето его эго, пытается оправдаться: – Ты вечно вытворяешь всякое такое дерьмо! Сначала ты, вроде как, разговариваешь со мной, а потом ты как холодный камень! Не самая лучшая аналогия, потому что Сакуса обычно ведет себя так, будто он ходячая мраморная статуя, но Ацуму кажется, что он сумел донести мысль. Вообще-то, он уверен, что Сакуса понял, судя по его дергающемуся правому глазу. Спазм длится полминуты, но Ацуму достаточно долго наблюдал за Сакусой, чтобы убедиться в том, что ничего из того, что он делает, не настолько легкомысленно, как кажется. В том числе и язык тела. – Понятия не имею, о чем ты, – отвечает Сакуса таким голосом, что Ацуму сразу становится понятно, что он знает, о чем идет речь. – Ох, ну конечно, Оми-кун. Как будто бы ты не заметил этого! – в неверии смеется Ацуму. – Я знаю, что ты понимаешь, о чем я. Хлопаешь меня по плечу, а потом в глаза посмотреть не можешь. Рассказываешь что-то о себе, а потом пялишься на меня весь день. Перебинтовываешь мою руку, а затем исчезаешь! Губы Сакусы сжимаются в тонкую линию. – Подожди, давай проясним вот что. Ты послал меня нахуй, потому что я иногда касаюсь тебя, говорю с тобой и перебинтовываю твое запястье? Тогда это имеет смысл, – он усмехается, откидывается на спинку стула и скрещивает ноги, словно испытывая необходимость поставить между ними барьер. – Тебе не кажется, что ненавидеть меня за то, что я разговариваю, немного лицемерно? Ты никогда не затыкаешься. Ацуму морщится. – И еще, – продолжает Сакуса, – Что ты имел в виду, когда сказал, что «я исчезаю» после того как перебинтовал твое запястье? Я все еще сижу перед тобой. Если, конечно, речь не идет о каком-то другом моменте, о котором я забыл, когда перебинтовывал твой жалкий зад. Ничего из этого Ацуму не имел в виду, и он уверен, Сакуса это понимает. Но этот придурок умеет перевирать слова так же хорошо, как рвет сердце Ацуму на куски и оставляет их в полном беспорядке. – Ну, если ты так говоришь, то это звучит тупо, – усмехается Ацуму, наклоняясь вперед и сокращая дистанцию, созданную Сакусой. – Да, довольно тупо. Но нет, это не так, и Ацуму вспоминает, почему. – Нет, вовсе нет, не звучит это тупо, – возражает Ацуму, и его хмурый взгляд превращается в злую усмешку. – Потому что ты назвал меня красивым! – он выплевывает последнее слово так, будто оно могло обжечь ему нёбо, если оно там останется, и проводит языком по зубам, ощущая триумф. Отплатить Сакусе его же монетой чувствуется прекрасно. Сакуса дергается на слове «красивый». Не последуй на его замечание такой реакции, Ацуму уже решил бы, что сам для себя наколдовал воспоминание о комплименте. Но он бьет в его уязвимое место и понимает: этот идиот знает, что он виноват, и ищет лазейку, чтобы избежать ответственности. – Я не помню такого, – говорит Сакуса, как прирожденный лжец. – На том командном ужине, ты сказал это при всех! – У нас было много ужинов с командой, Мия. Ох, ну уж нет, так просто Сакуса не отделается. – Ты прекрасно знаешь, о каком конкретно ужине я говорю, Оми-Оми, – мурлычет Ацуму. Разумеется, он раздражен, но ему доставляет неимоверное удовольствие тыкать этим в лицо Сакусы. Полностью в его характере. – Я могу пойти к Шое прямо сейчас, и он подтвердит, что ты говорил такое. – Шое не ночует здесь сегодня. Он у Кагеямы. Если бы Ацуму наблюдал за разговором со стороны, он бы от души посмеялся над самим собой и поаплодировал актерскому таланту Сакусы. Потому что смысл его фразы «пойди-спроси-у-Хинаты» очевиден, а Сакуса лишь притворяется, что ничего не понимает. Поэтому, прежде он успевает остановиться, он выкрикивает: – Хватит уже делать вид, будто ты не понимаешь! – Не понимаю что? – так же агрессивно повышает голос в ответ Сакуса. Он куда сдержаннее, чем Ацуму, но с каждой репликой теряет самообладание. Ацуму никогда не удавалось контролировать гнев. В начальной школе о нем отзывались как о «легко возбудимом». Когда он стал старше, он переквалифицировался в «смутьяна», и, если бы не Осаму, который вовремя поставил его на место после того случая, когда Ацуму пригрозил однокласснику столкнуть его с лестницы, он бы просто стал самым настоящим тираном. Где-то на первом-втором году обучения в старшей школе учителя называли его своенравным. Ацуму был наслышан о своих почетных званиях, но он знает, что они просто имели в виду слово «капризный», каждый раз придавая ему множество других оттенков разного уровня претенциозности. Но также он осознает, что если потеряет все сейчас, то уже больше ничего не сможет добиться. Сакуса слишком умен и коварен, чтобы дать ему возможность ударить другими аргументами, если он облажается. Деваться некуда – Ацуму заварил кашу, и расхлебывать ее тоже должен он. – Просто… Забей на последнее, – он делает глубокий вдох. – Почему ты это сказал? Вопрос повисает в воздухе между ними. – Сказал что? «Ты и так знаешь, о чем я говорю, мерзавец», – практически произносит Ацуму вслух, в последний момент успевая пояснить: – «Все знают, что ты красивый», – он старается как можно лучше имитировать раздражающе приятный голос Сакусы. Есть в Ацуму та часть, та очень острая часть, спрятанная глубоко внутри – сейчас она словно оголенный нерв. Та часть, которая готова услышать отказ. Потому что отказ означает, что у него будет причина двигаться дальше, прекратить тоску, избавиться от боли. Эта часть только разрастается у него в груди, когда он продолжает: – Когда я всем вам сказал, что выиграл в том голосовании, а ты ответил, мол, не стоит так гордиться, потому что «все и так знают, что ты красивый». Почему ты так сказал? Взгляд Сакусы безучастен, но когда он говорит, его голос напоминает мед, который пытаются процедить через решето: – Потому что это правда. – Чего? Обычно во время их перепалок Сакуса выглядит самодовольным, когда Ацуму переспрашивает. Сейчас же он сгибает плечи и распрямляет ноги. Создается впечатление, будто он сдался, но Ацуму не уверен в этом. – Ты и в первый раз меня услышал, – упрямо повторяет Сакуса. Его гнев поутих, сменившись странным, приглушенным раздражением. – Ага, я услышал тебя, – медленно отвечает Ацуму. – Но я все равно не догоняю, – сощурившись, он пытается понять, что происходит: Сакуса Киеми называет его красивым, и довольно небрежно, и это после того, как устроил целое шоу, притворяясь, что ничего не помнит. Взгляд Ацуму затуманивается, но он по-прежнему ничего не понимает. – Ты красивый, Мия, – повторяет Сакуса. – Это удовлетворяет твое самолюбие? Должно. По всем законам Вселенной и молекул, из которых состоит Ацуму, должно. Но не удовлетворяет. Вообще-то из-за этого ему становится трудно дышать, потому что черт возьми, что это значит? Сакуса никогда не называл кого-либо в команде привлекательным, не то что «красивым». И Ацуму, конечно же, слишком самовлюбленный, но уж точно не слепой. Все его товарищи по команде хорошо выглядят. – Нет, – отвечает Ацуму, и затем более решительно повторяет. – Нет, ничего это не удовлетворяет, – та его часть, что ищет выхода, ударяется куда-то в аорту. – Ты слышал, что я сказал. Больше ничего дать тебе не могу, – с ноткой грусти в голосе отвечает Сакуса. – Ох, ты можешь дать мне гораздо больше, – после этих слов Сакуса оскорбленно хмурит лицо, а Ацуму чувствует, как у него краснеет шея. – Я не это имел в виду! Или это? Затем Сакуса делает следующий шаг, который только накаляет атмосферу. Он, все так же ссутулившись, наклоняется вперед, ближе к Ацуму. Он никогда не видел его настолько внимательным. – А что ты имел в виду? Теперь, когда Ацуму и так уже вырыл себе могилу, честность кажется единственным выходом. – Я хочу понять, что происходит у тебя в голове. Почему ты сначала ведешь себя так приветливо, а потом отстраняешься? И почему ты так ведешь себя только со мной? Я видел, как ты общаешься с другими, и ты совсем не такой с ними… («Что со мной не так?», – Ацуму не произносит этого вслух, и потом будет отрицать, что вообще думал об этом, но эта мысль все равно бьет ему в голову). – … и поэтому я просто хочу, чтобы ты ответил мне честно, – заканчивает Ацуму, и, хотя это была только часть из того, что он мог бы высказать, эта речь выкачивает из него всю энергию. – У тебя же хорошо это получается, так ведь? Сакуса смотрит на него, Ацуму смотрит в ответ, и время с каждой секундой замедляется. Ацуму размышляет о том, какая, наверно, внутренняя борьба идет сейчас в голове у Сакусы: «Стоит ли пачкать пальцы ради того, чтобы стукнуть Мию Ацуму по лбу?» или, может быть, это звучит как «Должен ли я выпихнуть его из комнаты, чтобы выдраить ее, или он не настолько туп, чтобы не додуматься до этого самостоятельно?» В конце концов, Ацуму прерывает зрительный контакт, позволяя Сакусе довольствоваться его скромной победой. Неважно, что молчание Сакусы говорит громче слов, потому что последнее слово все равно было за Ацуму, так что настоящая победа за ним. (Он игнорирует ощущение того, что кости в его теле словно расплавились в желе, запах лимона, витавший в воздухе, рассеялся – как будто так и должно быть.) Поэтому, когда Сакуса наклоняется вперед и целует Ацуму, прямо через эту дурацкую хирургическую маску, это кажется неправильным. Таким неправильным, как если сказать, что верх – это низ, или право – это лево, или что Осаму более привлекательный из близнецов. Ацуму замирает, а затем инстинктивно отстраняется. Он не особо утруждает себя в осмыслении того, какие будут последствия. Когда его бешено колотящееся сердце наконец успокаивается, Ацуму замечает масштаб катастрофы. Вместе с серебряными отблесками света, он видит панику в глазах Сакусы. Он белый как полотно, но с немного порозовевшими ушами. Ощущение, словно он рухнул с огромной высоты на землю. Ацуму выстрелил единственной пулей, и она срикошетила в него. Конечно же, Сакуса взволнован из-за того, что Ацуму отстранился. Он бы реагировал точно так же. И это не считая его мизофобии, с которой Ацуму старается быть осторожным. Все часы наблюдения за привычками Сакусы испарились из-за одного опрометчивого поступка, который наверняка стоил ему всего. Поэтому Ацуму пытается казаться нежным. – Хей, Оми-кун. Сакуса не смотрит на него. Кажется, словно он снова абстрагировался, но по тому, как он напрягается, услышав свое прозвище, становится ясно, что он все еще здесь – о чем он явно сожалеет. – Оми-кун, – повторяет Ацуму снова, но безрезультатно. Если Сакуса не собирается отвечать на искренность, Ацуму может сделать что угодно. Он драматично выдыхает. – Оми-Оми-Оми-Оми-Оми… – Я что-то не так понял? – резкость в голосе Сакусы едва слышна. Он пристально рассматривает стену позади Ацуму. И Ацуму готов поставить тысячу йен, что на ней ничего нет. Он уже собирается подколоть Сакусу на этот счет, но вовремя останавливается, когда вспоминает, что именно из-за него Сакуса идет на попятный. Возможно, так было всегда. Но, если Ацуму не собирается насмехаться над Сакусой, он должен хотя бы попытаться ответить на его вопрос. Поэтому он пытается сам для себя прояснить, почему отстранился от поцелуя. Поцеловать Сакусу Киеми было мечтой Ацуму на протяжении всего этого года. Может, даже несколько лет, если анализировать его искалеченные чувства, которые он питал к Сакусе еще подростком. Он провел пугающе долгое время, представляя, каково будет чувствовать губы Сакусы на своих губах, даже через маску. Эта мысль преследовала Ацуму везде и всюду, в том числе и на тренировках, где ему приходилось заниматься в пять раз усерднее, дабы сфокусироваться на волейболе. И все же, когда Вселенная наконец встала на сторону Ацуму, он отстранился от поцелуя. – Нет, ты все понял… – начинает Ацуму, надеясь, что его слова звучат по-доброму, хотя морщинка, проступившая у него на лбу, мешает им быть убедительными. – Это просто… странно. – Странно, что я поцеловал тебя? – спрашивает Сакуса, теребя пальцами одну из петель своей маски. – Нет, – отвечает Ацуму прежде чем еще сильнее нахмуриться. – Хотя, да, отчасти. Но не в этом дело. Странно то, что он нравится Сакусе. Ацуму привык, что на его чувства никогда не ответят взаимностью. Он смирился с тем, что всегда будет влюблен в того, кто продаст его душу за пару чистых латексных перчаток. Не идеальная реальность, но все-таки стабильная. А потом Сакуса просто-напросто целует его и разрушает эту стабильность. – Ладно, тогда в чем? – сквозь стиснутые зубы спрашивает он. Как можно объяснить, что ты никогда и ни за что не ожидал, что человек, в которого ты влюблен, поцелует тебя – как раз после того, как он тебя поцеловал? – Странно, что я нравлюсь тебе, – признается Ацуму. – Я столько времени потратил на то, чтобы смириться с тем, что мои чувства останутся невзаимными до конца моей жизни. Какое-то время Сакуса молчит. – Тебе не кажется, что это немного чересчур? Уголки губ Ацуму ползут вверх. – Ну, не особо. Ты, вроде как, отстранялся от меня все эти годы, и каждый раз, когда я пытался поговорить с тобой, ты только хмурился. Невзаимная любовь – отстой, но по крайней мере она стабильна, – он смотрит на задумавшегося Сакусу. – Понимаешь же, о чем я, да? Со всей этой твоей рутиной. – Думаю, да, – отвечает Сакуса, достаточно уверенно, чтобы Ацуму понял, что тот не имеет ни малейшего представления. Но он, кажется, прикладывает все усилия, чтобы понять, и, возможно, пока этого достаточно. – Послушай, – говорит Ацуму, потирая руки и держа их на коленях. – Я не хотел вот так паниковать и отталкивать тебя. – Так ты был не против… – поджимает губы Сакуса, опасаясь продолжить. Он не заканчивает предложение. Но ему и не нужно. Ацуму смеется, и этот звук кажется резким и неуместным. – Поверь, Оми-кун, если бы я был против, я бы врезал тебе. – Уверен, твой склад ума привлекает к тебе много внимания, – отвечает Сакуса своим привычным сухим и плоским тембром. Ацуму никогда представить не мог, что будет скучать по этому грубому звуку. Но все же пыхтит в ответ: – Чтобы ты понимал, внимания мне хватает! Он думает о признаниях, начавшихся еще в средней школе, бесконечных твиттерских голосованиях, незнакомцев в общественных местах, уставившихся на него (хотя тут он не уверен, потому что это могло быть связано с тем, что он на пятнадцать сантиметров выше, чем любой среднестатистический мужчина). Будь он менее эгоцентричен, такое обилие внимания заставило бы его чувствовать себя неловко, но все же, оно сильно отвлекает. Ацуму может представить раздраженный взгляд Сакусы, если скажет ему об этом. «Вау, люди считают тебя горячим? Какая тяжелая у тебя, однако, жизнь», – сокрушался бы он устало. Но именно из-за этого все настолько странно. Все иначе, когда Сакуса обращает внимание на Ацуму. Сакуса – особенный. Когда Ацуму замечает, что Сакуса украдкой бросает на него взгляд, то чувствует резкий прилив серотонина в крови. Температура взлетает до небес, когда Сакуса касается его. Грубые слова вырываются у него изо рта, когда они вступают в жаркую дискуссию. Все это – нездорово, и поэтому вся ситуация кажется полным бредом. Потому что Ацуму нравится это. Нравится спорить, нравится, когда он ловит его на пустых угрозах, нравится, когда он смотрит на него. Ацуму жаждет этих моментов с Сакусой, потому что ему кажется, что так он заполучает его безраздельное внимание. До сегодняшнего вечера, Ацуму никогда бы не подумал, что достигнет подобного, и даже сейчас Сакуса закатывает глаза и снова куда-то мысленно исчезает. – Но! – начинает Ацуму, гораздо громче, чем он хотел. – Мне плевать на внимание от других людей. Сакуса ухмыляется. – Блять, ты такой лжец, Мия. – Во-первых, ты так говоришь, словно это что-то плохое, – Ацуму отбрасывает ладонью челку и высоко задирает подбородок в негодовании, как он обычно это делает. – Ложь, будет тебе известно, Оми-кун, это искусство, – но затем он вспоминает, какую мысль изначально собирался донести, и опускает подбородок вниз. – Во-вторых, я не вру. Единственное внимание, которое меня волнует – это твое внимание, – последнее предложение выходит невнятным, согласные и гласные смешиваются во что-то громкое, торопливое и непонятное. К этому времени Сакуса, возможно, уже привык улавливать смысл в бормотании Ацуму, отсекая непонятное как лишнюю глину. – Ох, – выдыхает Сакуса, и гордость Ацуму расцветает из-за того, что он сумел лишить его дара речи. Не должна, но в случае с Сакусой такое происходит редко, и Ацуму ничего не может с собой поделать. И тогда Ацуму вспоминает обо всем, что произошло сегодня вечером, обо всех касаниях его запястья и признаниях, сотканных из дрожащих слов и тишины, которая их прерывала, и спрашивает: – Так, и что же нам, черт возьми, теперь делать? – Ты можешь выйти из моей комнаты, и мы притворимся, что ничего не случилось, – приходит ему на помощь Сакуса. – Ох, нет, нет, и еще раз нет, Оми-кун. Мы должны разобраться с этим как взрослые люди, – возражает Ацуму, хотя весь вечер ощущается как сюжет из подростковых ромкомов, которые он не смотрел со старшей школы. Он знает, что сейчас источает энергию всех главных героев самых дерьмовых фильмов о взрослении. – Ты, как взрослый? Мия, у тебя только что была истерика как у четырехлетки. – Ох, будто ты лучше! Ты отрицал, что называл меня красивым! – Я не отрицал того, что называл тебя красивым, – мрачнеет Сакуса. – Я буквально сказал это спустя минуты три. – Может быть, но три минуты было достаточно для того, чтобы я решил, что ты меня ненавидишь. – Я действительно ненавижу тебя. – Не-а, врешь ты все, – отмахивается от него Ацуму и наклоняется вперед, намереваясь стукнуть Сакусу по руке. – Ты вполне охотно касался меня. Сакуса отдергивает руку так, чтобы Ацуму не мог ее достать. – Я все еще ненавижу тебя. Даже если чувства Сакусы взаимны, он все еще говнюк, поэтому Ацуму сдерживает улыбку – глупую и одновременно нежную. – Нет, Оми-кун, ты не ненавидишь меня. Но даже если бы это было так, ненавидеть можно только то, что ты на самом деле очень любишь, – заявляет он, шевеля бровями в подтверждение своих слов. Ацуму каждый день выдает немыслимое количество бесполезных комментариев, стремясь всеми способами доказать свою точку зрения, на какую бы тему ни шел разговор. Так и сейчас, когда он бросает что-то невнятное и сбивчивое будто по наитию. Но то ли это божественное вмешательство, то ли карма за то, что он посылал в адрес Осаму уйму ругательств, Сакуса, кажется, поражен его словами. Он моргает, один раз, второй, и так мучительно медленно, как будто за те миллисекунды, что он держит глаза закрытыми, он сможет осмыслить, что видит перед собой, когда открывает их. Ацуму снова намеревается ударить Сакусу по руке, но тот перехватывает его запястье и крепко держит его. Держит, пока их руки не переплетаются, словно штифты замка на пружине, со щелчком встающие на место. Сакуса смотрит на их руки, после чего переводит взгляд на Ацуму. Он снова медленно моргает, трижды – и затем прикрывает глаза. Сначала Ацуму обдумывает, может ли Сакуса уснуть в девять часов вечера напротив другого человека, сидя на неудобном стуле. Не самый странный его поступок, надо отметить. Но потом он чувствует, как ногти впиваются ему в руки, оставляя слабые серповидные отметины, ясно выражающие нетерпение, и тогда Ацуму становится понятно, что он должен сделать. Или, по крайней мере, ему кажется, что он знает, что нужно сделать. Однако редкие проблески неуверенности никогда не мешали Ацуму за всю его 24-летнюю жизнь, и было бы стыдно позволить ей сделать это сейчас. То, как Сакуса все это время не открывает глаза, впечатляет. Каждый раз, когда Ацуму держит глаза закрытыми дольше, чем пять секунд, его тут же передергивает от ярких мелькающих вспышек. Но Сакуса неподвижен подобно льду, если не считать следов от ногтей, которые он оставляет на здоровой руке Ацуму. Ацуму пытается успокоиться, вспоминая рекламы с дыхательной гимнастикой перед видео на Ютубе. Закройте ваши глаза. Вдох через нос, выдох через рот. Вдохните, выдохните. Пусть ваши веки отяжелеют, а голова прояснится. Растворитесь в грузе осознания, который вы так часто забываете принять. – Ты собираешься поцеловать меня, или я просто буду смотреть, как ты слушаешь мир? Ацуму выходит из задумчивости и встречает мутный, беспокойный взгляд. Его редко когда очаровывало такое красноречие, но что-то в вопросе Сакусы кажется ему прекрасным. Крохотная часть Ацуму шепчет ему, что это просто Сакуса красив сам по себе. Мысль проходит через одно ухо и выходит из другого, но часть ее остается в нем, потому что он чувствует ее в своих протянутых пальцах. – Тише, Оми-кун, имей немного терпения! Но, раз уж мы оба этого хотим, нужно сделать все правильно. – В тебе нет ничего правильного. – Зато в тебе правильно все. Даже слишком. Поэтому заткнись. – Заставь меня? – Как раз и собираюсь сделать это! – и Ацуму действует очень, очень медленно. Но не его вина, что он чувствует себя как радиоприемник, не работающий из-за помех на станциях. Его рука останавливается в сантиметрах от лица Сакусы. – Я же… Могу я?… Наверно, когда он настолько близко, что может скользнуть большим пальцем по длинным ресницам Сакусы, очень глупо задавать такие вопросы. Но он все еще не до конца понимает Сакусу, и совсем не хочет, чтобы тот передумал. И хотя перспектива того, что он отстранится после едва ощутимого касания рукой, кажется слишком радикальной, нельзя сказать, что она не реальна, учитывая склонность Сакусы взаимодействовать с миром на расстоянии вытянутой руки. – Я бы сказал тебе, если бы что-то было не так, – тихо говорит Сакуса. Ацуму все еще держит руку неподвижной, и со стороны это, наверно, выглядит как остановившееся из-за прерванного соединения видео. Сакуса берет его за руку и подносит ее к лицу. – Все в порядке, – сдавленно произносит он. – Ты можешь меня поцеловать. Понятия не имею, почему мне хочется, но я уже привык к этому. У Сакусы смешное выражение лица. Ацуму воспринимает его как некое принятие поражения и задается вопросом, не скрывали ли они оба смирение, каждый по-своему. Он осторожно проводит большим пальцем по скуле Сакусы. Сакуса вздрагивает, словно ему неприятно это касание, но все же говорит: – Не останавливайся. Ацуму сложно смириться с тем фактом, что парень, который отрезал щекотавшую ему затылок бирку на командной куртке, изо дня в день терпит ощущение дискомфорта за ушами при ношении маски. Но это, решает Ацуму, снимая одну из петель, все же компромисс. Обдавать кипятком маску для лучшей гигиены. Дискомфорт ради безопасности. Позволить Ацуму прикоснуться к его лицу, чтобы… что? Ацуму не уверен, хочет ли он знать ответ на свой вопрос. Для начала, он даже не знает, есть ли он у Сакусы вообще. Вторую петлю Ацуму снимает быстрее. Он осторожно опускает маску, хотя абсолютно уверен, что как только он уйдет, маска тут же полетит в мусорную корзину. Сакуса часами не носит ее на тренировках, но сейчас его лицо кажется таким уязвленным. У него розовые и раздраженные губы – дает о себе знать нервная привычка кусать их. Он не должен быть настолько привлекательным – нахмуренный, с выбившимися кудрями, свисающими возле глаз – и все же, он невероятно красив. Ацуму касается волос Сакусы, и даже находясь под каким-то гипнозом, он все еще помнит о том, как годами мечтал дотронуться до этих непокорных иссиня-черных кудрей. Рассматривая их ближе, он замечает, что его волосы не полностью черные. Виднеются проблески серебряных волосков, крошечные белые точки. Скорее всего, это результат его паранойи шестнадцать часов в сутки, а может, и больше, поскольку Ацуму не уверен, что из-за своей тревожности Сакуса действительно спит, когда его тело погружается в дремоту. – Это жутко, – многозначительно перебивает его Сакуса. – И я не страдаю от паранойи двадцать четыре на семь. Привычка говорить с самим собой, когда он погружен в своим мысли, однажды будет стоить Ацуму чего-то большего, чем его гордость. – Только двадцать три на семь, да, Оми-кун? Сакуса смеется над провальной попыткой Ацуму сохранить лицо, и этот звук не похож ни на что из того, что Ацуму слышал раньше. Он привык к его приглушенному смеху, который звучит так, словно Сакуса скорее задыхается, нежели действительно испытывает веселье. В этот раз, звук его смеха растекается по комнате. Он теплый. Ацуму сравнивает его с солнечным светом, пока не смотрит в окно и не вспоминает, что на дворе ночь. Тогда он, наверно, похож на лунный свет. В любом случае, эта ассоциация подходит куда больше. Поэтому, чувствуя звездный свет, струящийся по его венам, Ацуму наклоняется вперед и прижимается губами к губам Сакусы. Так, как нужно. Его губы мягкие. Конечно же, они увлажнены, даже несмотря на то, что он кусает их так, словно они крадут его деньги. Зная, как этот мерзавец заботится о себе, он, наверно, наносит гигиеническую помаду по двадцать раз на день. Ацуму удивляется, как он раньше этого не видел. Он уверен, что обратил бы на это внимание. Все мысли напрочь исчезают, когда Сакуса целует его в ответ, и это выбивает ему почву из-под ног. Потому что, когда Ацуму впервые наклонился к нему, Сакуса заметно напрягся, но для человека, который едва не совершил двойное убийство в прошлом году, когда Ацуму случайно выпил из его бутылки и затем передал ее Хинате, он на удивление понимает, что нужно делать. Ацуму кажется, что носить маску, когда ты знаешь, как целоваться, и делаешь это настолько хорошо – настоящее преступление. Ацуму так же пылко возвращает ему поцелуй, но боится потерять контроль и потому позволяет Сакусе задавать темп. Длится это ровно до того момента, когда Ацуму все же забывается и проводит языком по нижней губе Сакусы. В ответ Сакуса издает странный звук, который Ацуму принимает за сдавленный стон. Нет смысла врать – он безмерно доволен тем, что вызвал у него такую реакцию. Он наслаждается поцелуем, но чувствует внутри какую-то сентиментальность из-за него. Он отстраняется, чтобы перевести дыхание и отпускает волосы Сакусы из своей хватки, сколько бы он в этом сейчас ни нуждался. Сакуса выглядит таким взъерошенным, каким Ацуму ни разу не видел его за последние восемь лет – и все из-за самого Ацуму. Это сексуально. Сакуса Киеми выглядит чертовски сексуально. – Рад слышать, учитывая, что ты только что целовался со мной, – Сакуса невозмутим, но нечто похожее на улыбку мелькает у него на лице. Ацуму хлопает себя ладонями по щекам. – Я должен перестать говорить такое вслух. – Даже не знаю. Это забавно, – замечает Сакуса. – Ты так нервничаешь. Это почти мило. – Подожди, ты… только что назвал меня милым? – хрипит Ацуму. – Если ты собираешься вести себя так, будто у тебя произошло короткое замыкание каждый раз, когда я делаю тебе комплимент, – хмурится Сакуса, – то стоит, видимо, перестать это делать. И я сказал почти мило, Ацуму. Суть в одном слове. Ацуму готов поспорить с Сакусой насчет чего угодно. Золотой оттенок на его футболке. Расстояние от спортзала до общежития. Правильный способ приложить лед к запястью. Но в этот раз он соглашается. Он знает, что суть, действительно, всего лишь в одном слове. И когда его губы расползаются в дьявольской улыбке, обнажая жемчужно-белые зубы, он понимает, что Сакуса тоже это знает. – Ты только что назвал меня Ацуму. Ты никогда так не делал. Теперь, когда на лице Сакусы нет маски, Ацуму может воочию наблюдать, как розовеет его нос, когда тот волнуется. – Я решил, что сейчас подходящий случай, – отвечает Сакуса, но Ацуму абсолютно уверен, что в его голове проносится мысль, что он дал ему слишком много власти всего из-за одного слова. Но, возможно, не имеет никакого значения то, что из-за румянца Сакусы у Ацуму внутри все расцветает. Возможно, важно то, что нечто таинственное и прекрасное заставило Сакусу произнести имя Ацуму. Возможно, что Сакуса, хоть и смотрит на Ацуму без всякого выражения, на этот раз по-настоящему вместе с ним. И под его поверхностным смирением, из-за которого Ацуму чувствует себя так, словно он смотрит в искаженное зеркало, не похоже, что Сакуса возьмет это единственное слово обратно. – Подходящий? – невинно бормочет Ацуму, прежде чем поцеловать Сакусу в уголок рта. Дыхание возле его щеки – мягкое и немыслимое. – К сожалению, да.