Если бы

      Перевалило за полночь, офицерский бар близ военного штаба на Одине уже опустел. Только Миттермайер нёс тяжёлое бремя дурацкой привычки проводить пятничные вечера за выпивкой. Не прибудь он по долгу службы в бывшую столицу, сейчас не было бы настолько горько. Но во рту вязала отнюдь не крепость алкоголя. Вольфганг так и не смирился со смертью близкого друга – Оскара фон Ройенталя.       Какая неведомая сила погнала Миттермайера сегодня за тот же стол, в то же кресло, что и несколько лет подряд до этого? Разве что никто не составил ему компанию. Забывшись, он достал сначала два бокала из буфета, но вовремя спохватился: делить бутылку виски было решительно не с кем. Лишь печальные мысли стали спутниками Вольфганга.       Как он не успел обнять друга на прощание, уступив его объятиям валькирий. Опоздал на какие-то жалкие пару часов. Да уж, Волк Бури, не так ты и быстр, когда это нужнее всего.       Он размышлял об этом каждый день, и алкоголь только усугублял его скорбь. И песня. Песня, название которой он позабыл и считал раньше до омерзения слащавой, отчётливым мотивом крутилась в мозгу, её текст клеймом выжигал строки с обратной стороны черепа.       Самое последнее, что Вольфганг помнил о Ройентале… нет, об Оскаре – как же давно он отвык от имени, обращаясь по фамилии в соответствии с армейским уставом. Он помнил то достоинство, с которым Оскар отправился в Вальгаллу. На посеревшем лице не застыло и грамма страданий, с которыми он стойко и терпеливо истекал кровью несколько суток кряду. Он всегда оставался стойким и рассудительным, даже когда поддавался злости. Его гнев обжигал и сметал всё на пути подобно урагану. Но и тогда Оскар окончательно не терял самообладания.       Сколько раз его холодная расчётливость спасала на поле боя просто не счесть. Отпуская ироничные шутки, он в самых патовых ситуациях быстро составлял тактический скелет или доводил до идеала планы Вольфганга. «Тристан» и «Беовульф», ведя за собой эскадры, практически не буйствовали, однако достигали успеха несколькими точными атаками и вовремя уводили свои войска с целью минимизировать потери среди личного состава. С наибольшей радостью Вольфганг и Оскар праздновали стремительные победы, обходившиеся малой кровью с их стороны.       Ах, если бы только представлялось возможным сохранить то время хотя бы в этой опустевшей бутылке, спрятать внутри каждый день и заново пережить любой из них рядом с Оскаром. Ровно как в ускользающие из памяти годы. Если бы только можно было заставить те дни длиться вечно.       Вместе с тем, тандему их флотов не всякий раз дозволяли реализовать весь доступный потенциал. Порой катастрофически не доставало полномочий и благоразумия вышестоящего руководства. Приходилось покорно глотать их обвинения, а затем поносить в очередную пятницу. Оскар не осторожничал в подборе выражений, но это не умаляло его правоты. В такие моменты его глаза горели неуёмной горделивостью.       Но разноцветные глаза закрылись навеки. Они больше никогда не наполнятся негодованием, воодушевлением, скукой или гордостью.       К большому горю, именно гордость и сгубила Оскара. Вольфганг наверняка знал о его непричастности к покушению на жизнь кайзера, его просто-напросто кто-то подставил на Урваши. Но как Вольфганг ни старался, не отговорил Оскара выдвинуть всю свою военную мощь против его величества. Оскар игнорировал любые призывы объясниться и просить прощения у кайзера. Он не считал себя виновным, но принимал за честь доказать это исключительно посредством силы. Если уж его признали врагом, он не позволил себе ударить в грязь лицом и на этом поприще.       С другой стороны, он некогда высказывал довольно острую критику в отношении Райнхарда фон Лоэнграмма и парадоксально не ставил свои амбиции против воли правителя, приведшего его к столь высокому положению, то ли из уважения, то ли от благодарности. Либо причиной тому являлись совершенно иные побуждения. Переходящие все мыслимые и немыслимые границы субординации и морали.       Одним пасмурным вечером после окончания рабочего дня Вольфганг случайно застал их вместе в пустом коридоре генштаба. Прижатый к стене златовласый кайзер запрокинул голову, рвано и громко дыша. Его тонкие пальцы комкали китель Оскара. А тот впивался поцелуем в шею, тянул к своему паху и что-то хрипло бормотал.       Если тогда Вольфганг ошарашенно отскочил обратно за угол, то сейчас он отдал бы всё за невзначай брошенный хищный взгляд разноцветных глаз. Чтобы этот взгляд предназначался не великолепно красивому правителю, но Вольфгангу. Если бы только можно было снова пережить то мгновение, когда они встретились спустя несколько дней, а Вольфганг стыдливо стушевался так, будто это его поймали за чем-то непристойным намедни.       Да как угодно! Лишь бы снова оказаться рядом с ним. Поближе, подольше. А если бы они проводили друг с другом вечера чаще, что тогда? Возможно, он бы рассказал, что творилось между ним и кайзером. Вероятно, Вольфганг понял бы, что чувства к мужчине тоже естественны. Иначе почему он прямо сейчас, в эту секунду, так завидовал правителю? Если бы только это случилось раньше, если бы только смерть не отняла у него Оскара. С каким удовольствием Вольфганг прикоснулся бы ладонями к высоким скулам, острому подбородку, к широким плечам и пропорционально узким бёдрам.       Оскара отчаянно не хватало. Если бы то, если бы это… Тысячи пресловутых «если бы»!       Вольфганг обессиленно уронил голову на предплечье, лежащее на лакированной столешнице. Вжался зажмуренными глазами в грубый материал обмундирования, лишь бы сдержать невольно проступившие слёзы. Безумие какое-то.       Рука покровительственно трогает за плечо. Вольфганг дёргается и моментально распрямляется. Перед ним стоит Оскар: высокий, статный и по обыкновению сдержанный. На тонких губах играет лукавая улыбка.       – Ройен… Оскар! – вскрикивает Вольфганг. – Неужели! Неужели ты жив?       – Увы, – ещё шире улыбается он. – Всего лишь прямое включение из Вальгаллы.       Что же ещё это может быть? Если Вольфганг сам видел неподвижное тело, нащупывал отсутствующий пульс и вмиг осознал, что Оскара не спасти.       Вольфганг вскакивает на ноги, рёбра изнутри ломает невообразимая боль.       – Забери меня к себе!       Он только укоризненно качает головой и щурится:       – Тебе это не нужно на самом деле.       Его явственный глубокий тембр пробирает до костей.       – Но…       – Нет, Миттермайер. Ты не сможешь оставить свою жену и моего сына, – усмехается Оскар.       – Мне так плохо без тебя, пожалуйста!       – Так зачем ты думаешь о плохом? – вопрошает он в своей небрежной манере. – Помни обо мне только хорошее: сколько всего мы узнали друг у друга, сколько трудностей преодолели, сколько битв выиграли и каких высот мы достигли вместе.       – Я хочу быть рядом, пока жив.       – Вот и живи, Миттермайер, – приказывает он. – Не терзайся. Я того не стою.       – Оскар, Оскар!       Ноги не слушаются. Протянув руку вперёд, Вольфганг встречает только облако густой пыли, а образ друга рассеивается. Остаются только воспоминания о хитрых глазах и улыбке.       Что-то зазвенело. Разлепив веки, Миттермайер узрел восходящее за окном алое солнце. Его косые лучи не слепили, а всего лишь приятно пробуждали от пьяной дрёмы. Впервые за долгие месяцы, Вольфганг как следует выспался. Что это, если не добрый знак?