Дыхание

Их так много, что Чуя боится считать. Они расползаются по всему телу — широкие, узкие, длинные, рваные, похожие на всполохи алого пламени, и словно живут своей жизнью. Сделать глубокий вдох страшно — кажется, что края шрамов вот-вот разойдутся, и всё тело превратится в одну сплошную кровоточащую рану. Чуя смотрит на себя в зеркало и дышит через раз. Такого никогда прежде не было. Всегда после Порчи шрамы исчезали, оставляя вместо себя лишь густые алые лужи под ногами и багровые разводы на теле, под мокрой от крови одеждой. Никогда прежде шрамы не превращались в рубцы — тёмные, шершавые, перечёркивающие кожу причудливой вязью болезненных татуировок, смысл которых понятен и однозначен. Это смерть, которая идёт за ним по пятам, решила оставить напоминание о себе. — Чуя? Он запахивает рубашку так резко, что ткань трещит по швам. Застёгивается на все пуговицы молча, не оборачиваясь, и пытается унять нервную дрожь в руках. Он не хочет, чтобы его видели таким. Чтобы Дазай его таким видел. Его способность, которой он так гордится, Порча, о которой ходят легенды, путь, с которого он ни разу не свернул, никогда не допускал даже мысли об этом — свидетельства его силы. Силы, от которой враги разбегаются в ужасе — и власти над собой и природой, с ощущением которой не сравнится ничто. Дазай не должен знать о том, что он тоже может быть слаб. Чуя боится увидеть на его лице отвращение и приходит в бешенство от одной только мысли о том, что увидит жалость. — Что с тобой? — спрашивает Дазай. — Ничего, — деревянным голосом говорит Чуя. Застёгивается на все пуговицы и поворачивается к нему, одёрнув рукава рубашки. Дазай хмурится. Он стоит в дверях кабинета, освещённый со спины падающим из коридора светом, с мокрыми волосами, в ботинках и плаще, с которого на пол капает вода — похоже, приехал прямиком из Агентства, невзирая на бушующую за окном грозу. Вот только зачем? Они не договаривались о встрече, иначе Чуя точно так не прокололся бы. — Ты ведь лжёшь мне, — не спрашивает — утверждает Дазай. Чуя поднимает на него взгляд и криво усмехается. — Ты нахрена приехал? Хочется без злобы, но получается как обычно — с вызовом. Они просто не способны иначе общаться. С другой стороны, так даже интереснее. Чуя никогда не относил себя к категории ведомых и робких, для него нет проблемы сделать первый шаг — но подходящего момента всё не случалось. Года три уже как. А теперь его, похоже, и не случится. Чуя мрачнеет, и сердце сбивается в аритмичный бешеный бит. Какого чёрта, откуда вообще взялись эти проклятые шрамы, почему не ушли без следа, как обычно? Хорошо, что их нет хотя бы на лице. Ответа ему, наверное, не даст никто. А значит, теперь Чуе придётся с этим жить. — Хотел пригласить тебя куда-нибудь выпить, — отвечает Дазай, и Чуя удивлён настолько, что на секунду даже забывает о своей проблеме. Прежде Дазай никогда никуда его не звал — обычно подобное инициировал Чуя. Бары, клубы, бильярд — что угодно, он и сам не понимал, для чего, пока в один прекрасный момент не осенило: он просто хочет побыть рядом с Дазаем. Чуя терпеть не может подобные озарения. Они всегда чертовски некстати. — Ну пошли. — Чуя подхватывает куртку и, потеснив Дазая на пороге, первым выходит из кабинета, чувствуя спиной тяжёлый пристальный взгляд. Ему срочно нужен виски. Очень много виски. *** — Чуя, что, твою мать, происходит? Терпение Дазая заканчивается, когда Чуя отталкивает его руки, не позволяя раздеть себя, чтобы осмотреть рану на животе. В последнее время они постоянно работают в паре, и Чуе стоит немалых усилий не лезть на рожон слишком часто, чтобы его защитить. Сегодня вот не получилось. — Не надо… — Чуя с трудом переводит дух, откидывается затылком на холодную стену и закрывает глаза. Больно. — Это просто царапина. Вызови наших, в госпитале меня подлатают. Стрёкот вертолёта они слышат уже через пару минут. Пару минут гробового молчания. Дазай смотрит так, словно Чуя — призрак или видение, и от его взгляда хочется с головой укрыться одеялом. — Прежде ты никогда меня не стеснялся, — наконец, говорит Дазай без укора, но с непониманием. Почти с обидой говорит. — Я не знаю, что и думать. — Забей, — цедит Чуя сквозь зубы. Под ним натекла уже целая кровавая лужа, и удерживать себя в сознании всё труднее — хочется провалиться в тёплое туманное забытье, где нет ни боли, ни шрамов, ни Дазая, на котором в какой-то момент свет клином сошёлся, а Чуя этот момент пропустил. Что ж, сейчас уже поздно сетовать на судьбу. Остаётся лишь пожинать плоды и пытаться остаться в сознании. — Не пускай Дазая в операционную, — шепчет он на ухо Акутагаве, когда вертолёт поднимается в воздух. Акутагава кивает — он никогда не задаёт вопросов о том, что его не касается. Идеальный солдат. Порой Чуе кажется, что он всё видит и всё понимает — но никогда ничего не говорит. Дазай смотрит на них с тревогой и вдруг берёт Чую за руку. У Чуи перехватывает дыхание, и уши закладывает, как при погружении в воду, но это вовсе не от набора высоты — к высоте он привык, небо давно стало его вторым домом. Несколько мгновений они молча смотрят друг на друга, и ему кажется, что Дазай знает всё. От него действительно сложно скрыть правду. Чуя думает о том, сколько всего их связывает. Они вместе шли по трупам и пили вино на шикарных приёмах, спорили и вытаскивали друг друга из-под носа у смерти, когда казалось, что всё уже кончено. За все эти годы они какими только друг друга ни видели: жестокими и искалеченными, захлёбывающимися собственной кровью, победившими и побеждёнными, но никогда — слабыми. Кто-то из них должен стать первым. *** — Я думаю, нам нужно поговорить. Сглотнув, Чуя оборачивается. Дазай стоит на пороге, красивый, решительный и почему-то очень бледный. Закрывает за собой дверь и делает несколько шагов по дорогому, натёртому до блеска паркету в личных апартаментах Чуи на верхнем этаже резиденции Портовой мафии. — Ты что-то скрываешь от меня, и я хочу знать, что именно. — Сунув руки в карманы плаща, Дазай перекатывается с пятки на мысок. — С какого я вообще должен тебе что-то рассказывать? — хрипит Чуя, сжимая в кулаки враз вспотевшие ладони. Дазай не отвечает. Дазай подходит почти вплотную, берёт его за подбородок и, приподняв голову, заставляет посмотреть на себя. Его пальцы прохладные и сухие, а под глазами залегли тени, как будто он мало спит или много пьёт. — Потому что ты хочешь мне рассказать, я ведь вижу. — Дазай не отпускает его, и время между ними превращается в вязкую смоляную жижу, в которой застревают мысли и чувства, как будто запечатлеть в памяти этот момент необычайно важно или смертельно опасно. У Чуи больше нет сил сопротивляться очевидному. Он молча расстёгивает рубашку и, стянув с плеч, с яростью отбрасывает в сторону. В комнате царит полумрак, за распахнутым окном шумит ветер и стремительно темнеет небо. Здесь, между ними — тишина. Дазай разглядывает его расчерченное шрамами тело, отступив на шаг и сохраняя полную невозмутимость, а Чуя с жадностью вглядывается в его лицо, ожидая увидеть то, чего не хочет или боится — но видит лишь осознание. И боль. Спустя вечность Дазай притягивает его к себе и обнимает, прижимая к своей груди. — Эти чёртовы шрамы, — шепчет Чуя, чувствуя на губах мокрую соль. — Они меня изуродовали. — О чём ты, чёрт возьми? Дазай тянет его за волосы, вынуждая оторваться от себя, заглядывает в глаза с тревогой и печалью и медленно качает головой. — Ты прекрасен, — говорит он очень, очень серьёзно, и его взгляд в кои-то веки не идёт со словами вразрез. — Ты прекрасен, Чуя. Выброси из своей головы всю эту ерунду. Дазай касается кончиками пальцев его лица, и от этих прикосновений Чую бросает в дрожь. Дазай касался его по-разному: с несмелой жадностью — почти в каждую их встречу, со страхом и болью — всегда после Порчи, безо всякого подтекста — почти никогда. И никогда прежде Дазай не прикасался к нему так — с непостижимым, каким-то благоговейным трепетом, как к величайшей в мире драгоценности или единственному, что боится потерять. Чуя мог бы сказать — с любовью, если бы это не было за гранью возможного. Любовь — это слишком, когда речь идёт о Дазае. Или всё-таки нет? Дазай целует его сам — вопреки всем соображениям Чуи о том, кто должен сделать первый шаг. Касается его губ своими осторожно, почти несмело, их дыхание смешивается, а у Чуи сбивается дыхание и кружится голова, как будто он поднялся на такую высоту, что началось кислородное голодание. — Я так боюсь за тебя, — шепчет Дазай, в перерывах между словами целует его мокрые солёные губы и словно не может остановиться. — Каждый раз, Чуя, каждый чёртов раз. — Замолчи, заткнись. — Чуя берёт его лицо в ладони, прижимается лбом ко лбу и закрывает глаза. Он всё-таки делает вдох — и Дазай снова целует его, прижимая к себе с такой силой, словно боится, что он может испариться или попытаться уйти. Чуя улыбается в поцелуй, и в груди вдруг становится легко и свободно, как будто камень, который покоился там всё это время, наконец, превратился в пыль. Ему кажется, что только сейчас он, наконец, научился дышать.