dry the river

Ребёнком Саске любила смотреть на реку. Это было её маленькое убежище — она не искала спуск к воде покруче и место поглубже, не хотела плескаться в ней или привязывать к рыбам и жабам камни, а потом рыдать над их мёртвыми мокрыми тельцами — нет, ей достаточно было просто пялиться в её то мутную, то прозрачную глубину. Покончив с тренировками, Саске часто садилась на краю обрывистого берега и смотрела на блестящую поверхность воды, зачарованная её непрерывным движением, пока от бликов не начинали болеть глаза. Когда никому не было до неё дела, она могла проводить так целые часы, замерев в безразличном трансе. Но, даже с неохотой уходя, Саске прекрасно знала, что река продолжала нести свои воды далеко на юг. Когда она пялилась на неё сквозь не сходящую с лица улыбку, потому что отец похвалил её, или сквозь горячие и солёные слёзы, потому что он опять не обращал на неё внимания, всё было одно: кристально-чистая и спокойная или мутная и дикая из-за вчерашнего дождя, вода всегда неслась в одну сторону, и даже самым безжалостным летом речная вода в её ладонях была ледяной и пресной. Саске ничего не могла с этим сделать — ей оставалось лишь наблюдать и принимать. Иногда это заставляло её чувствовать себя странно беспомощной и жалкой; что-то смутно похожее Саске испытывала, когда смотрела на отметки на дверном косяке или наблюдала за тренировками Итачи из-за дерева. Река всегда текла, сюрикены Итачи всегда попадали в цель; её собственные пролетали мимо или отскакивали от дерева. Иногда они резали её неловкие детские пальцы, и капли крови на листьях и траве казались чёрными. Потом, много позже, Саске до странного много думала об этом. Лёжа на кровати, в которую не ложилась, и не слыша дыхание Итачи в соседней комнате, она снова видела реку на сером потолке и внутренней стороне своих век. Но только в этой реке вода была совсем другой: горячая и тяжёлая, она медленно, почти незаметно двигалась на юг, будто стыдилась себя — отвратительной, грязной, смердящей железом и красной, как воля огня. Красной, как глаза Микото. Красной, как множество её собственных воспалённых влажных глаз в осколках зеркала, которое она разбила, потому что вместо своего лица вдруг увидела равнодушное лицо матери. Её кровь на белых костяшках и белом кафеле тоже была красной, и Саске закричала. А потом трясущимися руками взяла самый большой осколок и отрезала свои красивые длинные волосы. * У Микото были сухие ресницы, она это отлично помнила. Эта странная, малозначительная деталь почему-то врезалась Саске в память: в тусклом свете лампы из коридора и луны на улицы её глаза светились, но не блестели, скованные матовым сухим льдом, не растаявшим при виде дочери. Её было сложно возненавидеть. Правда. Когда Саске пыталась, от тут же вставашего перед внутренним взором улыбающегося лица Микото ей хотелось выколоть себе глаза. Мать всегда ассоциировалась у неё с нежностью и мягкостью, чем-то мудрым и чуждым насилию; было странно думать о ней как о джонине, пережившем две войны шиноби на передовой, — проще было игнорировать то, кем она была когда-то. В её памяти она была просто мамой — доброй и любящей, в неизменном мягком платье и переднике. Не Учихой, не убийцей, не дочерью предыдущего главы клана. Просто мамой. — Мама? — спросила она у фигуры у дальней стены; вертикальная полоса света выхватила сине-зелёную униформу старого образца, окровавленный меч и горящий шаринган. Обручальное кольцо, всё ещё издевательски украшавшее палец, сверкнуло тускло, как дешёвая медь. — Да, милая? — ответила фигура голосом её матери, которую будто просто отвлекли от уборки, и Саске затошнило. * Спустя неделю после инцидента Учиха — так они назвали эту резню, будто это была досадная стычка двух пьяных чунинов у ворот Бюро, — Итачи вернулась в Коноху. Это была миссия ранга А, долгое и опасное сопровождение, поэтому никто бы не стал сообщать ей о случившемся, даже если бы и была возможность с ней связаться. Саске всё понимала. После полной допросов недели, проведённой в палате под круглосуточным наблюдением специальных джонинов, будто ожидавших, что она в любой момент закричит и бросится на них с пылающим шаринганом, ей не было дела до того, что мать провела её через этот ад в одиночку. Она не могла даже плакать — была слишком напугана. Каждую ночь боялась заснуть и проснуться в этой же самой постели, в этой же самой комнате, в этой же самой реальности. Боялась однажды спросить об Итачи и услышать, что она осталось совершенно одна. Несмотря на то что в ответ на её последнюю просьбу ты убьёшь Итачи да пожалуйста не убивай Итачи мама умоляю, которую она прохрипела, валяясь на земле в своей рвоте и слезах, мать лишь рассмеялась и сказала, что ну разумеется она не станет убивать Итачи, ведь та гораздо талантливее и искуснее и скорее превзойдёт свою мать, чем её глупая младшая сестра, — она всё равно боялась. Пялилась в бордовую реку на потолке и прислушивалась к каждому шороху, вздрагивала от каждого стука, по сотне раз на дню задавалась одним и тем же вопросом. Когда Итачи вернётся? когда Итачи вернётся? когда итачи вернётся? когда итачи вернётся ну неужели так сложно просто сказать мне пожалуйста это всё что я боже боже боже Когда Итачи вернётся? Вопросы женщины со шрамами на лице (Морино Ибики, было забавно встретить её столько лет спустя на экзамене) тоже повторялись, а ответов у неё не было никогда. во сколько ты вернулась в квартал? где увидела первое тело? был ли кто-то ещё жив? где ты увидела мать? что она сказала тебе? что ты увидела в её гендзюцу? помогал ли ей кто-то? как она объяснила содеянное? что она сказала перед тем, как исчезнуть? Иноичи просил у неё прощения каждый раз, когда клал руку ей на голову. Саске знала, что была ровесницей его дочери, и ей было всё равно. Скрывать ей было нечего — она знала, что он найдёт в её голове только страх, непонимание и реку крови, и он знал это тоже. Итачи вернулась на восьмой день. Просто открыла дверь и вошла — всё ещё в дорожной пыли, бледная, с заплаканными глазами. красными красными глазами — Мне так жаль, — сдавленно, не своим голосом проговорила она, опустившись на колени и обняв сестру. — Боже мой, Саске, мне так жаль. Было сложно увидеть её живой — едва ли не сложнее, чем представлять мёртвой. Это всё ещё виделось частью того кошмара: казалось, что стоит Саске лишний раз моргнуть — и Итачи тут же упадёт на пол, истекая кровью из распоротого горла. (Она убила их всех так картинно, так грязно — вспорола им глотки и едва ли не подвесила на свисающий с потолка крюк, как свиней. Столько крови не смогли бы отмыть, даже если бы кто-то и попытался) — Пожалуйста, — прошептала Итачи ей в плечо, — прости, что меня не было рядом. У тебя не было выбора. Или был? У кого из нас был выбор? У Микото? Или у неё его не было тоже? Такое бывает? — Всё хорошо, — ответила ей Саске. — Ведь ты жива. И, вцепившись ей в плечи, разрыдалась впервые с той ночи. * В следующий раз они заговорили об инциденте Учиха только спустя шесть лет. Пытались однажды — когда Саске уже давно стало не восемь и не девять и её перестало трясти от вида красного платья соседской дочери. Она всё ещё видела реку в своих снах — огромную и широкую, впитавшую в себя множество поздних притоков, и грязно-алую от крови тел, истекающих ею на дальнем берегу или плавающих в ней, как бесформенные чёрные томоэ. Когда-то красно-белые символы на их спинах теперь были красными полностью. — Хочешь поговорить об этом? — однажды спросила у неё Итачи за завтраком, и Саске удивлённо моргнула. Ей было уже двенадцать, она давно перестала выть по ночам и давно убила своего первого человека. Она опустила взгляд на тарелку с хлопьями и залила их белым молоком. — Нет, а ты? Говорить об этом казалось неправильно, почти неприлично. Итачи поджала губы. — Нет. Саске беззвучно усмехнулась. Вот именно, пронеслось у нее в голове. Вот именно, Итачи. В этом доме мы не говорим о том, что наша мать однажды просто взяла в руки меч и перерезала горло сначала нашему отцу, а потом и каждому человеку с веером на спине. Мы ставим третью тарелку для этого трупа, мы берём его с собой на миссии, мы кладём его спать в наши постели, но мы не говорим о нём, потому что мы так и не вытащили нож из этой раны и нам нравится думать, что она затянулась с ним внутри. — Тогда не стоит. Правда, Итачи? Сестра посмотрела на неё долго и фальшиво-грустно, а потом отвернулась. Саске ощутила это как прикосновение к ресницам, но этот момент уже был упущен, задушен и привязан к камню. Это не имело значения. Если Итачи совсем наплевать, то Саске нет. Она не такая. Она не забыла. До её побега оставалось чуть больше года. * — Почему ты так сильно злишься? — спросил у неё однажды один из новеньких в Академии. У него были красные глаза клана Юхи, и его Саске избила особенно жестоко. Она не ответила. Не только потому что не сочла нужным, но и потому что ей не нравился ответ — слишком унизительно было расписываться в собственной никчёмности. Злость была плохой заменой ненависти, но единственной доступной ей. Просто Микото было слишком сложно возненавидеть. Ненависть не далась Саске в одну ночь резни — о нет, она разменяла на неё десятки бессонных ночей после. И даже так, порой, когда она жалела себя и не уставала достаточно на полигоне, а потом лежала без сна и от скуки и любви к боли препарировала собственный мозг, ей казалось, что у неё так и не вышло. Это было страшнее всего: однажды успокоиться, перестать так сильно злиться и стать такой же равнодушной ко всему, как и Итачи. Пытаться делать вид, будто ничего не произошло. Жить дальше. Утопить свою злость в зловонной красной воде и просто позволить течению нести себя. К счастью, Саске для этого слишком зла. Зла на мать, зла на Итачи, зла на себя. Зла на себя, потому что всё ещё любит её. Всё ещё в глубине души хочет, чтобы это оказалось какой-то ужасной ошибкой. (мама. мамочка. пожалуйста, дай мне знать. мама, пожалуйста, скажи, что тебя заставили.) Злость не даёт ей уснуть вечером, но поднимает и гонит на тренировки утром. — Я хочу убить одного человека, — говорит она в сцепленные в замок руки и отмечает то, как безучастный взгляд Какаши сразу фокусируется на ней. Наруто напуган, Сакура взбудоражена, и это раздражает. Какое-то мгновение Саске хочет промолчать, чтобы оставить свои клятвы только себе, будто прикосновение к чужим ушам может их запачкать, но потом продолжает: — Свою мать. Я не успокоюсь, пока не убью её собственными руками. Сакура наконец пугается, а Наруто теряет интерес. Саске знает, что он сирота. Ещё Саске знает, что Итачи сейчас наконец в Конохе и скорее всего наблюдает за ней; лениво гадает, поняла ли та её слова. Или, возможно, её гениальный шаринган читает по губам даже сквозь ладони. Её устраивают оба варианта. * Они должны были встретиться со связным у старой мельницы, но он опаздывал уже на три часа. Итачи стоически медитировала на крыше, а Саске, облазив округу, гипнотизировала взглядом вращающееся под напором воды колесо и гадала, зачем сестра потащила её на эту пустячную миссию. А потом увидела в воде плывущий спиной вверх труп в гражданской одежде. Хоть протектора на нём и не было, это действительно оказался несчастный связной-чунин, разрезанный чем-то очень острым от паха до грудины. Пакета с тщательно зашифрованным сообщением при нём тоже не оказалось, зато из спины торчали два обломанных древка стрел. Саске посмотрела на сестру вопросительно, но Итачи не сказала ей ни слова — молча, с каким-то странным лицом повела её вверх по течению, а потом резко свернула в лес. Спустя полчаса жестом приказала достать кунай и предсказуемо оказалась права: их ждали. Слишком слабые бойцы — связной, скорее всего, даже не ощутил их присутствия — и слишком малочисленная группа. Шаринган больше не ощущался песком в глазах, и Саске ощутила гладкий проворот томоэ у себя в мозгу. — Давай, — прошептала Итачи. — Пора. (пора? точно пора? ты так решила? это поэтому я здесь? пора?) Саске прирезала их, как котят. Последний окатил её горячим фонтаном крови из разорванной артерии, и Саске с раздражением сплюнула кровавую слюну. Она быстро проверила его карманы и вытащила пакет с сообщением, пока он не пропитался кровью. — Отличная работа, — сказала Итачи, забирая его. — Чем быстрее, тем лучше. Саске сверкнула быстрой улыбкой и, снова сплюнув, вытерла лицо. Чистая ладонь стала красно-бурой. Микото провела большим пальцем по щеке, размазывая кровь. Опустила взгляд на лицо Фугаку, замершее в вечном выражении ужаса и удивления, и с отвращением плюнула в него. Саске вздрогнула. — Да, это я его убила, — спокойно сказала Микото, вкладывая меч в ножны. — Смерть глупца, не желавшего прислушаться к голосу разума. Наверняка он не думал, что так умрёт. Он видел во мне лишь мать его детей. Микото поймала взгляд Саске, и томоэ в её глазах, провернушись пару раз, начали вращаться быстрее, сливаясь в новый узор. — Хочешь увидеть, как это было? Саске опустила свои чёрные руки с белыми ногтями в белую воду с чёрными кругами, и в ней расплылось быстро исчезнувшее красное пятно. Хотела умыть лицо, но потом, вздрогнув, просто окунула в реку голову — вода обожгла её и попала в уши и нос, но вернула черно-бело-красному миру привычные цвета. нет не хочу мама пожалуйста не надо — Всё в порядке? — спросила её неслышно подошедшая Итачи. Саске по-собачьи замотала головой, стряхивая воду с коротких волос. Она щекотно потекла по шее, пропитывая ворот футболки. — Да, — наконец ответила она. — В полном. * Они не говорили о том, что случилось. Вообще. Пару раз заикались и тут же стыдливо замолкали, не в силах нарушить обет молчания, данный при рождении. Мы не говорим о том, что происходит внутри клана. Мы не говорим о том, что наши родители почти не разговаривают и замолкают при виде меня. Мы не выносим сор из избы. Мы не говорим о наших тренировках. Мы не говорим о том, что будет. Мы не говорим о том, что было. Мы не говорим о том, что наша мать однажды просто взяла в руки меч и Сначала Саске думала, что Итачи стыдно. Стыдно, что её не было рядом, когда это случилось (после возвращения она не ходила на долгие миссии больше года; это ничего не исправило, но Саске была рада не отлипать от неё целыми днями), хотя это ничего не изменило бы. Всё случившееся было медленно зревшим плодом ненависти Микото, которой позволили паразитировать на себе слишком долго. Которую оставили в тёмном и влажном подвале матери и жены, а потом удивились, когда прогнивший пол провалился под ногами. Теперь они вдвоём ходят по такому же — делают вид, что не мучаются бессонницей и не слышат задушенные всхлипывания по ночам. Со временем начинает получаться очень хорошо. Потом Итачи начинает пропадать из деревни ещё чаще, чем пропадала до резни, и возвращается измотанная, почти без чакры, хотя и старается это скрыть. Синяки под её глазами становятся всё насыщеннее, а бинты на теле — всё более частыми гостями, но она ничего не объясняет. Большую часть времени она спит как убитая, лишь в редкие ночи просыпаясь от приступов странного кашля. Саске тоже приползает с полигона едва живая. Она тренируется с другими детьми — теми, что хотят превзойти её. Желающих мало, но, когда их не остаётся вообще, она обращается к старшим классам. Они меряются силой глаз и ударов с мальчиком-Хьюгой; он тоже ужасно зол на кого-то, кого не может убить, и выплёскивает это. После схваток с ним Саске рвёт кровью, но она не останавливается. Не имеет права останавливаться. Кем была Итачи в её возрасте — чунином? уже в Анбу? Её глаза болят, как мышцы рук и ног. — С талантом ничего не сделаешь, — говорит мальчик, который в том году не получил даже генина, и Саске хочет вырвать ему язык. Лжец. Слабак. Ничтожество. Он никогда не видел настоящий талант; она наблюдала за ним каждый день. Итачи хороша. Так хороша, что на миссиях её будто некем заменить, и это кажется какой-то шуткой. Она старше, она талантливее, она красивее, она спокойнее; её катон жарче, а гендзюцу глубже. Неджи разбивает иллюзии Саске как тонкое стекло и бьёт её в живот. Она читает его движения, но её тело не успевает за мыслями. Чакра кончается слишком быстро. — Забудь о своём шарингане и сражайся, как есть. — Нет. Это глаза её клана, глаза её отца, глаза её идеальной старшей сестры. Глаза… (— приходи ко мне, когда получишь такие же глаза, как у меня.) Глаза её матери, и она научится их использовать. Компенсирует талант злостью — хоть с этим ей повезло. Итачи великолепна, но ей плевать. Ей не было дела до клана, нет дела до его уничтожения. Она не хочет отомстить, не хочет убить Микото. Ей, кажется, есть дело только до миссий и иногда — до её глупой младшей сестры, за которой надо приглядывать, чтобы она вдруг чего не натворила. Даже когда Итачи на задании, по затылку Саске ползает призрак её четырёхзрачкового взгляда. Днём Саске злится, ночью иногда плачет, а на рассвете бинтует пальцы и идёт на полигон. В те редкие дни, когда Итачи в Конохе, они иногда тренируются вместе. Это дань детским традициям и какой-то странный сестринский долг. Итачи на пике формы — ей скоро восемнадцать, она идеально контролирует своё тело и свои гендзюцу; не просто выучила сложные и сильные техники, но и научилась их грамотно использовать. Каждый раз, когда сестра без видимых усилий уходит от её ударов и ловит её в простенькие иллюзии, Саске испытывает укол этого сложного чувства — смеси раздражения, восхищения и зависти. Она безумно хочет быть такой же — такой же сильной, такой же быстрой, такой же уверенной в себе, такой же… Пропустив подсечку, она с размаха падает на спину, и удар вышибает из её лёгких весь воздух. боже какая же слабая Итачи протягивает ей руку, но Саске не сразу берёт её. Осоловело от почти невыносимой рези в боку смотрит на спокойную полуулыбку на лице сестры, обласканном летним солнцем, на её убранные в хвост мягкие волосы, на её тронутые загаром сильные руки и я хочу быть сильнее, я хочу быть как ты, я хочу быть как ты, я хочу быть как ты, я хочу быть тобой, я хочу… и думает, что никогда не станет такой, как она. Слишком слабая, слишком глупая, слишком злая. Слишком злая. Но, возможно, это и к лучшему? * Конечно, в конце концов она становится лучше. К приёмам Хьюги невозможно привыкнуть, но теперь она учится уходить от них. Теперь она сухая и вёрткая, теперь она быстрая — намного быстрее, чем была, — и больше не задумывается, складывая печати и блокируя удары; огненные техники даются ей всё лучше, а от долгого использования шарингана больше не раскалывается голова. Итачи говорит ей, что она молодец. Хатаке тоже хвалит её. Она сама чувствует разницу между собой и другими желторотыми выпускниками: между ними лежит такая же пропасть, как между ней и Итачи в её возрасте. Наруто просто идиот, никакого контроля и сомнительная мечта, но иногда его чакра пугает своей силой и непредсказуемостью; он жаждет одобрения всех и сразу, и потому Саске никогда не даст ему своего. Сакура умнее — она хочет что-то кому-то доказать, но её слишком многое удерживает. Саске думает, что могла бы сама быть такой же, если бы резни никогда не было: тогда, возможно, ей было бы дело до её одежды, которую она не глядя вытаскивает из шкафа; было бы дело до её волос, которые она отрезает кунаем, когда они начинают лезть в глаза; было бы дело до её лица, которое слишком много людей, которых она не спрашивала, называют красивым. Но всё это навсегда замирает в сослагательном наклонении, потому что однажды её мать просто взяла в руки меч и навсегда окрасила реку в её голове в красный. И поэтому она рада, только когда ей единственной удаётся коснуться одного из бубенцов и увидеть, как неподдельное удивление проступает сквозь маску Какаши. Или когда Неджи впервые падает на стоптанную в камень землю полигона и не может встать, сбитый с ног ударом в голову, который он отчётливо видел, но от которого просто не успел уйти. Или когда — она отчаянно не хочет это признавать — ей удаётся увидеть реальность сквозь быстрые боевые обманки Итачи и наконец заставить её немного вспотеть и начать драться почти всерьёз. Это унизительно для её злости, но искренняя улыбка на чуть покрасневшем от солнца и нагрузки лице и полное гордости «ты становишься сильнее, Саске» медленно вытесняют лицо и редкие похвалы отца из её памяти. Саске хотела бы только злиться на Итачи, только ненавидеть мать, но всё сложнее, чем ей хочется. На её реке стоит старая рассохшаяся мельница — копия той, которую она видела в день, когда впервые сама пустила в реку чужую кровь, — которая медленно перемалывает все её мысли, всю её боль, все её лопнувшие сосуды и выбитые пальцы в серую безвкусную муку, которую она бросает в алую воду в надежде когда-нибудь перекрыть её поток.