Стены родного дома

      Себастьяну шесть, и он опять задел пальцем лишнюю клавишу. Отец, прежде не особо тяготивший себя воспитанием сына, грозной статуей навис над ухмыляющимся черно-белыми зубами инструментом. Подзатыльникам быстро нашлась более действенная альтернатива. Отец ясно дал понять, что ошибок в обращении с фортепиано он не приемлет.       Себастьян опустился на пол у прикроватной тумбы. Прижатая к груди рука ныла, красный след на запястье пульсировал, выбивая из глаз стекающие за шиворот слёзы. Мальчик запрокинул голову, делая глубокий вдох и пытаясь успокоиться, но ничего не выходило.       Дворецкий, видимо, по указу отца, вынес весь ненужный «хлам» — со стола в комнате пропали раскраски — их уже давно притесняли прописи и толстые книжки с заданиями по арифметике и, видимо, окончательно изжили со свету. Забрали даже таким трудом вымоленный заводной паровоз — единственное, что удалось около месяца назад припрятать из коробки с игрушками.       Себастьяну восемь, и сегодня отец решил, что его рука доросла до скрипки. И мальчик понял, что фортепиано также далеко от норовистого инструмента, как домашний пони от дикого мустанга. Прошло всего четыре минуты, а он уже не чувствует кончиков пальцев.       Вновь на запястье выступает алая полоса. Зубы сжимаются крепче, а смычок дрожит в ослабевшей руке. Пульс глохнет где-то в подушечках пальцев, там, где вместе с ненавистной гаммой со струн срывается злость.       Себастьяну двенадцать, и он сорвался. Кричал до хрипоты, до потемнения в глазах, — а как высказал отцу всё, что о нём думает — переломил о колено смычок и кинул тому в ноги. Густав был в ярости. Парня за волосы потащили в ванную, где долго поливали его голову ледяной водой.       Несмотря на слёзные уговоры матери, его, с ещё мокрыми прядями, отец впихивает на заднее сиденье автомобиля и велит шофёру ехать к психотерапевту.       Отчего-то внезапный приступ икоты смешит до чёртиков. Истерические смешки не прекращаются даже на пороге приёмной.       Себастьяну, наследнику рода Шваген-Вагенсов скоро четырнадцать. Он уже освоил всю школьную программу и заочно получил аттестат. Юноша спокоен, рассудителен, сдержан и неукоснительно следует воле главы семейства. Нужно соответствовать репутации семьи и её положению в обществе.       Даже когда, просыпаясь рано утром всем сердцем желаешь, чтобы родной отец не проснулся. Или чтобы подавившись чаем корчился на ковре под обеденным столом, тщетно пытаясь сделать хоть один вдох, пуская слюни на сдёрнутую в конвульсиях со стола скатерть. Чтобы спускаясь по лестнице в холл поскользнулся, оступился и, размозжив череп, окрасил мраморные ступени алыми разводами…       Да, во всём надо соответствовать.       Себастьяну пятнадцать, когда он получает дюжину ударов линейкой за обнаруженный за шкафом тайник. Пуговица от пальто с отломанной ножкой, стрелка от часов и скрученный из обрезка проволоки каркас под пластилиновую фигурку — всё это пришлось своими же собственными руками бросить в мусорный бак. Под неизменно строгим взором побагровевшего от недовольства отца.       В этот же вечер у него изымают почти все книги. Жюль Верн, Буссенар, Конан Доил, Дюма — вся крамольная, «бунтарская» литература, всё, что не достойно внимания потомственного музыканта горит с печальным потрескиванием в камине.       И пусть горит. Ни одна хитрость Шерлока Холмса не помогла ему сохранить тягу к «сбору всякого мусора с улицы» в тайне. Ни одна из блестящих идей неуловимого Франсуа Грандье не спасла его от наказания, а смелости даже тысячи д’Артаньянов не хватит, чтобы просто рискнуть посмотреть в глаза родному отцу. И ни один из фантастических миров, будь он глубоко под водой, скрытый в недрах земли или в космических просторах, не сможет укрыть от отдающей болью в запястье реальности.       Но он не сдастся. Выдержит вопреки всему. Даже если для этого придётся стать самым лживым и лицемерным человеком на свете.       Хоть в чём-то есть шанс преуспеть.       Себастьяну уже шестнадцать, а он только недавно осознал, что излитые на бумагу мысли ведут себя тихо. Он начал вести дневник, для которого и организовал свой новый тайник. Тонкий спрятанный в щели оконной створки шнурок тянулся за оконной рамой и шёл дальше — за обшивочные панели у подоконника.Стоит немного потянуть — и плотно сидящая на своем месте деревянная плашка, едва заметно отклоняясь вглубь стены, поднималась вверх, где в дыре в утеплителе скрывалась найденная на дороге железка с очень удобным выступом на конце.       Этой железякой нужно поддеть паркетную доску, на отковыривание которой из плотной кладки ушло около недели и две погнутые крышки от пива. Но возможность выговориться хотя бы на листе бумаги стоила всех приложенных усилий.       Постепенно в тайнике находили пристанище все подобранные с улицы мелкие предметы, будь то скрепка, кусок отбитого с магнитной кассеты пластика или же комок мха. И всему нашлось применение — иллюзия власти над собственным маленьким городом, пусть и собранным из чего попало, приносила утешение.       Себастьян умер в начале дождливой осени. Под истерические вопли отца и слёзы сестры, он скорчился в агонии у мусорного бака, в грязной луже. Скончался, так и не узнав себе цену.       А отец всё звал его назад, в ледяную роскошь опостылевшего дома, проклинал, угрожал, отрекался. Но Себастьян уже не мог ему ответить, а только что родившийся Глэм не желал находиться на пороге этой темницы и одной лишней секунды.Ноги сами вели его к «старшему брату», пусть и не родному. Этот щербатый, взлохмаченный и вечно отпускающий неуместные шуточки паренёк оказался для него самым близким человеком. Он вдохнул в Глэма жизнь, помог сделать первые шаги и показал настоящий мир, со всеми радостями и разочарованиями. Кем ещё считать Чеса, если не семьёй?       В одном лишь Густав оказался прав: нельзя держаться за хлам, будь он найден на помойке или передан по наследству. Держаться нужно за близких по духу людей, не просто дорогих — бесценных.