Нацгом: наглядно

      2021 год. Ровно 70 лет спустя с окончения Второй мировой войны. В новых источниках она была названа "Великая вторая война, давшая начало всему". После 1951 года национал-социалистическая идеология распространилась по всему миру. Начало.       С победой стран Оси мир был поделен на четыре основные зоны: Тысячелетний Рейх (территории Европы, Сибири, Центральной и Южной Африки), Фашистская Италия (Передняя и Центральная Азия, Северная Африка, Южная Америка), Японская Империя (Океания, Индокитай, Юго-Восточная Азия, Дальний Восток, Австралия) и только Соединенные Штаты Америки, как внесшие наибольший вклад среди стран-союзников, получили независимость вместе со всем Североамериканским континентом. Из спорных территорий остались лишь Северный и Южный полюса, а так же Гренландия. Но пока еще не пришло время для открытых конфронтаций за эти места — государства слишком заняты своими внутренними проблемами.       Сколько лет потребовалось на полную перепись истории... Человечество создал не Бог. Не проснулись души, спавшие миллионы лет под землей. Не человекоподобные обезьяны через многие тысячелетия приняли облик человека разумного. Не было времени. Но был Абсолютный дух. Он создал арийцев — высшее существо после Самого духа. Они помогали ему познать себя. Они создавали мир. Абсолютный дух познал себя еще в 1807. Но абсолютный мир создан только сейчас. К такому облику стремился человек все свое существование.       Все, что было до Великой второй войны диктует лишь партия. Многие народы уже давно потеряли свою идентичность. А может, их никогда и не существовало? Многие годы локальные войны горели по всему земному шару и величайшие державы перекидывали все силы на подавление восстаний, на уничтожение истории и имен, на стирание разума и национального самосознания. А что такое нация в новом мире? Их осталось лишь четыре — свободный гражданин (США), работящий гражданин (Фашистская Италия), гражданин солнца (Японская Империя) и гражданин теплого братства (Тысячелетний Рейх).       Период локальных войн вошел в историю как "Жаркие войны". Государства все сильнее закрывались, переставая друг с другом контактировать. Дипломатия утратила всякий смысл. Не имеет смысла разбирать внешнюю политику — глобальных войн не будет. Каждая из стран боится напасть на другую. Посему история эта расскажет про наиболее влиятельную страну на мировой арене — Тысячелетний Рейх.        После смерти Величайшего Фюрера Адольфа Гитлера в партии начался раскол. В борьбе за власть победил некий герр Байльшмидт. Он был разочарован всем лицемерием и предательством от своих однопартийцев. Совершенно не вписывается в идеалы Теплого братства. Он пообещал себе, что больше никогда не позволит братьям сражаться друг против друга. Герр Байльшмидт уважал династию Гогенцоллернов, императорскую власть, так что за годы своего правления изменил статус с республики на империю. Власть должна передаваться по мужской линии старшему наследнику — никакой борьбы и выборов. От мужчине к мужчине. От отца к сыну.       Был ли сын у герра Байльшмидта? Будучи ярым гомосексуалистом, он ненавидел и презирал женщин, отдавая всю свою жизнь войне и сражениям. Но и ставить во власть чужую кровь так же не хотел. Скаля зубы и жмуря глаза, он вбивался до крови в свою формальную жену, имя которой никто даже не помнит. Отвратительные розовые губы сжимали его член. Член, который должен был сейчас быть в волосатой подкаченной попке своего боевого товарища. Да, именно это он и представлял, когда в очередной раз пытался зачать ребенка.       После каждого полового акта он давал себе слово: "В государстве моих внуков никто не будет заниматься сексом с женщинами". Герр Байльшмидт отдал приказ всем нацистским ученым: немедленно создать мужскую беременность. И у них это вышло. Путем множества человеческих экспериментов, боли и крови. Но у них это вышло. Первый ребенок, появившийся от мужчины, родился в 1984 году. Рождение сына было почетным. В семье истинных гомосексуалистов отцы никогда не делились на истинно мужскую и истинно женскую роль — это удел натуралов с их социальными ролями. Оба мужчины должны быть и воинами, и отцами.       Нацисты были уверены: через роды проходит связь с самим Абсолютным духом. Это второй момент прибытия высшего существа на земле после мига смерти, смерти в бою. Любой уважающий себя гомосексуалист хотел испытать частичку божественной сущности внутри себя. Оттого каждый гражданин теплого братства стремился родить ребенка. Как минимум двое сыновей рождала каждая семья мужчин. Абсолютный дух проходил все тело и рождался заново в новорожденном сыне. Но только сыне. С девочками все происходило иначе: если родилась девочка — значит, на свет выродилась частичка Антиматерии. Это было недопустимо.       Женщины в целом стали не нужны. Их презирали, убивали и изгоняли из страны. Рождавшихся девочек либо убивали на месте, либо отправляли на различные эксперименты. Только особо сентиментальные граждане теплого братства искали убежище своим дочерям в США, где они в будущем могли бы спокойно передвигаться.       Так зародилось то государство, о котором мечтали самые первые нацисты. Мужское нацистское государство.       По всей стране шла активная пропаганда против женщин: во всех мировых бедах, болезнях и страданиях виноваты женщины. Государства умирали из-за похоти и разврата, в которые бравых солдат утягивали подлые и корыстные женщины. Двое арийцев, сошедших с эфимерных плеч Абсолютного духа, были мужчинами. Собранными, мускулистыми и верными своей идее мужчины. Но антипод Абсолютной идее, Абсолютная антиматерия, создал самое пустое и черное существо во вселенной — женщину. Она была послана, чтобы рассорить и двух идеальных мужчин. Так зародились войны, голод и смерть.       Помимо пропаганды партия создала особые комиссии — стражники, новые юнкеры. Те бравые ребята, подобно псам, бешено носились по улицам и домам, проверяя каждого гражданина. Они имели право убивать и избивать любого, кто хоть как-то засматривался на женские образы. Даже изображать женщин запрещалось. Максимум — широкоплечие, мужеподобные волосатые бабы, которые мало чем отличались от мужчины. Только жалкая дешевая пародия.       Был не прочь принять участие в данных комиссиях и сам кайзафюрер — Гилберт Байльшмидт. Его выпирающий живот свидетельствовал о 8 месяце беременности. Он ждал сына. Однако вопреки советам врачей кайзафюрер не предавал свое дело — он продолжил обходить роддомы, казармы и школы. — Что у нас по плану? — Гилберт оборачивается в сторону своего секретаря, Отто. — Роддом №88, господин. — Сразу же отвечая Отто, сверяясь по своей записной книжке. — Да ладно тебе, приятель. — Улыбается Гилберт, поглаживая свой живот. — Уже давно пора было отставить эти формальности. Пойдем. — Как скажешь, Гилберт. — Послушно кивает Отто и открывает входную дверь.       Кайзафюрер входит первым и оглядывается по сторонам в поисках встречающего медбрата. А вот и он! — Как себя чувствуете, господин Гилберт? — Интересуется он, сопровождая кайзафюрера по больничному коридору. — Мы уже подготовили вам палату. — Чудесно, просто чудесно. — Гилберт удовлетворенно щурит глаза. — Не могу дождаться, чтобы увидеть своего наследника... — Вздохнув, он с улыбкой опускает голову на животик. — А как там наши братья? — Сегодня мы приняли несколько родов, господин Байльшмидт. Отцы уже увидели своих сыновей, а девочек мы оставили в отдельной комнате для вашего прихода. — И что скажете? — Спросил Отто, подходя к медбрату с другой стороны. — Ряд случаев с порогами мозга и сердца. Думаю, несчастные отцы пытались выбить выкидыш... — Он тяжело вздыхает, открывая дверь. — Мы планируем их оставить для изучения, чтобы в случае чего предотвратить подобное с нашими сыновьями. Остальная часть нам, в общем-то, мало нужна. — Насколько же мерзкие создания! — Гилберт прерывает его и воротит нос, смотря в колыбельную со спящей малышкой. — Так и свернул бы ей шею. Надеюсь, мой сын никогда не увидит подобное в своей жизни. — Вам нельзя нервничать, господин Байльшимдт... — Взволнованно взглатывает Отто. — Может, мне этим заняться? — Нет необходимости. — Гилберт кладет руку на шею только родившейся девочки и сжимает. Особых усилий оно не стоило — уже через пару мгновений тельце бездыханно лежало в кроватке. Начало всего.       Каждая улыбка согревает эту холодную больничную койку — радостные отцы держат на руках своих сыновей. Здоровых, сильных, истинных сынов Отечества. Уже скоро они пойдут под красным знаменем маршировать и оголять мускулистые тела друг перед другом. При виде своего кайзафюрера счастливые отцы скидывают руку в нацистском приветствии, второй рукой придерживая своего младенца, прямо у сердца. Гилберт благославляет их, вновь оглаживая свой живот. Императорский сын сделает все, чтобы эти дети были счастливы!       Покидая палату, Гилберт машет рукой и закрывает дверь. Ничто так не радует глаз, как комната, заполненная довольными мужчины со здоровыми детьми на руках! И никаких женщин. Таким должно быть государство Тысячелетнего Рейха. Таким оно и останется при династии Байльшмидтов! Династия потомственных гомосексуалистов, тех самых арийцев, ведущих весь мир к процветанию и поиску совершенства.       Они почти достигнули. Почти достигнули Абсолютной Идеи. Идеала двух совершенных мужчин, держащих друг друга за руку. Они идут. Куда идут? В бесконечное космическое пространство. Полностью обнаженные. Их миссия будет выполнена. Они растворятся в обоюдной вечной любви. Растворятся в Абсолютном духе, сопровождающем их на протяжении всего существования времен. Это не конец света. Это кончание времени. Ведь два арийца, прежде чем обратиться в вечность, держали друг друга за члены. И белые сгустки растекались по их телам. Это были звезды. Каждая капелька символизировала звезду, которая вот вот должна была потухнуть. Так гласила нацистская легенда.       Но до того времени еще далеко. Как минимум, необходимо проверить не только роддом, но и казармы. Куда кайзафюрер Гилберт в сопровождении своего секретаря Отто и отправились. Ведь возросшие сыны — главная опора всего Отечества! На них вся надежда в случае очередного восстания или внезапно начавшейся войны. Их разум, сердца и задница должны быть особенно чистыми, свежими и выбритыми. А глаза девственными и непорочными перед грязными женскими образами.       При осмотре казармы кайзафюрера и секретаря сопровождал Готтард, ответственный за обучение спецагентов для наиболее сложных и секретных заданий. Он происходил из знатного баварского рода почетных гомосексуалистов, так что не было ничего удивительного в занимаемой им должности. На Готтарде лежит огромный груз ответственности: эти парни не просто солдаты, но и те гончие псы, которых кайзафюрер пустит по всей в планете за выискиванием различной информации, поиском людей, отловом неверных и убийство инакомыслящих. Отсюда и отделение это осматривалось намного строже других.       Гилберт смотрел на этих поджарых, крепких парней, разбирающих свои автоматы. Как их подтянутые попки несутся по грязным и скользким полям. Как каждая вознесенная к верху рука встречала солнце. Как их преданные горящие глаза обогащались образами мускулистых обнаженных Аполлонов, расставленных по всему учебному заведению.       Искусство создано мужчинами и для мужчин. Мужские блестящие тела — вот главный источник вдохновения всех великих художников, поэтов и скульпторов. Все великие творцы и гении этого мира были на самом деле гомосексуалистами, лишь скрывающими свою сущность за дешевым браком с ненавистными ими женщинами. В женских образах в своих произведениях они завуалированно передавали немыслиемую любовь к мужчине. Как, например, "Русалочка" Ганса Христиана Андерсена. Ее проходят с самых ранних лет с объяснением главного смысла — под женственным образом Русалочки скрывался несчастный и одинокий мужчина. То же самое читается в жизни одного из великих писателей теплого братства — Льва Толстого. Его произведения огромными тиражами продаются по всей стране, их проходят и учат в школах. Лев Толстой был идеалом гражданина! Он ненавидел и презирал свою жену да и других женщин, а так же придавался мужской любви. Его романы — настоящее мужское искусство.       Женщинам не было никакого места в создании прекрасного и уникального. Они только воровали у мужских умов или сбивали их с пути. Так, например, в ложной гетерастической истории искусств лирика была придумана поэтессой Сапфо. Но это неправда. Лирика создавалась для описания нежной и бескорыстной любви к юному мальчишескому телу, еще не возросшему. Напоминающему маленького теленка. Эту любовь не передать через грохочущий наполненный мужеством и силой эпосом. Только лирикой.       А своим феминистическим движением подлые женщины уводили мужчин в путь бездны и деградации. Чего стоит только появление дегенеративного искусства авангарда... Сразу после эпатажных выходок суфражисток! Мужские тела теперь напоминают тонкие палки или вовсе непонятные бесформленные фигуры. Отвратительно! Такими женщины хотят видеть этот мир. Но как два бесстрашных арийца, держа друг друга за руки, смогли очистить свой разум от одурманивающих женских чар, так и мужское население планеты справилось с этим. С приходом первых нацистов к власти подобная мазня выставлялась позором, а над авторами подобного рода картин насмехаются и до сих пор. Искусство не может называться искусством без демонстрации мужества.       Именно эти слова заботливо вбиваются в молодые умы во время уроков истории и искусства. Гилберт удовлетворенно кивнул по окончании лекции и вышел из кабинета. Он уверен в своих преподавателях! — Что думаете, господин Байльшмидт? — Встречает его Готтард на входе в коридоре. — Сколько арийцев выйдут из под вашего крыла! Не могу дождаться, чтобы увидеть их в действии. — Улыбается Гилберт. — Не могу дождаться вашего сына в моей школе. — Отвечает Готтард. — Да, конечно. Он непременно попадет именно сюда. — Подойдя ближе, Гилберт наклоняется к уху Готтарда и говорит уже тише: — А где я могу... это самое? — Конечно-конечно! — Готтард подтягивает спадающие штаны на его жирном пузе и, приобняв Гилберта за плечо, ведет в сторону уборной.       Во время занятий никого не должно быть, так что Гилберт спокойно выбирает себе кабинку — испражняться стоя с таким животом стало проблематично! Однако не все так спокойно... Гилберт слышит пошлые вздохи за одной из дверей. Ну, простой малец, с кем не бывает. Все мы люди, мужчины. Иногда нельзя удержаться, если товарищ прошелся без майки мимо тебя... Так думал Гилберт. И если бы это было так... — Какая красивая... увидеть бы тебя хоть раз...       Сощурив глаз, Гилберт резко открывает ту самую кабинку. Из рук испуганного паренька прямо на пол падает фотография обнаженной рыжей женщины. Мягкие изгибы. Пышные формы. По одной лишь фотографии читались ее плавные движения. Как она, вытягиваясь, в хвосте держала свои длинные волосы. — Откуда ты это взял?! — Рычит Гилберт, подняв фото с плиточного пола. — Не убивайте меня, пожалуйста! — Начал плакаться парень, застегивая штаны. — Отвечай мне, бабьий сын! — Гилберт вытаскивает пистолет и направляет прямо на голову парня. — Пожалуйста... не надо! Я больше не буду! Я... я... — Держите его!       Паренек весь сжался и расплакался, как только его схватили объемистые и мясистые руки Готтарда. Он кричал на весь коридор и сгибался в коленях, опуская голову вниз. Он рыдал и умолял...       Отныне в Тысячелетнем Рейхе за любой любовный взгляд в сторону женщины виновник приговаривался если не к смерти, то к пожизненному или временному заключению в лагерях. Отныне позорно держать член в руке и думать о женщине. Ведь он хочет слабое уменьшенное подобие мужчины. Это признак слабого мужчины. Неполноценного самца. Ведь он не может осилить равного себе мужчину. Он не хочет держа за задницу своего боевого товарища думать о великих сражениях и победах. А зачем такой нужен в нацистском государстве?       В момент раздумий в разуме Гилберта будто что-то щелкнуло. Видимо, особенно заиграли отцовские чувства... Он увидел в нем сына... Такой молодой, крепкий. Ну, оступился... Не убивать же молодую надежду за такое. Выдохнув, Гилберт опускает пистолет и шмыгает носом. Он гладит свой живот. И только мысли о будущем наследнике приводят его в чувства. — Отправьте его в лагерь на срок обучения. Его еще можно спасти... — Будет сделано. — Кивает Готтард и передает парня в руки двух охранников. — Мы проведем точнейший осмотр каждого обучающего на предмет распространения данной заразы. Я обеспокоен, что это может быть не в единственном экземпляре. — Кивает Готтард в сторону фотографии. — Больше подобного не повторится. — Буду надеяться... — Гилберт убирает пистолет обратно в кобуру и с тяжелым вздохом прикладывает руку ко лбу. — Все хорошо, Гилберт? — Подходит Отто, позволяя опереться на себя. — А я говорил, не стоило тебе идти. Тебе же нельзя так нервничать... — Да-да, я в порядке. Просто.. просто... Это ужасно! — Идет он медленно за Отто. — Эти сиськи... эти.. эта... Боже! Отвратительно! — Гилберта аж передергивает. Он кривит нос и мотает головой в попытке забыть эти ужасные образы. — Я понимаю, Гилберт. Пойдем, теперь тебе нужен отдых. Как и твоему малышу. Рождение нового мира.       Весь коридор вздрагивал от ужасающих воплей, разносившихся из операционной. Воплей с матом, агрессией и ненавистью. Именно под эти звуки рождался почетный наследник дома Байльшмидтов. Именно ему перейдет все величие огромного мощного государства. — Тужьтесь, господин Байльшмидт! Тужьтесь! — Кричит медбрат, принимая роды. — Раздвиньте ноги пошире и расслабьте анус!       Крайне ответственный момент. Необходимо сделать все правильно, иначе малыш просто задохнется в прямой кишке. Он упорно ползет сквозь испражнения своего отца. Первая тренировка для юного бойца! При жизни ему еще не раз придется столкнуться с дерьмом. И вот, уже головка начинает появляться.... А Гилберт кричит все громче. Он старается не напрягать жопу, что жидкое говно выползает на простыньку вместе с малышом — ему так и легче! — Держись, Гилберт, еще немного... — Ободряюще шепчет Отто, держа своего кайзафюрера за руку. Он ждет этого малыша как своего собственного сына. Ему и придется стать юному наследнику вторым отцом... И Отто готов принять свою судьбу.       Принять этого светлого голубоглазого малыша, измазанного калом. Но последнее не проблема — это обряд вступления в жизнь! Медбратья тщательно его вытирают, пеленают и отдают в руки своему кайзафюреру. Счастливый отец! Те эмоции и ощущения, с которыми он мутными глазами смотрел на ребенка, не сравнятся даже с эффектом от наркотика... Они были сильнее... А Гилберт за время беременности и забыл совсем как вещества окутывают его мозг. Но этот миг компенсировал все... — Вы уже выбрали имя? — Подсаживается рядом Отто. — Да... Людвиг. В честь Людвига II Баварского, короля Баварии. Один из эталонных гомосексуалистов! — Хороший выбор. — Одобрительно кивает Отто. — Операцию по сужению ануса мы проведем через неделю. Раньше, увы, не сможем. — Заключил доктор, снимая перчатки. А медбратья тем временем вытирали весь жидкий понос с простыни и подкладывали чистую тряпочку. — Все в порядке. — Кивает Гилберт, который не может оторвать взгляда от своего малыша.       Сужение ануса — частая операция, через которую проходят родившие мужчины. Изобретение нацистских ученых, конечно же. Кто же еще займется проблемами мужчин? Конечно, расширенный анус сильно облегчал последующие роды, но не каждый был готов к двум родам подряд. А ходит пару лет с треснувшей задницей не очень-то приятно что самому, что твоему партнеру. Жопа совершенно не чувствуется членом и будто тыкаешься в бездну... А еще срать довольно неприятно, сильное недержание жидкого поноса... И первые мужчины действительно через это проходили, постоянно носили с собой горшок или создавали самодельные подгузники — так, кстати, поступают и сейчас отцы, желающие второго ребенка в ближайшем времени. Но Гилберт как минимум сейчас не думал о втором сыне. Да и очень уж он молод, чтобы отказывать себе в мужской любви так рано!       Гилберт не покидал больницу вместе со своим сыном — ему был необходим послеоперационный уход, да и за ребенком он бы в любом случае не смог бы смотреть. Все равно ведь через пару дней уже вторая операция намечается... А так и медбратья одарят Людвига должным вниманием и заботой — не дай бог что с ним случится! И каждый работник этого отделения полетит на крест. Власть временно перешла Отто. Он умело решал поставленные задачи и докладывал обо всем Гилберту каждый день, оставаясь рядом с ним до глубокой ночи.       Потихоньку Гилберт уже начинал ходить, все меньше боли отдавало в задницу. Как только он смог окончательно выпрямиться — настал великий день... Народ должен был увидеть своего наследника и упоиться спермой сегодня же вечером за его здоровье и успешное правление. — Братья мои! — Гордо начал Гилберт, держа на руках своего сына. — Несколько дней назад... Сам Абсолютный дух ниспослал нам его! С одной великой целью — продолжение нашей идеи все дальше и дальше по миру! Знаете, — продолжает Гилберт после ряда вскриков и аплодисментов, — в ночь перед родами мне снился сон... Как два арийца взялись за руки, своим крепким братским хватом, и ушли в белую бездну, смотрящую на них... Я видел их образы, грубые, как из скалы выбитые арийские лица... Это их благословение! Сами великие арийцы пророчат великую судьбу моему наследнику! Так поприветствуйте же его! — Под громкие завывания, свисты и оры Гилберт возносит младенца над толпой. От эмоций и бушующей атмосферы Гилберт не выдерживает... впалые щеки мокнут под дорожками радостных слез...       А малыш только смеется. Он с улыбкой наблюдает за просторной толпой, длящейся не один километр. Под пасмурным, но светлым небом он наблюдал, как тысячи мужчин взмахивали свои руки. Как они вскрикивали имя его отца — кайзафюрера Гилберта. А Гилберт только продолжал свою торжественную речь: — Испейте же божественное семя за здоровье нашего наследника! За здоровье наших детей! Я и мой сын сделаем все, чтобы будущие поколения не знали горя, СПИДа и женщин! Наполняйте свои бокалы семенем, братья мои!       В Тысячелетнем Рейхе "божественное семя" означало мужскую сперму. Такова была традиция: в день рождения наследника престола объявлялся выходной день, даже для натуралов, а вечерами каждый свободный мужчина обязывался испить бокал своей спермы или своего партнера. Это был знак поклонения великим арийцам. Божественное семя — это начало жизни, начало всего. Маленькая капелька, рождающая огромный мир.       Под истерично-радостные возгласы Гилберт сходит с балкона обратно в свою палату, где и провел оставшиеся дни до операции и несколько дней после нее, прежде чем окончательно выписался. О дивный Новый мир.       Кристаллики привычно для себя проносятся через ноздри прямо в мозг. Да, как он скучал по этому чувству... Гилберт глубоко дышит, вытирая белый нос, и выдыхает. Тем временем стучится Отто, уведомляя о всеобщей готовности. Ухмыльнувшись, Гилберт кивает в сторону зашедшего мальчика и выходит из комнаты. Этот мальчик — сиделка. В своих школах мальчики проходят практику, и слабых здоровьем, чтоб не путались под ногами, либо отправляли в медицину, либо сиделками с детьми. Этому мальчику выпала великая честь наблюдать за будущим наследником престола. Но сейчас не об этом.       В зале Гилберт поднимает тост и испивает чашу вина. Без слов он хватает Отто за воротник и придается страстному поцелую. Наркотик играет по всему телу, кристаллики расщепляются на блаженство в крови. Уже кители полетели в стороны. Гилберт отдается в теплую любовь своим собратьям... Прямо здесь, в приемном зале. Члены трутся друг об друга, красные губки смачно обхватывают красные головки. А жопы выбивают вкуснейшее семя.       Зал пропитан запахом хуев и течного очка. Хлюпающие звуки пронизывают все пространство, а рыки, охи и вздохи слышны даже с улицы. Гилберт с полным ртом слюней хватается за первые попавшиеся члены — да и кто не против надавать в рот своему кайзафюреру! Тем временем стволы долбят его очко и сзади, что Гилберт закатывает глаза. И хлюпает, чавкает и чвыркает слюнями и с полным ртом членов. Да, именно так прославляют великого кайзафюрера. Руками он надрачивает члены стоящих рядом собратьев, которые обильно шлепают его по жопе. Все красные, разгоряченные и потные, они испугают мочу друг на друга — пусть же они озолотятся! Гилберт открывает рот для второй по важности жидкости и принимает все струи братской мочи. Он лежит на спине, а один из братьев приставил подмышку к его лицу, и Гилберт нюхает... О, мужской пот... именно так пахнет Бог. Он лижет эти жесткие волоски, раздвигая ноги для новых членов теплого братства. От счастья и сильных эмоций Гилберт ссытся, а один из собратьев наклонился, чтобы облизать Гилберту торс.       Уже нет ни лиц, ни личностей. Это не имело значения. Только члены и задницы. Только вечная любовь. Скрепленная самым надежным веществом — спермой. Они вкушают ее, слизывают друг с друга. Вместе с кусочками говна, которые вываливались из ануса. Это одно из божьих посланий. Гилберт вылизывает хуи, измазанные его собственным калом. Кайзафюрер верен своему народу. Эта та любовь. Любовь, которую ничто не может разделить.       Как из хлопушки — стреляет сперма! Второй слой после мочи, завершающий. Так проходит обряд. Вонючие, уставшие и голые они лежат друг на друге. И вдыхают запахи друг друга. Так скрепляется теплое братство. Так скрепляли свою любовь великие арийцы. Улыбаясь, Гилберт закрывает глаза и прижимается к щекой к торсу своего товарища. Так они и уснули. Как ты прекрасен!        Гилберт даже скучал по своей работе — все ненавистные ему бумажки казались чем-то поразительно увлекательным, так что он, наверное, впервые за весь свой срок правления тихо наслаждался своей рутинной работой, изредка поглядывая на своего малыша. Так сладко спящего! Здоровый, крепкий. Настоящий боец вырастет. — Господин Байльшмидт! Господин Байльшмидт! — Резко прерывает тишину вбежащий солдат. — Снова гетеростиане! — Опять?! — Чуть ли не рычит Гилберт, вскакивая со своего места. Он сметает все бумажки и кивает Отто, намекая на ребенка. После чего он отправляется в зал, куда уже приволокли троих гетеростиан.       Гетеростиане — одна из наиболее влиятельных подпольных группировок, объявленная террористической. Каждый последователь гетеростианства обязан быть немедленно доставленным к кайзафюреру или, в случае сильного сопротивления, убитыми. Их никто не щадил, все клубы разгонялись, а тела вешались на кресты на всеобщее посмешище. Их никто не уважал, а при первой же возможности законопослушный гражданин теплого братства обязан был донести ближайшему штабу спецслужб. В случае игнорирование или, тем более, сотрудничества с гетеростианином — виновника следовало немедленно поймать и заточить в лагерь.       Своим идолом гетеростиане избрали Гетеростоса — самый первый мужчина, который был повешен на кресте за ночь, проведенную с женщиной. Они рисовали его образы, сказывали легенды и притчи. Говорят, он все еще наблюдает за них с небом. И каждый раз, когда перед его глазами всплывает член в мужской заднице, портится погода и ближится война. Как он разозлится, тогда свершится революция. Именно этого ждут гетеростиане. Великой революции, воспевающей облик Гетеростоса.       А сейчас они стоят. А сейчас кровь с их разбитых лиц валится на пол. А сейчас спина сгибается под тяжелыми ботинками. Позвоночник хрустит. Взгляд точно в пол. Кроме одного... Эти подлые, мерзкие глаза. Что смотрят из под бровей. Возмутительно! И повесил нос разбитый. Теперь все так, как надо. Гилберт отряхивается после удара и поднимает голову на своего верного волка: — Как это произошло? — Нас оповестил законопослушный почетный гражданин Теплого братства. Он обнаружил клочки оборванной листовки, где разглядел женский силуэт. Он сразу же обратился в ближайшее здание госслужбы. Проведя обыски по всему району, мы нашли их подпольное место встречи. Многие оказали сопротивление, за что были убиты. Только этих удалось поймать. — Вы проделали отличную работу! Скоро вас ждет повышение. — Удовлетворенно ухмыляется Гилберт, поглаживая по плечу своего солдата. — Уже начались приготовления к их казни? — Да, господин. Они умрут с заслуженным позором.       Казнь — тоже своеобразная традиция. Захват экстремистов не считался успешным, если всю группировку убивали. Хотя бы одного гетераста необходимо было оставить для всеобщего позора и для очередной победы гомосексуализма. Мероприятие проходило в Столице мира на главной площади, куда съезжались посмотреть свободные граждане со всей страны. Мятежников же приколачивали к кресту на деревянной платформе и оставляли медленно гнить под жарким гневом двух арийцев. По бокам к месту казнили ставили двух славных воинов — валькиров — которые обязаны были охранять мятежников от возможной подмоги, и им самим запрещалось их трогать, иначе сразу в лагерь или вовсе смерть. Только сам Абсолютный дух имел право поглотить грязные поникшие и жалкие души подвешенных гетеросексуалов. — Братья мои! — Обращается Гилберт, расхаживая вдоль увядающих мятежников, что тоже является традицией. — Сегодня очередной великий день в нашей великой истории... Очередная победа великого режима! Над скотами и уродами, выродками этого общества! Кто они?! — Он показывает пальцем на распятых, и в толпе раздается гул, оры и визги вместе с опущенными вниз большими пальцами. — Они предатели! Предатели! Предатели! Им нет места в нашем сильном и великом государстве! А сильное оно потому, что в нем никогда не будет женщин! — Толпа продолжала скандировать, выкрикивая "без женщин", а Гилберт все продолжал свою речь: — Так пусть же их души Абсолютный дух поглотит, отправив в пучину Антиидеии! В мир мрака и пустоты. В мир, откуда появилась женщина! Они же так хотели женщин! Всю вечность их бренные души будут биться о бабскую лживость и меркантильность. Вечность они будут драться друг с другом за эти уродливые, узкоплечие и мягкие тела! Они уже давно забудут свои имена... свой облик... Их души расщеплятся в своем гетеросексуальном безумии!       Так пусть же их тела сгорят под гневным взором великих арийцев! Пусть кожа слезет. Все мясо сгниет. Они должны противиться от вони их же собственной плоти! Каждый день... час за часом... минуту за минутой... Опустить свой взгляд на переломанные ребра. Такой должна быть судьба каждого гетеросексуала! Мы не пустим их в нашу страну! Мы не позволим им, как и мерзким женщинам, свести нас с праведного пути гомосексуализма! Вот их путь! Вот их судьба! Дегенераты должны быть на кресте!       Толпа все сильнее кричала. Уже каждый встал, чтобы выкрикивать различные оскорбления в сторону распятых, размахивая кулаками и явно угрожая своим грозным видом. А другая часть радостно аплодировала и гоготала на столь одухотворенную и пронизывающую до самых яичек речь. Каждый уважающий себя гражданин обязан после настолько будоражущего и возбуждающего события выебать своего товарища во славу Абсолютного духа. Мы утонем в вечности.       Отложив все государственные дела, Гилберт щелкает пальцами и глядит на свое уже подросшего сынулю (3 года как никак, настоящий валькир растет!). Людвиг тихо игрался с игрушечными солдатиками в кабинете отца. Гилберт тоже был не прочь поиграться... но на этот раз не с солдатиками. Потрепав сына по волосам, Гилберт выходит из кабинета и рукой подзывает к себе Готтарда. — Да, господин? — Спрашивает он, сцепив руки за спиной. — Ты же знаешь, что я всегда поручаю тебе самые ответственные задания? — Гилберт облизывает губы, сощурив свои лисьи глаза. — Кто вам нужен на этот раз? — Готтард с полуслова понимает своего кайзафюрера. — Хочу, чтоб он был с темными волосами! С голубыми глазами! С грубыми чертами... Из США, да. Всем своим показывал доминантность и пафосность! Вот такого хочу. — Гилберт мечтательно хлопает глазками, отведя взгляд в окно. — Я сделаю все, что смогу. — Кивает Готтард и сразу же отправляется на задание.       Конечно, Гилберт очень любил и уважал свой народ и свои традиции. Мало сказал любил — уважал и гордился! Но был в этом один удручающий момент... Никто не мог поставить Гилберта на место, унизить его или даже оскорбить. А Гилбрету так тяжело... Огромная страна, от океана до океана, лежала на его плечах. Столько ответственности. Сил. А так хочется иногда почувствовать себя маленькой девочкой в руках сильного мужчины! Именно таких сильных мужчин Готтард и искал по всему миру. Скоро должна была начаться роковая ночь...       Весь потный, уставший и запуганный, мужчина плетется по коридору под руки с солдатами СС. Его вырвали из его страны и затолкали в вертолет. Больше он никогда не увидит свою жену и детей. Он отправится точно в логово самки богомола, которая откусит ему голову. Самке в розовых трусиках, коротенькой юбочке, чулочках и с длинными париком. Гилберт пошло открывает ротик и отставляет попку прямо перед ним, яро заманивая к себе в кроватку. — Что бы ты со мной сделал? — Спрашивает он, как только захлопывается дверь позади мужчины.       Мужчина взглатывает и быстро дергает дверную ручку, пинает ногой — все безуспешно. Он знал, кто перед ним стоит. Точнее, ползет... на четвереньках. По мягкой украшенной кроватке. Но был ли у него шанс? — Ударь меня. Я знаю, ты этого хочешь. — Лепечет Гилберт, выставляя ярко накрашенные губы.       А ведь он хотел. Кто из мира натуралов не хотел ударить Гилберта Байльшмидта? Он осознавал безнадежность своего положения. Из логова зверя выбраться невозможно. Вздохнув, мужчина дает крепкую пощечину. На что Гилберт стонет, отводя головой. Он подставляет лицо вновь и вновь, пока его щеки не краснеют от чужих ладоней. — Сделай меня своей малышкой! — Повизгивает Гилберт, снизу вверх смотря на мужчину. — Тупая сука!       Мужчина хватает Гилберта за парик, отводя его голову в сторону и смачно харкает ему в рот. Он расстегивает ширинку и насаживает рот кайзафюрера на свой хуй. Без каких-либо колебаний он трахает его в рот — отыгрыш от лица всех натуралов! А Гилберт только стонет, по-блядски оставив попку. Своими слюнями он не только хуй его замазал, но и собственный ковер. Гилберт скулит и гладит чужие яички, а сам при этом надрачивает свой стручок. Который буквально горит в ладонях от такого возбуждения... Только с натуралами оно достигало такого пика... Натуралы совершенно иной род мужчин. Одни вызывали у Гилберта отвращение, как движение гетеростосов, а другие восторг и желание описаться в свои кружевные трусики. Как с этим мужчиной.. Гилберт уже прямо сейчас обоссался!       Заметив струю мочи по ляхе кайзафюрера, мужчина резко откидывает Гилберта от своего члена и, подрочив пару раз, сам направляет ссанину прямо ему в рот. Чтоб освежить обе дырки! С каким презрением и гневом он смотрел, когда отправлял очередной плевок в обоссанный рот. Гилберт никогда в жизни таких взглядов не видел! И от такого настолько сильно возбуждался... Он ползал как кошечка по кровати и умолял вставить в его мокренькую готовенькую дырочку. — Пожалуйста! Вставь мне... я так прошу... я так хочу твой вкусный натуральский член! Так сладки твои яйца... я умоляю тебя... — Гилберт чуть ли не плакал, надувая губки в сторону мужчины.       Зрелище для избранных. Дар или проклятие? Мужчина обхватывает Гилберта за талию, а после отвешивает шлепок по его розовой жопе. Прямо до красного следа! Он еще по-натуральски сначала жопил хуй. Хотя должен был вставить в жопу! Он просто терся головкой об анус, не заходя изначально. Только когда Гилберт начал насаживаться сам, тогда и вставил. Он трахал его просто от души, как никто никогда не трахал. Так трахать способны только натуралы. Трахать до настоящего визга, плача и скулежа. — Ты даже не женщина! — Рычал мужчина, вбивая Гилберта в кровать. — Ты хуже женщины. Лишь жалкое подобие. Ненавидишь себя? Как ты смеешь править государством мужчин? Пустая пидораска! Как и весь твой народ! — Никак не мог он удержаться, втрахиая Гилберта.       Он даже не захотел кончать в жопу — именно на обосанное лицо! Чтобы еще раз посмотреть на это пустое мерзкое шлюшье ебало, которое не носят даже конченные шлюхи в его Америке. Да он выебал короля шлюх! Короля гомосеков! Отвесив еще одну пощечину, он бессильно падает на кровать. Это была его последняя ночь.       Он смотрит, как хромой Гилберт облизывает мочу и кончу со своего лица и пальцев, как он пихает пальцы себе в попу и облизывает их, чтобы вновь найти и ощутить тот самый вкус натурала... Как же он был хорош! Возможно, даже получит пощады. Но шоу все равно должно было состояться. По щелчку пальца вновь бравые валькиры в черной форме подхватывают мужчину за плечи и прямо так и голого уводят из комнаты. Надев черные трусы, Гилберт всучивает свое розовое платье подошедшему Готтарду. Светало.       Из логова зверя не сбежать. Как бы ты ни был хорош. Крест готов еще с вечера. И снова Гилберт расхаживает по сцене возле подвешенного натурала. Он грозным взглядом осматривал своих собратьев, дожидаясь, как соберутся все желающие. Затем, выпрямив спину, Гилберт начинает свою речь: — Братья мои! Сегодня ночью произошла непростительная вещь... Непростительная для каждого уважающего себя гомосексуалиста! К нам пробрался натурал! — Гилберт делает паузу, показывая на крест. — Натурал агент из Америки! — И он хитро щурит глаз, вслушиваясь в злобный гул и крики. — Натурал незаконно пробрался на нашу родную землю! Знаете, с какой целью?! — Гилберт вальяжно подходит к Отто и забирает у него розовое платье, которое высоко поднимает над голой. — Привить нам свою западную феминизацию! — Раздался разъяренный гогот по всей улице, гомосексуалисты угрожали распятому кулаками, оскалами, а кто-то достал ножи и угрожающе размахивал ими. — Такие вещи даже находиться на нашей земле не имеют права! Это незаконно! Натуралы так и хотят, чтобы каждый бравый гомосексуалист облачился в женщину! Они хотят опорочить нашу мужественность! Нашу мужскую гордость! — Гилберт стучал себе по груди и с такой злобой оглядывался на распятого натурала. Затем он пренебрежительно бросает платье в толпу, где разъяренные мужчины в первых рядах разрывают его на куски. — Знайте, натуралы, мы не сдадимся вам! Мы не позволим вам привнести нам хоть каплю женщины! Задохнитесь в ваших женщинах в бездне, откуда женщины и появились! Аве кайзафюрер! — Аве кайзафюрер! — Хором прокричала толпа. Там, где две арийца держатся за руки.       В новом мире, какая бы ситуация ни происходила внутри государств, дипломатия, хоть какая-то, все равно имела место быть. Как минимум из-за различного количества ресурсов, производства, да и политические убежища от внутренних репрессий так же нужно было искать. Тысячелетний Рейх обладал огромным количеством сырьевых ресурсов, но слабо развитым производством и научными открытиями — в стране весь упор шел на развитие армии, военных технологий, нацистские ученые занимались поиском лекарства от СПИДа, ВИЧа и других наиболее болезненных проблем, с которыми связывались мужчины Рейха. Как никак, но просто порубить дерево недостаточно, отсюда Тысячелетний Рейх часто заключал экономические договоры с другими странами. А политические убежища предоставлялись только мужчинам с сыновьями и отцами и только за деньги. Но взамен обеспечивалась полная безопасность иммигрантов.       Сегодня как раз должна была состояться встреча с послами США. Мир был таков, что условия диктовал Тысячелетний Рейх. Другим странам ничего не оставалось, кроме как подчиниться — в политику все больше устраивали гомосексуалистов. В ином случае Рейх мог просто отказать принимать чужих послов. С улыбкой Гилберт встречает главного делегата и тянет пожать ему руку. Но как только Гилберт поворачивается спиной — уже шел в приготовленное помещение — как портфель посла неожиданно раскрывается. А из кармана уже смятой рубашки выпадает фотография улыбающейся шатенки, обнимающей девочку. Этот миг длился вечность. Сердце выскакивало из груди. Он посекудно видел, как кайзафюрер оборачивается и подходит к нему. Застыв, мужчина даже не успел подобрать фотографию. Которая теперь оказалась в руках Гилберта.       Посол так трясся, так умоляюще смотрел на Гилберта... Но душа немецкого гомосексуалиста не знала пощады. Испуг навсегда останется в глазах посла. А кровь и вытекшие мозги уберут уже через пару часов. Американская сторона в ужасе раскрыла глаза, пока немцы только усмехнулись. Кайзафюрер мог позволить себе все. Весь мир вздрагивал от немецкой армии. Эти мускулистые, озлобленные, никогда не знавшие теплоту женской ласки агрессивные бугаи могли снести кого угодно. Подобно бешеным псам, они кидались на своего противника, не щадя собственные жизни. Они расправлялись со своими врагами с особой жестокостью и кровожадностью. Сплоченные мужской любовью, немецкие гомосексуалисты стыдились и боялись проявить слабость в бою — как можно струсить перед своим любовником? Он держит тебя за руку, смотрит тебе в глаза. Весь бой ради него. Они видели друг в друге Великих арийцев. Они покровительствовали им сверху. А в этот бой их вел всеми любимый кайзафюрер. Душа немецкого гомосексуалиста не позволяла себе дать заднюю. Недопустимо позориться перед любовником. Перед кайзафюрером. Перед Великими арийцами. Перед Абсолютным духом.       Если отец и дед Гилберта еще заставали нежный образ женщины, то Гилберт уже рос в полном окружении мужчин. И каждое поколение после него станет еще злее. Еще безумнее. Гилберт направляет свой револьвер прямо на американского репортера, снимающего прямой эфир. — Берегите своих женщин и дочерей. Прячьте их. Мы придем за ними. — Говорит он прямо в камеру. — Нет, не насиловать, как это было в прошлом. Это уже ни к чему. Мы их убьем. Мы их обратим в рабов. — Гилберт скалит зубы, по-лисьи растягивая улыбочку. — Это было последним предупреждением. — Он показывает револьвером в сторону трупа и посла и выстреливает в очередной раз возле него. — Есть тут гомосексуалисты? Или вы все не хотите вернуться домой? — Обращается он уже к делегатам, подбросив револьвер. Гилберт ловит ствол. — Я гомосексуалист, кайзафюрер Байльшмидт! — Сделал шаг вперед посол, поджав губы. — Мне посмотреть твои вещи? Или ты как-то по-другому покажешь нам? — Ухмыляется он.       Несколько раз глубоко вздохнув, посол хватает Отто за голову и придается глубокому мужскому поцелую. Максимально грубому и неуклюжему, что у Отто на лице остались следы от пальцев посла. Ошарашенный, Отто хлопал глазами в сторону Гилберта. А Гилберт только усмехнулся. — Смелый ты парень. — Удовлетворенно заключает Гилберт, пряча револьвер в кобуру. — Есть в тебе что-то. — Он обнимает посла за плечи и ведет его в сторону приемной. — Мы хорошо поговорим. Там, где они растворятся в вечности.       Совершеннолетие кайзафюрерского сына — одно из главнейших событий в Тысячелетнем Рейхе. Наравне с рождением кайзафюрерского сына, Днем великомученников (9 ноября), Днем Великой победы и Днем Великого соития великих арийцев. Так же, как и в перечисленные дни, в совершеннолетие кайзафюрерского сына объявлялся выходной для всех свободных граждан. Подобно дню рождения, все гомосексуалисты должны были испить чашу мужского семени своего боевого товарища. Чтобы придать мужественности и сил наследнику в его предстоящих битвах. Все было связано с тем, что с наступлением совершеннолетия подросток заканчивал обычную военную школу и должен был поступать в высшую военную школу на уже определенный род войск. Семьи подходили к этому довольно щепетильно, тщательно выбирая направление — ведь скорее всего, их сыну придется служить там до самого конца.       Людвиг еще не определился со своей специальностью и хотел бы посоветоваться с отцом. Но не об учебе же думать на празднике, верно? Рос он довольно скромным и тихим мальчиком, не любящим шумные обширные компании. Приученный к труду, Людвиг только и хотел поскорее уйти к себе в комнату заниматься японским языком — английский, итальянский и латынь он уже давно выучил на приличном уровне. А чем еще заниматься на каникулах, когда старшина не будит тебя в 5 утра? Людвиг тоже не знал. Он только вертел вилку в руке и смотрел, как батя бухает просто как не в себя. Еще и жрет, как лошадь. Да он бы и лошадь целую себе в рот засунул, если быть откровенным. Еще и целые бадяги коньяка себе в рыло льет. Спорить с отцом, конечно, Людвиг не имел никакого права, но мягко поинтересоваться он все же мог: — Отец, могу ли я пойти к себе? — Да ты что, с ума сошел? — Отвечает Гилберт, осушив очередную стакашку коньяка. — Еще даже не началось ничего, а ты уже не успел уйти. Даже херр фон Шекхаундзер не успел тебя поздравить! Прояви уважение. — Уже совсем пошел в разнос Гилберт, так что накатывает прямо из горла. — Давай ешь, — строго говорит он, заметив опущенный нос Людвига, — Ганс очень старался. Чтоб все съел. — Наказал Гилберт и продолжил хуярить во все рыло.       Людвигу ничего не оставалось делать, кроме как подчиниться. Он ежился на стуле и нервно оглядывал сидящих за одним столом с ним приближенных отца: Отто, Готтарда, ближайших его советников и других ценных людей. Но это еще не все. В остальном зале был накрыт еще больший стол для почетных гостей: офицеров, генералов, фельдмаршалов армии и полиции, а так же важных магнатов и капиталистов.       Веселье продолжалось: все кричали, бухали, поднимали тосты. Когда Гилберт уже окончательно нажрался, он встал со своего стула и вывел Людвига к центру стола, чтоб он мог оглядеть с небольшой сцены весь остальной зал. Гилберт приобнимает его за плечи и с удовлетворенной улыбкой глядит на своего сына: — Оглянись. Готовься к этому моменту. — Шепчет он, пьяно прикрывая глаза. — Ты уже такой взрослый... Такой сильный... Я верю, мы все верим, что ты станешь отличным бойцом. Скоро все это будет твоим. — Заключает Гилберт и хватает Отто за воротник.       Они придаются страстному мужскому поцелую, спариваясь языками, как на ринге. Отто стаскивает китель с Гилберта и спускается с ним к остальным товарищам. Они льют друг другу в горло выпивку, а после чего языками роются во рту, слизывая капли и слюни друг друга. Военные и полицейские держали друг друга за члены, проявляя мужскую солидарность. Они бережно снимали форму друг друга, но позже жесткой хваткой хватали за задницы. Капиталистами чаще всего являлись американцы, так что к этому времени они уже ушли. Лишь истинные гомосексуалисты предавались настоящей чистой любви, закрепленной самими Великими арийцами в сущности Абсолютного духа.       Гилберт жопой скакал на хуе одного из своих фельдмаршалов, а руками тянулся за остальными хуями, что тыкались ему в рот — кто это был, он уже не особо разбирал. Его хлопали по жопе, гладили по щекам, а он с полным мужским наслаждением хватал ртом каждый приставленный член. Пока он сосал, кто-то подполз к Гилберту, чтоб сосать его член. Белые волосы желтели под струями мочи, а Гилберт уже обблевался под стоны и визги остальных присутствующих. Он мало что соображал и разбирал, так что не понял, как кто-то схватил его за волосы, потянув к себе, и слизывал блевоту со рта, а после смачно и упорно засосал, прям вычищая рот кайзафюрера от рыгалова. Это уже было не важно. Важны только вставшие твердые, как сердце гомосексуалиста, хуи и розовые прыгающие задницы. Как же они встряхивали своими попками! Гилберта уже давно поставили раком и имели в его покрасневшную жопу, а рот так же драли парочка хуев. Но он уже ничего не видел, а только чувствовал — выгибал задницу для большего количества членов. И кайзафюрера имело уже трое в один момент! Чудом свободный рот кайзафюрера сразу же занял один из лейтенантов — его держали крепкие лапы, а он тянулся поцеловать кайзафюрера. И он не отказал. Они так сладко сосались, что их чмоки и течные соки могли перебить любой удар яйцами об жопу. Они вылизывали рты друг друга в поисках семени, что оставили товарищи.       Людвиг так и стоял. И наблюдал, как его отца ебут со всех сторон. Стоял посреди стола. А позади расположился огромный, на всю длину высоких потолков, портрет Эрнста Рема. Вся комната была украшена изображениями Эрнста Рема. Он был объявлен главным святым, величайшим мучеником, великим идеологом сегодняшнего Рейха. Людвиг поджимал губы. Вся комната пропахла потом и писюнами. Под животом так тянуло, что он потянулся сжать выступающий бугорок члена в руке. Он никогда не трахался. Пока остальные ребята развлекались, Людвиг предпочитал дрочить в одиночестве. Не слишком он сблизился с ребятами, чтобы отдавать им свое воинское целомудрие. Но теперь он даже не заметил... этого худенького высокого блондинчика, что аккуратно подкрался к Людвигу. Испуг читался в глазах обоих. У Людвига — его первый раз. У парня — его первый раз с кайзафюрерским сыном... Но он любил его. Любил. Из-за слабого здоровья он принял решение пойти в уборщики. Работал в доме кайзафюрера, помогал повару Гансу на кухне... И каждый раз с нетерпением ждал возвращения Людвига с учебы.       Глаза Людвига видели его. Но ни мозг, ни тело ничего не могли сделать. Он стоял, как завороженный, уставившись на парня. Что-то внутри тянуло к нему. Что-то заставляло уставиться в эти голубые глаза. До того нежные и полные любви! Трепет из низа живота перенесся в желудок. Нет, Людвиг не пил. Он бы родил ребенка от этого парня. Парень завел Людвига в смачный, но по-мужски нежный поцелуй. Он легонько пихал Людвига к столу, а второй рукой уже поглаживал вставший член кайзафюрерского сына. Настоящая юношеская страсть... Еще слишком чистая и светлая для излишней похоти. Людвиг под напором садится на стол. Да какой напор? Он оправдывался внутри себя. Он сам этого хотел. Он ждал. Парень расстегнул его ширинку и, присев на колени, проходится нежными поцелуями по всему стволу члена Людвига, а после так же невинно берет его в рот. Простонав, Людвиг откидывает от себя всю ближайшую посуду, объедки и ложится на спиной на стол. И только Эрнст Рем смотрел на него свысока. Только похотливые стоны доносились с другого края. Так и жили они. При нацгоме.