Расскажи мне о смерти

— Гримгно, расскажи мне о смерти, — говорит Шарвин однажды вечером, когда ночная мгла изливается в окна «Пивной Беорунна» непроницаемой чернотой. Гримгно окидывает Шарвин безразличным взглядом, ничем не выдавая своего удивления: в ее позе читается настойчивость, пальцы — подрагивают, выстукивая ритм на полупустой пинте, а карие глаза поблескивают в полутьме золотом выпитой медовухи. — Ты пьяна,— равнодушно заключает он и отворачивается. — Проспись. — Не настолько, чтобы не суметь поддержать диалог! — фыркает Шарвин в ответ, но Гримгно не обращает на это никакого внимания: такие, как она, интересуются Безмолвным Лордом в самую последнюю очередь, предпочитая истине — бессмысленную погоню за благами, что неминуемо обратятся в тлен, да потворствование иллюзиям о собственном бессмертии. Он знает: такие, как она — боятся смерти. Именно поэтому девчонка решила заговорить об этом сейчас, будучи пьяной вдрызг — Гримгно ни секунды не обманывается на сей счет, вот только он не нанимался решать чужие экзистенциальные проблемы, вести праздные беседы или обращать кого-то в свою веру. Он здесь для того, чтобы убивать, и кровь, пролитая на алтарь Безмолвного Лорда, является самой сильной проповедью. — Гримгно, — повторяет Шарвин через пару минут, вновь нарушив привычную тишину, — поговори со мной? — Нет, — коротко обрубает он. — И почему же, позволь узнать? Я же всего лишь... — По-моему, я выразился достаточно ясно. — ... пытаюсь интересно провести досуг, — продолжает она, как ни в чем не бывало. Дворф медленно выдыхает, проклиная момент, когда решился зайти в эту пропахшую перегаром забегаловку, и снова поворачивается к Шарвин — происходящее кажется глупой насмешкой. Она неотрывно смотрит на него, упираясь щекой о ладонь, улыбается одной из своих самых обаятельных улыбок, и Гримгно понимает, что навряд ли так просто от нее отвяжется. — Ты действительно хочешь обсудить смерть? — спрашивает он бесцветно. — Хочу, — рьяно кивает она. — Даже очень! Я слышала, что в основе философии монахов Длительной... — Долгой. — Так и быть, в основе философии монахов Долгой Смерти заложен впечатляющий консе... — Шарвин нелепо хихикает. — Концепт. — Сначала объясни, — холодно бросает он и, повинуясь давней привычке, поджимает губы. — Зачем тебе это? Ты абсолютно точно не собираешься вступать в орден. — Предположим, я просто хочу узнать тебя получше, — она вновь улыбается, обнажая ряд ровных белых зубов, и Гримгно чувствует, как его начинает воротить от этого показного дружелюбия. — Понять, чем ты живешь. Ты знаешь, что о тебе говорят люди? — Мне плевать, что обо мне говорят люди. — Так вот, — продолжает Шарвин, проигнорировав его ответ. — Люди считают, что ты — самый обыкновенный маньяк, которому эпидемия и последовавшая за ней война очень кстати развязали руки, дав ужасающим поступкам законные основания. — Она прихлебывает из пинты и элегантно промакивает рот расшитым ситцевым платком. — Но я, если тебе интересно, думаю, что все не настолько просто, как может показаться на первый взгляд: как минимум потому, что люди в целом довольно сложно устроены, а ты кажешься... поэтичным в своем стремлении понять смерть, — закончив свою тираду, она тихо икает и прикрывает рот ладонью. — Прошу прощения. Проигнорировав последнее, Гримгно скребет необычайно гладкий для дворфа подбородок и едва заметно усмехается, ощущая облекшуюся в плоть разность. Поэтика! Смерть и вправду невероятно поэтична. Бесконечно чиста в своей непомерной естественности. Незыблемо красива в своем элегантном умении сорвать маску с очередного зарвавшегося смертного и обнажить сокрытую в мгновении перехода искренность, ибо кожа, кровь и мясо, сползающие с людских черепов — правдивее всего говорят о ценности и истинной сути жизни. Вот только девчонке нужны глупые страшные сказки, непременно вписывающиеся в её систему ценностей: красивые слова, ласкающие слух и тщеславие, да сладкая патока мыслей, что поддерживали бы иллюзию собственной значимости и умения залезть под кожу каждому. Нужна игра — он знает это, ибо видел подобное бесчисленное множество раз. Игра, которую Шарвин затеяла, наивно полагая, что может купить своей красотой и сахарной улыбкой каждого. Что ж, по желаниям да воздастся. Брови Гримгно хмуро смыкаются на переносице. — Барды всегда настолько болтливы и неуместны? — Особенности цеха. — Шарвин невозмутимо пожимает плечами и кокетливо взмахивает рукой. — Кеймас, дорогой, будь добр, налей еще медовухи? И свиные колбаски захвати — Огмой клянусь, они у вас чудо как хороши! Краем глаза Гримгно подмечает, как корчмарь, суетливо метнувшийся к бочонку, возится с пинтой, а мимопроходящий варвар — здоровый, как лесной хряк — бросает на Шарвин недвусмысленную, щербатую улыбку и буквально через секунду разражается забористой бранью, запнувшись о ножку чужого табурета. Гримгно едва заметно кривится: омерзительные мирские ценности во всей красе. Невыразимо пошлые, лишенные всякой эстетики и глубины. Не несущие в себе никакого смысла — только смердящие утратой сути и праздной потерей времени. «Как жаль, — думает Гримгно, — что, падая, варвар не напоролся на собственный меч: то было бы совсем другое дело — богоугодное и красочное зрелище». — Ну так что? — напевно отзывается Шарвин, вырывая его из раздумий, и, встряхнув блестящими медными волосами, вновь расплывается в довольной улыбке — в выпестованной годами маске чрезмерно выпячиваемой добродетели, — когда пинта с долгожданным пойлом и подернутые дымком колбаски оказываются прямо перед ней. — Поделишься тайными знаниями? — Поделюсь, — слишком легко соглашается он и задумчиво потирает бритый затылок. — Но с чего же начать? Ты должна понимать, девочка, что по понятным причинам я не могу рассказывать о том, где укрываются мои братья, но... может, начнем с пыток? С эксгумации свежих, не тронутых тлением трупов? Потрясающее, меж тем, зрелище. Или, быть может, с экспериментов на рабах и захваченных в плен селянах? Подскажешь? Шарвин коротко бросает на него тревожный взгляд, будто наконец учуяв подвох, но спустя мгновение вскидывается и натягивает привычную улыбку. — С чего пожелаешь, — щебечет Шарвин нарочито буднично, а затем разламывает небольшую колбаску и впивается в неё зубами. Жир стекает по отмеченному легкой ямочкой подбородку: Гримгно с долю секунды наблюдает за движением влажной блестящей капли. — Тогда начну с мыла, — отвечает он и, поймав ее удивленный, непонимающий взгляд, оскаливается — широко и неестественно, обнажая почерневшие гнилые зубы. — Ты знаешь, что младшие адепты варят из жира мертвецов мыло? Всё — на нужды организации. Безотходное, так сказать, производство. Шарвин медленно сглатывает и инстинктивно морщится, а затем неуверенно откусывает еще. — Довольно увлекательная практика, — невозмутимо продолжает Гримгно, всматриваясь в её лицо. — Ордену нужно проводить исследования — и на что-то жить, поэтому мы продаем мыло поселениям. Представляешь, кто-то может стирать одежду, напитывая ее тем, что осталось от... собственного ребенка, например. Удивительная ирония. Слегка пошатнувшись, Шарвин прикладывает ладонь ко рту, стараясь сдержать сдавивший желудок спазм. — А иногда этого жира остается так много, что бочки, в которых он хранится, напитываются человеческими соками, невыразимо красиво лоснятся белесым и жёлтым, и мы используем его для... Шарвин резко закашливается и наклоняется куда-то вбок: нить вязкой слюны свисает с ее приоткрытых губ, но ей всё же удается сдержаться. Гримгно усмехается. — Достаточно поэтично? Шарвин бросает на него короткий — слишком осмысленный — взгляд и тут же отворачивается вновь, но Гримгно успевает понять: она не пьяна. Ни капли. Девчонке что-то от него нужно. — Самая что ни на есть эстетика отвратительного, — парирует Шарвин, пытаясь привести себя в порядок, и эти слова только подтверждает его догадку. — Извини, кажется, я была несколько к этому не готова. Продолжай. — Ты действительно этого хочешь? — Конечно, — кивает она, отхлебывая медовуху. — Иной взгляд на вещи — это всегда интересно, а я — тоже своего рода исследователь. Расскажи об эксгумации? Гримгно склоняет голову набок, всматривается в Шарвин бездонными черными глазами и, вспомнив последние донесения из ордена, наконец осознает, в чем дело. — Новенькая? — Что, прости? — Шарвин удивленно вскидывает бровь и привычно улыбается, но Гримгно чувствует исходящее от нее напряжение. — Очень неаккуратно вынюхиваешь, — холодно говорит он. — В арфисты нынче набирают кого попало. Она хмурится. — Ты абсолютно точно меня с кем-то путаешь. — Неужели? Шарвин медленно выдыхает и кладет ладонь на голенище сапога. — Не успеешь, девочка, — вкрадчиво шепчет Гримгно. — Начнешь кричать — и я убью здесь каждого. — Он облизывает тонкие губы. — Впрочем, я только за: Безмолвный Лорд будет счастлив принять эту жатву. Шарвин бегло оглядывается по сторонам: в привычном шуме пивной мало кто обращает на них внимание. — Чего ты хочешь? — тихо говорит она. — Я хочу, чтобы твои друзья оставили орден в покое: несбыточное, впрочем, желание. А что до тебя... — он кивком указывает на лестницу. — Сейчас ты уйдешь. Убежишь. И будешь бежать так долго, моля всех ваших божков о том, чтобы не присоединиться к своей безвременно почившей матушке, пока я все же тебя не настигну. — Гримгно снова скалится. — Думаешь, ты одна умеешь играть? Шарвин долго всматривается в него, не шевелится, не моргает. Ее волосы, — алые словно кровь — переливаются в неверном сиянии засиженных мухами люстр, когда она молча поднимается с места и, нервно бросив на стойку пару серебряных монет, стремительно направляется к ведущей в жилые комнаты лестнице. Он смотрит Шарвин вслед, мысленно отсчитывает время — и улыбается. Гримгно знает: смерть сделает ее истинно красивой.