***
План работает, Хельсинки не знает как, но да, он срабатывает. Им удаётся спасти Токио, заставив Гандию сотрудничать, а после они стреляли холостыми патронами, пока над крышей банка парил вертолёт. Хельсинки не мог толком разглядеть, что происходило снаружи: повсюду был дым, и Токио, стоящая в дверях и стреляющая по полицейским снайперам, закрывала большую часть обзора. Он сосредотачивается на выполнении своей части плана, которая заключалась в охране Гандии. Когда тот пытается сбежать, Хельсинки испытывает огромное удовольствие, ударяя его головой о перила и наблюдая, как тот падает на пол. Он обменивается взглядом с Боготой и осознаёт, что Богота определённо понимает, какие чувства сейчас бурлят внутри Хельсинки. Хельсинки сожалеет, что никогда не спрашивал у Палермо, как тот познакомился с Марселем и Боготой, однако он предполагал, что это как-то будет связано с Берлином, темы о котором Палермо избегал, как чумы. На крыше раздаются шаги, приближающиеся к двери, а затем Токио заходит внутрь. Денвер, Рио и Стокгольм следуют за ней. За ними идут ещё два человека в чёрном тактическом снаряжении, и Хельсинки задается вопросом, не изменился ли план, раз Марсель пришёл вместе с Лиссабон. Более низкая из двух фигур снимает с себя шлем и капюшон. Облегчение захлестывает Хельсинки, когда он видит Лиссабон, целую и невредимую, ведь она такой же лидер, как и Профессор. Именно в лидере они так отчаянно нуждаются сейчас, когда… теперь они без Палермо. Второй человек тоже снимает капюшон, и Хельсинки резко выдыхает, когда видит Берлина, невероятно живого и ухмыляющегося им. — Сюрприз? — спрашивает тот, а потом Денвер вместе с Найроби одновременно набрасываются на него. Богота и Токио один за другим обнимают Берлина, а после и сам Хельсинки пожимает ему руку. Берлин улыбается им, его лицо выглядит знакомо, но оно кажется более усталым, чем когда-либо помнил Хельсинки. Даже во время их последнего ограбления Берлин выглядел лучше. — А где Мартин? — уточняет он, и Хельсинки ненавидит тот факт, что это был первый раз, когда он услышал настоящее имя Палермо. Когда никто ему не отвечает, Берлин закатывает глаза. — Прошу прощения, Палермо — это ведь то, как он себя назвал, верно? Так, где же Палермо? Терроризирует заложников? Лиссабон тоже улыбается, и в горле Хельсинки встаёт ком, который никак не желает проходить. — Берлин, Лиссабон, — мягко произносит Найроби, переводя взгляд то на одного, то на другого, — мы думали, вы знаете. — Знаем что? — напряжëнно спрашивает Лиссабон, и её глаза опасно прищуриваются. — Он мёртв, — прямо говорит Богота, единственный, кто осмелился посмотреть Берлину в глаза. Лиссабон начинает судорожно хватать ртом воздух, и Стокгольм обнимает её, стараясь успокоить. Берлин молчит, почти не шевелится, его глаза бегают по остальным членам банды, словно ожидая, что кто-то из них скажет, что всë это большой розыгрыш. — Где он? — наконец спрашивает он, и его тёмные глаза отчётливо выделяются на бледном лице. — Я отведу тебя, — произносит Хельсинки, еле сумев отлепить язык от нëба. Берлин резко кивает, и Найроби сжимает руку Хельсинки, прежде чем тот перешагивает через Гандию, ведя Берлина вниз по лестнице. Ни один из них не говорит ни слова по дороге в офис, и Хельсинки кажется, что это похоже на похоронную процессию, в которой он вместе с Берлином впереди, а остальные — далеко позади них. Они добираются до офиса, и Хельсинки распахивает дверь, позволяя Берлину войти первым. Как бы абсурдно это ни звучало, но часть Хельсинки ожидала, что Палермо будет сидеть на диване, улыбаясь и жалуясь, что его оставили вне игры. Реальность же вновь обрушивается на него, когда он видит Палермо, неподвижно лежащего на диване, на котором его и оставили. Берлин быстро пересекает комнату, он дотрагивается до лица Палермо, его пальцы движутся вниз, к шее, будто стараются нащупать пульс. Он кладёт голову на грудь Палермо, и странный, пронзительный звук вырывается из его горла. Хельсинки никогда не видел Берлина таким, но его собственное сердце болит так сильно, что он даже не знает, как утешить кого-то ещё, не говоря уже об утешении человека, которого он всегда считал бесчувственным. — Он любил тебя, — в конце концов говорит он. Хельсинки не знает, поможет ли это, часть его не хотела, чтобы это помогло, она хотела, чтобы Берлин хоть раз подумал о чувствах человека, которого он оставил далеко позади, о боли, которую тот ему причинил. Однако же, несмотря на это, Хельсинки всë равно продолжает. — Я любил его, но он любил тебя. Все это видели. Берлин поворачивается к нему, его лицо почти такое же мертвенно-бледное, как и у Палермо, глаза тёмные и полные боли, которую Хельсинки ощущает внутри себя. — Единственное, о чём я сожалею, — хрипит Берлин. — Так это о том, что я покинул его. Из всего, что я сделал, из всех, кому причинил боль. Я сожалею только о том, что оставил его ради ограбления монетного двора. — Где ты пропадал? — спрашивает Хельсинки. — В тюрьме. Полиция оставила меня в живых, чтобы допросить. Я думаю, Серхио каким-то образом узнал об этом, — отозвался Берлин бесстрастным, монотонным голосом, как будто провести два года во власти испанского правительства — это ничто. — А… Серхио сказал вам, ребята, что я приду? Знал ли Мартин, что я вернусь к нему? Хельсинки качает головой, и Берлин снова отворачивается. Хельсинки наблюдает, как тот целует неподвижные губы Мартина, а затем поднимается на ноги, едва сдерживаемый гнев запечатлелся на его лице. — Каким образом? — спрашивает Берлин. Когда Хельсинки не отвечает, он предпринимает ещё одну попытку. — Кто? Хельсинки знает, что расскажи он всё Берлину сейчас, когда его горе всё ещё свежо, то это будет равносильно смертному приговору. Но его это больше не заботило. — Гандия, — произносит он в итоге. — Он до сих пор жив? — хмуро поинтересовался Берлин. — Да, — вторит ему Хельсинки. — Он был нужен живым Профессору, чтобы вытащить вас с Лиссабон. Берлин стискивает зубы. — Теперь мы здесь. Пистолет? Хельсинки беспрекословно отдаёт ему оружие и вслед за Берлином выходит из комнаты. — Где он? — Я не знаю, — честно замечает Хельсинки. — Может быть, вновь вместе с другими заложниками. Он слишком слаб, чтобы опять попытаться сбежать. И вот он снова ведёт за собой Берлина, чьи глаза изучали каждый дюйм здания. Пулевые отверстия, повреждения от гранаты Денвера. Они достигают вестибюля, где Гандия действительно был связан и находился подальше от других заложников. Берлин, не колеблясь, шагает к охраннику. Хельсинки идëт за ним, не обращая внимания на крики Токио и ругань Денвера. Всё равно они опоздали. Хельсинки видит, как глаза Гандии расширяются от узнавания, а затем Берлин наводит пистолет, нажимает на курок, и Гандию изрешечивают пули. Он умирает так же быстро, как и Палермо. Когда это происходит, единственными звуками, которые разносится по зданию, остаются вопли заложников, маты Токио с Денвером, а также раздающиеся шаги Найроби и Боготы, вбегающих в вестибюль и встревоженно озирающихся. — Почему ты не остановил его, Хельсинки? — кричит Денвер, когда Токио вырывает пистолет из рук несопротивляющегося Берлина. Хельсинки словно цепенеет: он смотрит на Берлина, но не может придумать тому оправдание за содеянный поступок, а потому он просто решает сказать правду. — Я не хотел его останавливать, — признаётся он. — Гандия это заслужил. — Берлин, о чём ты только думал? — спрашивает Найроби, и если бы Хельсинки был более жестоким человеком, возможно, более похожим на Берлина, то он бы посмеялся над её замешательством. — Он забрал его у меня, — решительно произносит Берлин. — Он забрал его у меня и забрал его у Хельсинки, забрал его у Серхио и забрал его у банды, забрал его у мира, который никогда по-настоящему не заслуживал его. Поэтому я забрал эту жалкую, никчемную жизнь, и даже если бы я мог сделать это ещё сотню раз, этого всё равно было бы недостаточно. Его голос холодный, резкий, и за всеми этими словами Хельсинки ощущает его всепоглощающее горе. — Я собираюсь сообщить Профессору, — замечает Токио, и Берлин широко улыбается, но в его улыбке нет ни грамма искреннего веселья или теплоты. — Давай же. Расскажи моему брату, что я совершил, и напомни ему о том, что он сделал. Потому что пять лет назад я сказал ему, что Гандию нужно убить, но он всё ходил вокруг да около, и теперь Мартин мёртв. И мне плевать на эту банду, на этот план, на всё остальное. Скажи Серхио, что всё, что меня волнует, — так это похоронить Мартина в золотом гробу, достойном Бога, и смотреть, как горит мир вокруг меня, пока каждый человек не прочувствует то, что чувствую я сейчас, поняла, Токио? — злобно спрашивает Берлин, в его глазах стоят слёзы, когда он взирает на неё сверху вниз. Она не говорит ни слова, лишившись дара речи, возможно, впервые с тех пор, как Хельсинки познакомился с ней. А Берлин тем временем разворачивается на каблуках и покидает вестибюль. Хельсинки смотрит ему вслед и понимает, что, хотя ему никогда и не стать столь же красноречивым, но у него также никогда не будет той ярости и ненависти, которые двигали сейчас Берлином. Спотыкаясь, Хельсинки добирается до лестницы и садится на нижнюю ступеньку, бездумно глядя на то место, где умер Палермо. Он не двигается, когда Найроби присоединяется к нему и кладёт свою голову ему на плечо. — Я знаю, что он любил Берлина, — тихо начинает она. — Но я думаю, что и тебя он тоже любил, по-своему. Хельсинки кивает. — Я знаю. Я всегда мог разглядеть то, каким он был на самом деле. И это был не тот человек, которым он пытался выставить себя перед нами. — Я люблю тебя, Хельси, — негромко произносит Найроби, и это признание не похоже на то последнее, когда она пыталась доказать Палермо свою правоту. — Однажды ты найдешь того, кто полюбит тебя по-настоящему. — Я тоже люблю тебя, — говорит он ей, надеясь, что, возможно, Палермо наконец обрёл покой.Часть 1
18 августа 2020 г. в 00:00
Хельсинки вспоминает, как он впервые увидел Палермо. Профессор тогда только привëл того в дом, в котором остановилась их банда перед тем, как отправиться в монастырь. Он помнит, как его моментально привлекли уверенность Палермо, его ум и, надо признать, внешность.
В его памяти всплывает то, как бесстыдно Палермо флиртовал с ним на глазах у всей банды, его взгляд был одновременно и невинным, и многообещающим, когда он предлагал приручить медведя Хельсинки.
Он вспоминает, как грани острого, резкого характера Палермо немного смягчались, если они спали вместе, как он просил Хельсинки быть грубее, но сам, вопреки собственным желаниям, растворялся в нежных прикосновениях.
Он помнит шутки и поддразнивания, которыми были наполнены те несколько недель, предшествовавших ограблению. Вспоминает, какой честью для него было являться тем, с кем Палермо мог смеяться, а не тем, над кем он бы насмехался. Хельсинки понимал, что эти моменты были чем-то драгоценным, интимным. Это было чем-то, что никому, особенно другим членам банды, не позволялось увидеть, не говоря уже о том, чтобы понять.
Он вспоминает, как Палермо дрожал в его объятиях, когда он не позволил ему выйти из банка, как он умолял Хельсинки не связывать его рядом с заложниками, считая, что он наверняка будет тем, за кем Гандия придёт в первую очередь.
Он помнит насмешки над их последующими действиями. Несмотря на плохое зрение, Палермо всё ещё являлся угрозой, а не кем-то, кого Гандия рискнул бы преследовать сразу же после своего побега.
Как Палермо смеялся, как он плакал, как возмущался и бредил, как ему нравились поцелуи в шею, но он делал вид, что это не так, как гордился планом, который он разработал вместе с Берлином. Хельсинки кажется, что всё это проносится у него перед глазами, когда пуля Гандии проходит сквозь голову Палермо. Колени того подгибаются, и он падает на пол с дырой в голове, его сердце останавливается, не обращая внимания на Хельсинки и других грабителей, выкрикивающих его имя.
Хельсинки стреляет из пистолета, не задумываясь, посылая пулю за пулей в Гандию, но тому всё равно удаётся сбежать. Денвер пытается его догнать, собираясь использовать для этого гранату, однако взгляд Хельсинки в этот момент был прикован к мëртвому человеку, лежащему на полу перед ним.
Из его ослабших пальцев выскальзывает пистолет, его ноги подкашиваются, и он сползает на колени рядом с Палермо. Руки его почти неосознанно пытаются найти способ помочь, спасти, хоть как-то использовать своё медицинское образование. Но ничего не выходит. Нет никаких ран, которые следует зашить, никакой текущей крови, которую необходимо остановить, никаких костей, которые нужно вправить. Он прикасается к груди Палермо и ничего не чувствует: ни бьющегося сердца, ни расширяющихся от дыхания лёгких.
Глаза Палермо, до сих пор налитые кровью после стекла, которое Токио с таким трудом извлекала, широко раскрыты и смотрят в никуда. Хельсинки не хочет разжимать пальцы, судорожно вцепившиеся в ткань комбинезона Палермо, ему хочется сохранить этот контакт ещё немного, пока тело человека, который совсем недавно был живым, не остынет и не перестанет казаться одушевлëнным. Пока оно не станет похоже на труп, бывший когда-то Палермо.
Кто-то прикасается рукой к его плечу, и он поворачивает голову, видя Найроби, осторожно присаживающуюся рядом с ним. Она обнимает его, и Хельсинки наконец удаётся отпустить Палермо, чтобы позволить себе свернуться калачиком в её объятиях.
Где-то в глубине здания раздаётся взрыв, а после слышен звук приближающихся шагов. Хельсинки выжидающе смотрит наверх, но видит лишь Денвера, идущего с опущенной головой.
— Он сбежал, — признаётся тот, когда Стокгольм обнимает его.
— Я не понимаю, — шепчет Найроби. — Как мы могли позволить этому случиться?
Хельсинки качает головой. Он никогда не умел подбирать нужные слова, но теперь они кажутся ещё более далёкими, нежели обычно. Хельсинки прокручивает в уме последние десять минут и гадает, как они перешли от спасения Найроби до Гандии, в последнюю секунду прицелившегося и выстрелившего в Палермо.
— Мы… — начинает Стокгольм, но затем её голос срывается, и ей приходится остановиться и вытереть глаза. — Мы должны перенести его, — пытается она снова. — Он не должен оставаться на полу.
Денвер делает шаг вперед и подзывает к себе Рио.
— Давай, вместе у нас должно получиться.
— Нет, — произносит Хельсинки, когда Рио кивает, направляясь к Палермо. — Это сделаю я.
Найроби проводит рукой по его спине.
— Хельси, ты не обязан.
— Всё в порядке, — заверяет он её, хотя на самом деле ничего не в порядке. — Я хочу это сделать.
Он высвобождается из её объятий и просовывает руки под спину и колени Палермо, прижимая его к своей груди. Это ощущается неправильно. То, как тело Палермо реагирует на его прикосновения, потому что это всё равно, что нести тряпичную куклу. Он поднимается на ноги, и силы почти покидают его, когда осознание снова обрушивается на него. Осознание того, что Палермо больше нет.
Он идёт вслед за Найроби по лестнице в один из офисов, где они кладут тело Палермо на старый кожаный диван.
Он хочет побыть с ним хотя бы мгновение, но тут в комнату вбегает Денвер, говоря, что Профессор передал о начале плана по высвобождению Токио от Гандии, а Лиссабон от полиции.