Белая кошка

Белая кошка приблудилась в ноябре. Хороший признак, думает Эдо, глядя, как изящно она пьет молоко из суповой тарелки — единственной нашедшейся в съемной квартире емкости. В городе Берлине белые кошки приходят к отчаявшимся, чтобы мурлыканьем изгнать тоску, ибо приходят они из волшебной страны цвергов. А находят они своих людей по едва уловимому запаху тоски. Ай, красота, думает Эдо, надо бы в блог записать, хоть оживил бы его. Как-то так получилось, что “Новый Марко Поло” оказался заброшен и забыт, просто руки до него не доходили. Как и много до чего, настолько велико было весенне-осеннее затянувшееся уныние. И не сказать, чтобы не путешествовал — мотался туда-сюда между Москвой и Берлином, привычно навещая по дороге тысячу разных городов. А только все не то. С тех пор, как начал видеть этот чертов синий свет — не то. Начал уже задумываться, не пора ли кого-нибудь найти, чтобы перезимовать в тепле — в такую погоду надо жить клубками, варить глинтвейн и согреваться под теплым пледом с оленями, но светлая идея не-одиночества упиралась во все то же: не то. Встречались и милые девушки-музыканты, и романтичные юноши, все как один почему-то художники, но во всех чего-то не хватало. А когда кошка появилась, то и потребность что-то искать отпала. *** Тони Куртейну снится, что он — белый кот, и идет по своим делам. Переступает лапами по мостовой незнакомого города, в котором одурительно пахнет липами (откуд липы в ноябре?), впереди высится огромный собор, и вокруг совершенно безлюдно. Тони Куртейн гуляет сам по себе, но словно бы чутье ведет его куда-то. И только когда он прибивается к подъезду и чувствует знакомых запах, начинает понимать, куда вели его ноги. *** Эдо с кошкой живется намного лучше, чем в одиночестве. У кошки белая шерсть и черные как ночь глаза, уникальный случай генетической мутации. И вообще это не кошка, а, кажется, кот, впрочем, какая разница, он все равно не то чтобы разбирается. . — Назову тебя Тони, — говорит Эдо вслух и сам себе удивляется. С чего вдруг “Тони”? Откуда такое имя в голове-то всплыло, никаких знакомых Антонов, Энтони и Антанасов вроде бы не водилось, да и разве это подходящее кошачье имя? Вроде как там обязательно должны быть шипящие… А, какая разница? На “Тони” кошка-кот вполне себе отзывается, ластится, мурлычет, больше ничего и не надо. За окном такая дикая хмарь, не иначе Дикая охота скачет галопом прямо по раскалывающимся головам, и Эдо радуется, что сидит сейчас дома, завернувшись в плед, с книжкой очередного популяризованного археолога и бутылкой коньяка, а рядом уютно мурлычет белый клубок. Даже выпилиться не хочется, рассеянно думает Эдо, перелистывая страницы. Чудеса, да и только. *** Тони Куртейну снится, что он лежит в одной постели с Эдо и обнимает его со спины, уткнувшись лицом во встрепанную макушку. Откуда-то он знает, что Эдо тоже еще не спит, смотрит в темноту перед собой белыми глазами, в которых отражается неистовый синий цвет. Тони Куртейну хочется закричать в голос — иди, торопись, вот же он — но он молчит и не шевелится даже, из страха нарушить тихий вечерний покой. За окном моросит дождь, отчего синий свет подергивается дымкой, и Тони крепче сжимает руки вокруг Эдо, боясь даже вздохнуть лишний раз, не то чтобы отпустить. *** Эдо просыпается оттого, что белая кошка лежит у него на груди и мурлычет. — Что, тебе тоже вчера туда хотелось? — лениво спрашивает он, почесывая за ухом. Они спят так каждую ночь, весь ноябрь. Эдо залезал на днях в чат — один из многочисленных чатиков с друзьями, разбросанными по всему свету — и узнал, что белые кошки приблудились к пятерым одновременно. Эдо тут же написал, конечно, по такому поводу, что кошки эти — ангелы с небес, потому что за такими разбалбесистыми балбесами нужен глаз да глаз! Остальные с ним согласились. Особенно, конечно, кошкакот Тони. Эдо насыпал ему корм в мисочку, почесал за ушами и пошел по своим делам. Он уже привык, что под вечер кошка встречает у порога. Не знал только, за что ему такое счастье выпало. *** Тони Куртейну снится, что он сидит в кресле напротив Эдо. На столе дымится горячий фруктово-пряный ноябрьский чай с щедрой ложкой коньяка, на Эдо — какой-то чудовищно-постсоветский клетчатый плед, в руках слишком глянцевая для научной книжки, и у ламп уютный желтый свет. Ужасный желтый свет, думает Тони Куртейн, встает со своего кресла и раздергивает шторы, впуская в комнату синий свет маяка. Эдо дремлет в кресле, встрепанный, слишком худой, слишком длинный, и Тони Куртейн — снова белая кошка — запрыгивает ему на колени, ведь кошкой это делать намного удобнее. *** Эдо перестает задергивать шторы. Все равно кошкакот Тони найдет способ открыть их обратно, сколько раз уже снимал с дурацкой занавески. Само слово “штора” что-то мучительно напоминает, зудит в районе солнечного сплетения, как легкая щекотка, что-то смешное, похожее на калабмур. Штора — ворханг — ужулайда — куртейн… Лингвистическая каша в голове почему-то кажется очень смешной. Эдо заваливается на кровать, обнимая белую кошку, смеется и смотрит на синий свет так долго, что засыпает — и всполохи синего цвета превращаются в желтый. *** Тони Куртейн просыпается в холодном поту. Долго ходит взад вперед по маяку, откупоривает бутылку коньяка, пьет из горла, думает — какой же ты идиот. *** — Представляешь, на Другой Стороне — еще когда я жил в Берлине — приблудилась ко мне однажды кошка, — хохоча, рассказывает Эдо, привалившись спиной к спине Тони Куртейна. Зыбкое море лижет ноги. — Кошка, говоришь? — спрашивает Тони и тоже смеется. — Кошка, — уверенно говорил Эдо. — Ангел-хранитель для всяких балбесов и дураков. А я, как известно, именно он и есть. Да храни меня кот.