Анемоны

…oh Mary, сontrary, how does your garden grow?.. ©

      Когда приходят свои, дом становится Ральфа, только Ральфа. Их много, так много, Ральф никогда столько не видел — они без умолку болтают, поют, улыбаются, словно нет никаких людей. Людей не надо больше бояться, говорят они ему, прятаться больше не нужно — смеются, зовут за собой, тянут куда-то… в неизвестность. Ральфу туда не хочется. И бросать дом тоже не хочется — Ральфу разрешают там остаться, а больше ему ничего и не надо.       Ральф так думает, совершенно точно думает, до тех пор, пока к нему в гости — по-настоящему! — не приходят Кэра и маленькая. Ральф так рад, что с ними всё в порядке, ведь маленькая теперь смотрит весело и сама шагает навстречу Ральфу, а Кэра мягко улыбается, отпустив её руку, и называет Ральфа другом. Ральфа никто ещё не называл другом, и он так горд, что чуть ли не забывает предложить гостям стулья, запоздало злясь на себя, куда мог их деть. Вот только у стула тут же ломается ножка — маленькая, конечно, успевает вскочить, но Ральф безвозвратно падает в собственных глазах как хозяин: он забыл, что именно этим стулом подпирал дверь в ночь, когда люди так и шныряли по улицам возле его убежища. Глупый, глупый Ральф! Только, не давая приуныть, Кэра смеётся — тихо и совсем не обидно, а потом спрашивает: — Ральф, ты не хочешь сходить с нами по магазинам?       Наверное, тогда всё и начинается — Ральф не хочет выходить, не сейчас, там всё ещё слишком несёт людьми, но просит семян цветов — первое, что приходит в голову. Ему стыдно просить, но вдруг так они точно к нему ещё придут? Они приходят — и Ральф потом целый вечер с наслаждением возится в земле, притащив с соседней свалки выброшенную кем-то лопату. Любовно выписывая бортики клумб, он чувствует давно забытый покой — как будто теперь ему совершенно точно есть о ком заботиться. Маленькая слушает, внимательно слушает Ральфа и носит воду кружками, попутно изучая цветастые упаковки. Ральф взахлёб рассказывает ей, какая здесь совсем скоро вырастет красота, тычет в каждую клумбу и…достаёт из головы почти забытые, как будто чужие знания, говорит, говорит связно, солидно и интересно — ведь Алиса с ним! Они торчат на улице столько, что Кэра выходит их искать, и теперь уже маленькая хвастается ей, сколько они всего посадили: — Можно мы часто будем сюда приходить, Кэра? Ну пожалуйста! — просит она, отчего у Ральфа внутри всё скачет и переворачивается. Они будут тут. Они будут тут! Много, часто, с Ральфом — как и бывает у настоящих друзей!       — Кэра, и ты посади чего-нибудь! — Алиса ликующе машет почти затоптанным в суматохе мешочком неприметных корневищ. — Ну, если только разрешите, — улыбается Кэра, присаживаясь рядом с ними на корточки. Кэре тут же находят свободный угол на одной из клумб, и Ральфу даже анализ запускать не надо — он торжественно изрекает, что неприметные обрубки принадлежат Anemone coronaria, и осторожно вручает мешочек в руки Кэре. — Спасибо, — не менее торжественно отвечает она, но глаза смеются: сине-голубые, как небо над их головами, как анемоны на яркой бабочке этикетки.       Ральф моргает и прячет взгляд, сам не понимая, почему.       Их цветы всходят на славу — лето дразнится солнцем, дожди отмеряет строго дозированно, даже самый вредный садовник не придрался бы к таким условиям. Ральф проводит у клумб почти всё свободное время, придирчиво осматривая листики и выискивая сорняки и вредителей — каждый обнаруженный причисляется к личным врагам. Ему даже немного стыдно перед старым домом, где Ральф только отдыхает, но за Ральфа перед домом извиняются Кэра и маленькая. На покрашенных стенах мелькают яркие пятна рисунков Алисы, стулья довольно пушатся взявшимися невесть откуда подушечками. Ральф с трудом понимает, зачем люди их придумали, но, пропустив сквозь пальцы мягкую бахрому, решает — это тоже красиво. Ральф отчаянно хочет добавить вокруг красоты — самое драгоценное приобретение виднеется из окна сочной палитрой всех цветов радуги. И пусть там растут цветы, которые друг с другом слабо сочетаются — рыжие настурции, бархатные фиалки, острые люпины — Ральф всё равно счастлив, потому что их ему выбрали маленькая и Кэра. Блок памяти откликается на последнее имя настойчивым желанием повернуть голову: с клумбы на него смотрит пышная шапка удивительно красивых небесно-синих анемонов.       Ральфу кажется, что всё, чего касается Кэра, моментально меняется — становится лучше, здоровее, прекраснее. От Кэры пульсирует, исходит мягкой волной добро и участие, когда она смотрит своими лучистыми глазами на Алису, на дом, на самого Ральфа. Так под осторожным весенним солнцем начинают просыпаться почки, так из невзрачных, грубых, серых куколок вылупляются бабочки, разворачивая яркие крылья — Ральф стесняется, Ральф упрямится, вцепившись в старый дом, который ни на что не хочет менять, и, похоже, дом — тоже куколка, раз подмигивает Ральфу новыми стёклами, на которые спадают воздушные голубые занавески. Ральф сам настоял на этом цвете, пусть он пока ни к чему и не подходит. Он подходит к анемонам, приветливо кивающим в окно нежными головками. Когда Ральф их видит, он словно бы видит Кэру, видит так, будто бы они с маленькой никуда не уходят. Как будто это и их дом тоже. И от этой мысли — каждый день, если бы он видел бы их каждый день, как был бы счастлив старый дом и сам Ральф! — микросхемы коротит острой, как замыкание, хлёсткой волной импульсов-мурашек.       Ральфу вдруг становится безнадёжно, невыносимо одиноко — не так, как обычно, хуже, намного хуже и потеряннее. И нет, стены дома тут совсем, совсем не помогают.       Ральф почти не отдыхает эту ночь, настороженно вслушиваясь в каждый шорох за стёклами. Глупый Ральф — зачем ждать, если никто не придёт?       А утром, пытаясь избавиться от ощущения проглоченного гвоздя в горле, Ральф поражённо видит на своей ладони…цветок. Не посаженный. Не подобранный. Вышедший как будто…из самого Ральфа анемон — снежно-белый, нежный и живой, только стебель чуть надорван. Из стебля сочится…тириум, и Ральф не понимает, попросту не понимает, как такое возможно. Есть законы, законы природы, уверенно говорит ему внутренний голос — из ничего не возникает что-то, цветы не берутся из пустоты, цветы садят, поливают, берегут, а Ральф, думает он сердито, семян не ел! Однако анемон как ни в чём не бывало лежит на его ладони, анемону до законов всё равно, и Ральф не знает, чем объяснить такое чудо — странное и пугающее.       Повинуясь какому-то спонтанному порыву, Ральф спешно выходит из дома, видит кочку, ощетинившуюся густой травой, и кладёт анемон туда. Живое — к живому. Так правильно.       Гвоздь из горла никуда не девается.       …Ральф будто ест эти гвозди мешками.       Горло колет, царапает, как будто там кто-то скребётся, рвётся наружу — цветок был не единственный, утро смотрит на Ральфа новым анемоном — белым, только краешки лепестков опалены синим тириумом. Ральф смутно понимает, что неисправен, и от этого очень страшно — он искренним хриплым шёпотом просит rA9 помочь ему. Жаль, что у rA9 в эти дни куча других дел, потому что, неся воду своим правильным цветам, Ральф вновь заходится в кашле, силясь избавиться от опоясавшего горло жжения. Когда он видит на земле ещё несколько вырвавшихся на волю анемонов, жжение слабеет, зато приходит боль. Приходит — и поселяется незваным гостем вместе с потихоньку усеивающими кочку снежными венчиками.       Кэра что-то понимает. Кэра смотрит на него участливо и обеспокоенно, меряя с ног до головы синим рентгеном взгляда, и спрашивает, всё ли в порядке. Ральф отшучивается, Ральфу отчаянно хочется верить, что рядом с Кэрой и он исправится, что цветы перестанут рвать ему горло своими стебельками — это просто нечестно, он всегда их любил, он ничего плохого им никогда не делал! Людям делал, андроидам, но не цветам! На мгновение его накрывает таким сильным желанием всё открыть Кэре, рассказать честнее, чем rA9, может, станет лучше, но… Ральф молчит. Почему-то молчит — его чудо слишком чудо(вищно), его чудеса щекочут изнутри горло и грудь, подбираясь к тириумному насосу, и каждый развернувшийся лепесток отдаётся в коде тревожной неустранимой ошибкой.       Кэре и маленькой не нужны такие чудеса. Поэтому Ральф молчит, соврав про другие семена — с невянущих анемонов тириум испаряется быстро. Кочка белым сугробом торчит посреди лета, и в истерзанном горле холодит такой же зимней стужей.       И от прихода Кэры легче не становится — анемоны, словно взбесившись, бунтуют внутри, стоит двери закрыться за ней и Алисой.       ***       Ральф не может отучиться от старых привычек, выбираясь из дома только по ночам, теперь — так точно. Из обрывков новостей из забытых журналов и мерцающих вывесок он вдруг узнаёт, что людям нужно это место — собираются расширять парковку или что-то вроде этого, и дом хотят отдать под снос. Жуткое, короткое, резкое слово, как удар под дых. В расцарапанной груди вдруг становится холодно, так холодно, как будто Ральф нахлебался тириума — бетон, асфальт, серость и пустота…они хоть что-нибудь умеют, кроме как превращать красоту в уродство?!       Вот только им придётся советоваться с андроидами, запоздало соображает Ральф, потому что теперь этот город наполовину Маркуса, да-да, наполовину его, думает он с нескрываемым торжеством. Маркус не станет слушать людей, не послушав Ральфа. Маркус должен знать, что у людей лучше всего получается только всё портить — к тому, что Маркус появится на его пороге уже утром, Ральф совершенно, совершенно не готов.       Маркус такой, что Ральф непроизвольно щурит здоровый глаз — яркий, ясный, как летняя жара. Когда он заходит в покосившийся проём старого дома, тот будто съёживается, грустнеет, становится видно каждую трещинку, каждую дырочку. Он видит насквозь, вытаскивает плохое, старое, что Ральф с таким трудом прячет, греет — и обжигает, так, что Ральф избегает поднимать на него глаза. Спрятаться бы, но ведь тот, второй — другой: Ральф вертит головой, очень стараясь, чтоб этого не было видно, и натыкается на испытующий взгляд — синий, глубокий и добрый.       Наверное, так смотрело бы море, которого Ральф никогда не видел. Так смотрит Кэра — в разодранном горле на отзвук её имени шевелятся десятки невидимых лапок, будто Ральф наглотался жуков. — …ты уверен, что не хочешь? — как будто спрашивает его ещё раз Маркус. Ральф уверен. Ральф уже просто хочет, чтобы все ушли, и он пересиливает себя — поднимает голову, чеканя: — Ральф останется.       Кажется, Маркус понимает, что Ральф не станет предавать старого друга. И когда он выходит, у Ральфа будто убирают ногу с груди. Только второй остаётся, задержавшись, пристально глядя на разбитые во дворе клумбы. — Удивительно красивые цветы, — у него и голос такой же, мягкий, спокойный. Голос словно затекает внутрь, лечит разорванное, исцарапанное, смешиваясь с тириумом, унимая боль — другой как будто понимает, что эти цветы значат для Ральфа. Понимает, почему старый дом нельзя оставить. Нельзя, совсем нельзя бросить. Ральф благодарен, Ральф горд, старается улыбнуться — и скрючивается в приступе выжигающего нутро кашля.       Больно. Больно. Огонь, опять огонь, не спастись, не сбежать, как в тот раз, и чужой, жуткий голос в голове твердит, как будто ругаясь, про повреждения и ошибки. Критические, страшные, и Ральфу от этого голоса едва ли не хуже, чем от рвущихся наружу цветов — голосов слишком много, слишком много для одного Ральфа, потому что второй всё ещё тут, звенит беспокойством, зовёт, вцепившись в плечи, сильный — не вырваться… Когда зрение возвращается, Ральф глядит на свои ладони, не в силах отвести взгляда от россыпи белых звёздочек в синих разводах. Прекрасные, хрупкие, живые, только вместо росы — кровь. Почему, как, как красота может быть такой…жестокой?       …и потом ворох слов, уйма слов, взволнованных, обеспокоенных, синий взгляд — вдруг суровый, ладонь на плече — жёсткая, но аккуратная, Ральф вдруг замечает на ней голубые крапинки собственной крови. Такая суета. Так громко. Ральф устал. Он поднимается — грудь крест-накрест чертит раскалённым прутом — и сипит: — Ральф в порядке.       Друг Маркуса смотрит на осевшие на ладони Ральфа цветы тяжело и неприязненно. Ральф и сам не понимает, как сгибает пальцы, заслоняя анемоны от его глаз. Внутри дёргается смутная ревнивая злость по отношению к чужаку — глядит, как будто слизняков увидел. Разве они виноваты? Разве они виноваты в том, что это происходит?       — Ты знаешь, что это такое? — осторожно, терпеливо спрашивает андроид, но Ральфу страшно хочется остаться наконец одному. Ральф не знает, Ральф в порядке, Ральфу не надо помогать. Он упрямый, но и Ральф тоже, и в синей радужке понемногу проступает отчаяние — серое, мутное, тревожное. У него слишком кэрины глаза, и поэтому Ральф в них не смотрит — гипнотизирует влажную, свежую белизну хрустально-ломких анемонов. Кляксы и чернильно-синие разводы тириума их только портят. Как…ожоги на коже.       Ральфа передёргивает.       Они действительно его…выпивают? Они растут из страданий? Ральф не может понять — как из боли, грязной, чёрной, бешеной, может произрасти нечто настолько красивое. Это неправильно. Это неправильно…и чарующе. Только Саймон — точно, его ведь зовут Саймон — отвлекает, не даёт думать, повторяет обеспокоенно, настойчиво, так, как будто он и Ральфу…друг: — Ты же понимаешь, что будет, если оставить всё как есть, если молчать, Ральф? Ты понимаешь, что они тебя убьют?       Они и правда его убьют? Его цветы?       …вместо Саймона на него глядит Кэра — тепло, ласково, улыбаясь ему и маленькой, и вдалеке плещет море — совсем такое же, как её глаза. Ральф на секунду представляет, как они темнеют, ширятся, как дрожат её зрачки, где разливается липкий страх при виде окровавленных анемонов, а Кэра отшатывается. Боится. Уходит — в другую жизнь, к другим, совсем. Навсегда.       В горле как будто проели сквозную дыру, но Ральф повторяет хрипло и твёрдо: — Ральф в порядке. Вам пора.       Он будет молчать.