В тени главных героев

Тихая ночь в Готэме, ночь без полицейских сирен, без лучей прожекторов, слепо тыкающихся в окна, без криков на улице и звуков выстрелов — редкое событие. Тем не менее, сегодня именно такая, безлунная, спокойная, с привкусом надвигающейся бури, что вдарит по всем новостным каналам кровавыми подробностями, но только с утра. Никогда не стоит доверять затишью на этих улицах, это всего лишь пауза между перестрелками, чтобы перезарядить оружие. Предвкушение зачастую эмоциональнее самого события, прелюдия увлекательнее действа. Ли может только гадать о надвигающемся, но предпочитает наслаждаться редким мгновением, расслабляясь в пенной ванной в компании бокала вина. Заслуга ли комиссара Гордона в том, что эта ночь такая безмятежная, или простое стечение обстоятельств — ей плевать. Ее муж все реже ночует дома, а женская интуиция, приправленная паранойей (у кого в Готэме нет паранойи, тот просто не ценит свою жизнь), нашептывает, что дело вовсе не в участившихся стычках банд, кровь которых затопила городской водосток. Но один общий знаменатель у всего этого она видит — вышедший на волю Кобблпот может быть причиной и того, и другого. Зуд Гордона, о котором она успешно позабыла на десяток лет, снова дал о себе знать, вспыхнул ярче, безумнее, словно накапливался всю декаду, томился, как утка в духовке на рождество. Джим как по щелчку стал прежним собой, даже визуально помолодел, сбрил свои ужасные усы, превратился в того самого неугомонного живчика, окрыленного идеей прижучить Пингвина, нацепив на тонкие бледные запястья браслеты наручников. Эти кошки-мышки осточертели Ли еще тогда, а сейчас все это напоминает бесконечную серию Тома и Джери — болезненную связь, штормящую от отметки «враги» до «сообщники». Ли не припомнит, видела ли она у кого-то более нездоровую вражду, когда обе стороны упиваются злобой. К своему ужасу она осознает, что есть в этой ненависти какой-то эротизм. Накидывая на плечи халат и разглядывая себя в запотевшее зеркало она думает, что может быть это тлеет банальная ревность, жажда до внимания, но… нет, точно не это. Она чувствует себя усталой даже для раздражения, равнодушной к загадкам пропажи своего мужа очередную ночь подряд. Кто бы знал, как ей надоело следовать амплуа вечно ожидающей дома домохозяйки (даже с поправкой на то, что она сама по уши в работе и успешна как специалист). Уйти с главной роли в Нерроуз, чтобы навсегда затесаться в массовке — непростительное для нее решение. Ужин на двоих снова остывает, вино оказывается выпито единолично ей. Последнее сообщение от Джима на телефоне «Сегодня не жди», на которое она даже не отправляет привычное «Ок». После горячего и влажного воздуха ванной квартира кажется стылой и холодной. Полумрак комнат, пятнами разогнанный только светом фонарей из окон, нагоняет тоски под стать настроению. Сквозняк легкомысленно играется полами халата, тяжелыми шторами, перебирает страницы брошенной на столе книги. Ли захлопывает дверь на балкон, опрокидывая в себя остатки Ново-зеландского Мальборо, проглатывает через силу, чувствуя ползущие по спине мурашки, как от чужого присутствия или поцелуя уличного холода в шею. Собрав в жгут липкие и скользкие после ванной волосы, она усаживается за накрытый стол одна. Миска салата, еще не заправленного (не один раз приходилось выбрасывать продукты после того, как Джим не объявлялся несколько дней подряд), подвявшие в пузатой вазе цветы по центру, приборы, разложенные с дотошностью, свойственной медикам — все в пустую. Лазанья уже наверняка пересушилась в духовке. В следующий раз она купит еду на вынос, чтобы не было жалко собственных усилий, брошенных на никому ненужную заботу. Остатки белого сухого снова наполняют бокал, до самых краев, грозясь перелиться. Ли хочется пожалеть саму себя, может быть даже чисто по-женски заплакать, чтобы выплеснуть все накопившееся наружу, но внутренний стержень не дает, держит ее в напряжении, закручивает гайки до скрипа. Пригубив вино, она судорожно вздыхает, не чувственно судорожно, готовой разрыдаться жертвой, а судорожно нервотично, перенапряжено, как лампочка, готовая взорваться. Быстро нагревающаяся комната прогоняет прохладу, культивирует внутри себя запах ее геля для душа, аромата итальянских специй, вина и чего-то еще незнакомого, металлического, похожего на запах крови. Ли прикрывает глаза, абстрагируясь от кухни. Под окнами наконец слышится полицейская сирена, а в стекла начинает барабанить дождь. Чужое присутствие чувствуется как никогда остро, чутко. Томкинс прячет в рукав халата серебряный столовый нож и поворачивает голову, туда, откуда, как ей кажется, чужое внимание фонит интенсивнее всего. — Для многих я долгожданна, но приятнее, когда неожиданна, — раздается низко и насмешливо совершенно из другого угла, темного, не тронутого теплым светом точечных светильников над рабочей поверхностью кухни. Ли собирается разом, выпрямляет плечи, прогоняя холодок, затерявшийся под халатом вдоль позвоночника. — Прям неожиданна? — ее голос уверенный и бесстрастный, но стоит немалых сил, — Ты проник ко мне в дом, Эд, и не ожидал меня здесь увидеть? Ответ: встреча. — Прааавильно, — довольно тянет Нигма, игнорируя часть про проникновение; он выходит из сумрака, как обычно статный и необычайно довольный собой, заставляя Ли лихорадочно соображать, с какой из его личностей она сейчас ведет беседу. Его акулий оскал красноречиво намекает, что нож в рукаве стоит придержать на подольше, а вот отсутствие котелка, наоборот, внушает слабую надежду на безобидность собеседника. Ну насколько может быть безобидным психопат с фиксацией на загадках и головоломках. — Как давно ты здесь? — не выдерживает Ли, нервно приобнимая себя за плечи, придерживая осторожно холодный металл в шелковом рукаве. — Застал твое появление из ванной. Хотел поговорить с Джимом. — по-простецки отвечает Нигма, выступая все ближе из тени, давая проступить ярче токсично зеленому. — И тебе повезло, что вместо Джима тут я. Он бы не стал с тобой церемониться, — начистоту отвечает Ли, откидываясь на спинку стула, в то время как Эд усаживается напротив нее, по ту сторону длинного сервированного стола, — Стоило постучаться в дверь, а не проникать без спроса. — А разве мне кто-нибудь бы открыл? Резонное замечание. Ли напряженно всматривается в своего собеседника, чувствуя, как четко бьется пульс ей в висок, она даже не моргает, боясь упустить какой-нибудь фокус. В последний раз они виделись на приеме Уэйна, вскользь, не уделяя друг другу должного внимания: Эда быстро увели прочь полицейские, а она осталась обезвреживать подарочек Валески. Теперь же они предоставлены только друг другу: она — неготовая к такой встрече, все еще рассеянная после горячей ванны и почти бутылки вина, и он — острый и опасный, как раскладной нож, который наверняка у него припрятан в кармане странного пальто. — Так зачем тебе Джим? — первой нарушает густую негостеприимную тишину, в которой они оба неподвижны, как мухи, влетевшие в мед, Ли, на правах хозяйки, все еще придерживаясь роли Снежной королевы. Она не знает, как ей с ним вести себя. Она даже не знает, кто именно сейчас перед ней. Прошло десять лет после того, как он и Освальд спасли их с Барбарой в больнице, десять лет после назначения Гордона комиссаром. Десять потерянных лет, которые Нигма провел в аду под названием Аркхэм, а она в попытках не затеряться в списке важных геройских дел своего мужа. Нигма имеет право быть в бешенстве от своего заключения, от отказа в амнистии, в то время, как ей сошли с рук и ограбления, и нанесение тяжкого вреда здоровью, и сговор с целью наживы. Осталось ли хоть что-то в этой выжженной психушкой человеческой оболочке, от чувств, которые он испытывал в Нерроуз? За стеклами зеленых бликующих очков сложно уловить его темный взгляд, прочесть степень безумия в глазах. Яркий рот непривычно растянут насмешливой улыбкой, что скорее всего является побочным эффектом Аркхэмского заключения. Ли сглатывает горечь сострадания, не позволяя самой себе жалеть больного мальчишку (теперь уже и не мальчишку). — Не предложишь мне выпить? — вместо прямого ответа интересуется Эд, пальцами, затянутыми кожей перчаток, поглаживая ручку салатной вилки, прощупывая ее рельеф. — Могу даже предложить тебе поужинать, если скажешь зачем пришел. — По прежнему не боишься меня, — восхищенно выдыхает хрипло Нигма, оставляя в покое вилку и начиная сдергивать перчатку с каждого длинного пальца, медленно и расслабленно, как у себя дома, не догадываясь, что Ли как раз вполне себе боится до обострившейся трезвости после бутылки, но не позволяет липким лапам страха парализовать ее, диктовать линию поведения, — Не могу найти Освальда. Решил поинтересоваться, не в курсе ли Джимбо, где он может быть. — Он бы тебя арестовал, Эд, — сокрушенно мотает головой Ли, разочарованная такой несвойственной Нигме безрассудности, — Не дал бы даже рта открыть. — Ну я пришел не без козырей в рукаве, — высвободив ладони из плена черной кожи, он складывает теперь перчатки осторожно, сводя один шов с другим, как ребенок, собирающий паззл, — В любом случае, я вижу, что Джимбо где-то веселится вместе с Освальдом. Колкий быстрый взгляд она может почувствовать даже через толстые линзы его очков. Провоцирует или оговорился? Ли подается вперед, ближе к столу, за тонкую ножку двигает переполненный вином бокал в сторону Эда, не стыдясь следов собственной помады на кромке стекла. — С чего ты взял, что веселятся? Почему ты не думаешь, что они оба где-нибудь в канаве и истекают кровью? — вино, как подношение, чтобы придать их беседе иллюзию дружеской атмосферы; Нигма тоже склоняется ближе, принимает дар, пока сам мрачно хрипит в порыве едкого смеха. — О, я был бы рад, если бы это действительно было так. Вот только они оба живучие, как тараканы. — Ты бы хотел смерти Пингвина? , — недоверчиво уточняет Ли, убирая свою руку со стола, осторожно и медленно, как если бы игралась со змеей. — Ни в коем случае. Я бы вытащил его с того света и, может быть, уровнял наш с ним личный счет, — Эд мягко улыбается, почти нежно, пока говорит это, а Томкинс опять чувствует свет от сияния образа Кобблпота, не оставляющего равнодушными окружающих его врагов и партнеров, — А ты? — Мне нет дела до Пингвина, пока он не трогает моего мужа. Ядовитые шипы, которыми увито каждое ее слово, сложно не почувствовать. Ли не испытывает неприязни к Освальду, ровно, как и симпатии, но его действие на близких ей людей не может оставить безразличной. Это какая-то техника вербовки людей для спецслужб, другого объяснения этому вирусу, поражающему мозг, Томкинс не находит. Пауза затягивается, часы над аркой в гостиную продолжают считать чужой пульс. Ли не сводит прямого взгляда со своего гостя, который, тем временем, чувствует себя расслабленно. Она не припомнит такой уверенной манеры держаться у Эда Нигмы, но и для своего безумного альтер-эго этот человек слишком не вызывающий, спокойный. Сумасшедшие качели, кажется, закончили раскачиваться, остановившись в точке гармонии. — Лазанью? — хрипит Ли и сглатывает, промачивая сухое горло, кажется, зря она отдала остатки вина человеку напротив, он все равно даже не притронулся; получив согласие она торопится подняться, шаркнув не изящно стулом, но Нигма останавливает ее. — Я сам. Позволь мне поухаживать, — предлагает он и беззвучной тенью поднимается из-за стола, — Раз уж я испортил твой вечер. Беззлобная шпилька вызывает у Томкинс только нервную улыбку. Невозможно испортить вечер очередного одиночества, заливаемого дождем и белым вином. Ли делает рукой приглашающий жест в сторону кухни и остается сидеть на своем месте, наблюдая с интересом ученого за чужими действиями. Эд стягивает пальто, следом пиджак, оставаясь в черной рубашке, рукава которой он закатывает. Узел галстука Нигма расслабляет, как и идеальный накрахмаленный воротничок — почти по-домашнему, возвращая Ли во времена Нерроуз, когда они нога в ногу рассекали по грязным улицам в поисках поддержки. Он только немного стал крупнее и шире в плечах, на виске пробивается парочка седых волос, но в целом все тот же Эд — такой умный и такой глупый одновременно, мальчишка со взглядом побитого щенка. Ну конечно, наверняка, сейчас этого взгляда не осталось. Чертовски жаль, она скучает. И по нему, и по тому времени, когда чувствовала себя важной и нужной, ловящей восхищение и уважение вслед. Сейчас наблюдая за тем, как Нигма ловко разделывает лазанью, как шепчет недовольно «пересушена» и посыпает ее тертым пармезаном, Томкинс прижимает пальцы к губам, хороня внутри себя вздох. Она слишком пьяна для всего этого и сейчас, когда волна панического страха откатывается прочь, она чувствует это особенно ярко. — Нож можешь вытащить, Ли, — шепчет ей на ухо Эд, склонившись, пока ставит перед ней тарелку, — Я никогда не причиню тебе вреда. После всего, что было, ты не доверяешь мне? Томкинс бросает на него взгляд снизу вверх, подвергая сомнению громкие слова от того, кто тоже самое обещал Кристин Крингл, но нож достает. Нагретый, блестящий, он бликует от светильников и занимает свое место рядом с вилкой. Нигма улыбается широко, с лукавым блеском в темных глазах, сейчас она прекрасно видит дьявольскую искру в них, и отходит обратно к кухне. Перебирая пальцами заправки в бутылочках, принюхиваясь к ароматам специй в них, он как химик в своей лаборатории, как криминалист на месте преступления. Черт. — Ты выглядишь устало, — констатирует очевидное ее гость, возвращаясь к столу; Ли с удивлением обнаруживает рядом с собой бокал с вином (Нигма ополовинил свой, разделив поровну). Если прикрыть веки, то можно представить, что перед ней сейчас сидит Джим, делится деталями расследований, жалуется на мэра Джеймса и травит истории про Харви. Ли не закрывает, не отводит взгляда. Игра в семейную идиллию с маньяком оказывается ничем не хуже ее обычных вечеров. — Расскажи мне, — слышит она собственный голос, пока нож в ее руках уродует беспринципно лазанью, — Как твои дела, Эд? Слышала, что ты опять грабишь банки. Нигма смеется, поджимает блестящие губы и откидывается назад, на спинку стула, польщенный (наверняка), что о нем говорят. Эд всегда был падок на внимание и похвалу. — Это Джимбо рассказал тебе? — приборы в его руках, как продолжение пальцев, как хирургические инструменты, точные и опасные, притягивают внимание, пьянят угрозой не хуже прижатой к горлу ладони, — Вынужден разочаровать. Сам я сейчас предпочитаю не пачкать руки. Не нужно давать повода для нового отпуска в Аркхэме. — То есть это не ты обчистил Национальный банк за четверть часа между пересменкой охранников, — Ли слабо верит в его непричастность, но старается подбирать слова, чтобы не нарваться на грубость. — Не я, — уверяет ее Нигма, но его оскал противоречит словам, вынуждая строить догадки о степени причастности, — Но давай не будем о работе. — без излишней витиеватости меняет Эд тему, пригубляя вино, -Я получал пару раз твои угощения в Аркхэме. Почему ты не передавала их лично? Мне так не хватало тебя…твой компании. В его голосе слышится обида. В общем котле из самоуверенности, на грани с самолюбованием, ироничности и сухой констатации, она кажется чернильной каплей, но Ли хорошо успела изучить оттенки и интонации Нигмы со времен благотворительных ограблений во благо Нерроуз. И правдиво ответить на озвученные вопросы очень нелегко, особенно, когда сама не до конца понимаешь, почему. — Я…Кто тебе сказал? Я не хотела, чтобы ты знал. — Почему? — детская непосредственность в голосе контрастирует с лицом, с которым Эд продолжает свой допрос; его тарелка уже пуста и приборы делят фарфор на две части, а это значит, что теперь все его внимание сконцентрировано на ней. — Ты по-прежнему дорог мне, Эд. Но ты преступник, — Ли заходится в оправданиях, хватает глубже воздух ртом, чтобы убедить Нигму…убедить в чем? А главное, зачем?. — Как и ты, — не дает ей договорить Эдвард и холодная отстраненность, маской сковавшая на долю секунды его острые черты, пугает душком психопатии, — Ты тоже преступница, разве нет? «Да» — хочет согласиться Томкинс и пьяно засмеяться, наслаждаясь этим ужасным фактом из ее темного прошлого. «Да, я преступница. Я чертова Королева Нерроуз и, я уверена, что там еще помнят обо мне» — хочется закричать прямо Нигме в лицо, а потом схватить баллончик с краской и написать на белоснежной стене в их с Джимом спальне. Это же правда, самая чистая, как камни, что вынесли из Национального банка за четверть часа. Прекрасная в своей паскудности, омерзительная для репутации любимой женщины комиссара Гордона, но такая приятная, как горящее горло после стопки текилы. Ли молчит, считая собственные вздохи, она не ведет и бровью, скрывая за семью печатями эмоциональную бурю, загоняя ее в масштабы стакана. Но сдерживать такой накал по силам избранным и, увы, не ей. Бокал в ее левой руке разлетается, лопается, белое вино заливает стол, ее халат, попадает на белые лепестки подвявших цветов. Ли успевает только охнуть от неожиданности, не чувствуя своей ладони, как талое масло принявшей в себя осколки. Красные капли расползаются кляксами в алкогольной луже, беспрепятственно стекающей со стола на ковер. В воздухе повисает неловкость поровну с металлическим запахом крови. — Черт побери, — первым в себя приходит Эд, подрывается с места, подавая Томкинс бумажные полотенца, — Нечего не трогай, я вытащу осколки. Суетясь, он убегает в сторону ванной комнаты и стучит там шкафчиками, возвращается и что-то говорит и говорит, наверное, успокаивающее, наверное, просит прощение или спрашивает, где взять иглу для швов. Ли его не слышит. Возможно, алкоголь притупил ее восприятие, затянул ее на дно воспоминаний, где бурлит и пузырится неудовлетворенность от настоящей жизни. Возможно, ей уже все равно. Она плывет по течению, питаясь только выцветшими воспоминаниями о былой собственной значимости. Женщина из массовки в истории про городского героя. — Посмотри на меня. Нигма угрожающе рычит в лицо, стоя рядом на коленях и держа ее за кровоточащую руку. Стеклянная крошка влажно поблескивает в ладони, вспоротая кожа кажется размокшей бумагой в ярком свете горящих светильников. — Тебе нужно выспаться. Ты сама не своя. Относительно той Ли Томкинс, которую ты знал, Эд, да. Относительно той Ли Томкинс, что ждет каждый холодный готэмский вечер Джима Гордона домой — она такая и есть — бледная тень былой себя. Невнятная боль, больше похожая на копошение опарышей, сопровождает работу Нигмы по извлечению осколков из ее руки. Он тщательно исследует рану, ищет еще частички, а после убеждается, что швы не нужны, и накладывает повязку. Теплые руки убийцы снова помогают ей. Ли немым наблюдателем смотрит за перевязкой, скользит устало взглядом по заботливым ладоням, узким запястьям с выпирающей косточкой, по предплечьям, открытым закатанными рукавами, и выше, до самых глаз, уже не скрытых съехавшими с переносицы очками. В уголках уже проступили возрастные морщины, рождение которых застали только стены палаты в психушке, да и лоб изрезан такими же, благо не видно за растрепанными волосами. Ли не отказывает себе в удовольствии, тянется зачесать их назад, открыть лоб, пропуская тяжелые от воска пряди сквозь пальцы. Эд замирает, застигнутый прикосновением врасплох, его руки уже не так проворно заворачивают узел, и сам он поднимает взгляд на нее — темный, тяжелый, вопросительный. Из них двоих определением понятия загадочности является сейчас она. — Спасибо, — шепчет Ли одними губами, продолжая здоровой рукой гладить его волосы, — Ты сказал, что тебе меня не хватало. Так вот. Я сейчас поняла, что мне тебя не хватало еще больше. Сглотнув горечь, она опускает взгляд на травмированную ладонь. Эд все еще держит пальцами края бинта, не завершив трогательный бантик. За окнами завывает ветер, дождь грозиться выбить стекла, а ветки деревьев, достающие до этажа, просятся внутрь, как замерзшие домашние коты, скребутся, заглушая стрелки часов. Это молчание долгое, но лишенное неловкости, или же она безнадежна пьяна. Хочется уткнуться ему в плечо, драматично, как в романтичных фильмах, но Ли упрямо поджимает губы. Слишком много слабостей она продемонстрировала за этот вечер. Эд вздыхает и в два движения заканчивает бант, не забыв срезать лишние длинные хвостики бинта, а потом осторожно берет ее за обе руки — перебинтованную, и здоровую, пропахшую душным одеколоном и воском для волос. Он подносит их к лицу и касается костяшек сухими губами, целомудренно и сдержанно, как принимающий у королевы полномочия премьер. — Давай ты ляжешь спать, а я все уберу. — предлагает он доверительным шепотом, согревая дыханием кожу, а потом медленно поднимается, придерживая ее. Темный холодный коридор проглатывает их тихие медленные шаги, белые стены пристально следят за тем, как его рука заботливо приобнимает ее за лопатки, не опускаясь ниже положенного уровня. Дверь в остывшую спальню приветствует гостей скрипом. Только опустившись на кровать она чувствует, как закручивается водоворотом вокруг нее пространство. Не отпуская теплой чужой ладони, она валится на подушки, позволяя собранным волосам рассыпаться на белом черными змеями. — Останься со мной. Ненадолго, — еле ворочает Ли языком, хватаясь крепче за руку помощи, не желая отпускать. Сейчас ей так нужна чья-то забота, чье-то неравнодушное присутствие, как точка опоры, чтобы цепляться. — Хорошо-хорошо, — в хриплом голосе слышится довольная улыбка, Нигма ворочается, скидывая с ног ботинки, а потом слитным плавным движением перемахивает через нее, не отпуская руки. Он устраивается на стороне Гордона — черный силуэт в свете желтушных уличных фонарей. Чернильный острый профиль обращен к противоположной стене, не на нее. Наверняка в уме спорит сам с собой, дожидаясь, когда она уснет. — В Аркхэме было одиноко? — вяло интересуется Ли только, чтобы привлечь его внимание, только, чтобы глубокий шепот не давал гробовой тишине заполнить эту комнату до краев. Нигма воспринимает это, как предложение рассказать сказку. Он гладит большим пальцем все еще не отпускающую его руку и прекрасно поставленным голосом, которым наверняка стоило бы вести передачи по радио, начинает бормотать: — По ночам в палате слышно только, как лают сторожевые собаки. Даже охрану не слышно. Спали, наверное. В полнолуние буйные не дают спать вообще никому. Одиноко ли? Да. Как бывает одиноко на корпоративе, на котором ты лишний… Утром Ли просыпается от аромата кофе и солнечного света, пробивающегося в окно через неплотную призрачную тюль. Редкое утро в Готэме может похвастаться ясностью. Обнаружив на тумбе аспирин и воду, она опрокидывает в себя спасение от похмелья, после чего плотнее запахивает халат и выходит с улыбкой из спальни. Она чувствует себя прекрасно, не смотря на сухость во рту. Она чувствует себя освободившейся, сбросившей груз собственных мыслей, что изнутри рвались наружу прочь из черепной коробки. Она приоткрыла дверцу клетки и дала этим крылатым тварям, что долгое время скрывала внутри себя, вылететь прочь, не обгладывать кости. А следом пришло и осознание, какие-то выводы, которые нет сил держать в себе. Ей хочется поговорить с Эдом, признаться в том, что скучала все это время по их деятельности, по их дуэту, поделиться тем, как она теряет своего мужа с каждым днем все сильнее, и как ей надоело быть красивой статуэткой дома в ожидании него. Шлепая босыми ногами, скользя пальцами по белым стенам, которые кажутся ей сообщниками в их маленьком криминальном секрете, она заворачивает на кухню. Ничто не напоминает о прошедшей ночи, даже вялых цветов уже нет. Хлебая из кружки кофе, переключает пультом каналы на экране телевизора Гордон, слишком поглощенный своими мыслями, чтобы заметить ее.