Один

Ромка танцует. Над танцполом вспыхивают огни, в толпе душно и жарко, пахнет потом и дымом сигарет, под ногами то и дело попадаются полураздавленные пивные банки, но Ромке наплевать. Он двигается с полузакрытыми глазами, растворяется в музыке, беззвучно подпевая знакомой песне. Его способ ощутить себя живым и целым. Практически единственный. Танцевать до самого утра так, что тело потом от усталости еле двигалось. Он уже сейчас чувствует эту усталость, но продолжает танцевать — легко, зло, отчаянно. По спине идет холодок, и Ромка останавливается. На мгновение ему кажется, что на него кто-то смотрит. Он кожей ощущает медленно скользящий по телу тяжелый взгляд, чужой и недобрый. Его передергивает. Ромка оглядывается, но в толпе на городской площади, где ночной дискотекой отмечают день молодежи, никого не разглядеть. В четыре утра все начинают расходиться, Ромка тоже отправляется домой. Идти далеко и долго, такси сейчас хрен вызвонишь, но ему это даже нравится — час неторопливой прогулки по пустынному ночному городу, когда можно просто идти и идти вперед, не думая ни о матери в тюрьме, ни об отце, ни о чем. Минуты благословенной тишины в мыслях. Ромка отходит от площади недалеко, идет вдоль пустынной дороги — тротуар перекопан коммунальщиками. Сзади слышится шум машины и Ромка автоматически шагает на обочину подальше — мало ли кто там за рулем. У местных идиотов в ходу развлечение подрезать идущего прохожего, пронесясь почти вплотную. Но машина сбавляет ход и за спиной у Ромки раздается негромкий свист. Он оборачивается. Это машина Данилы, и именно он зовет Ромку, машет рукой, предлагая подойти. Внутри у Ромки все неприятно сжимается. Данила… Мама его люто ненавидела. Ромка же боится. Просто боится. В этом страхе есть что-то инстинктивное, как если бы на месте Данилы была змея, при одном виде которой хочется шарахнуться в сторону. Может, надо сделать именно так, отвернуться и идти дальше. Но… Но Данилу злить не хочется. Про него ходят всякие слухи. Один другого страшнее. Ромка нехотя подходит к машине. Данила кивает на свободное сиденье рядом с собой. — Садись, казак. Подвезу. Ромка оглядывает пустынную улицу. Голос Данилы мирный, тихий — Ромка вообще не представляет, умеет ли тот кричать. Мужчина смотрит на Ромку, улыбаясь как старому приятелю, однако он колеблется. Ему не хочется садиться в машину. Ему вообще не хочется находиться рядом с Данилой... — Садись, — в голосе Данилы слышится приказ. Темные глаза в упор смотрят на Ромку, и тот, двигаясь будто во сне, усаживается в машину. Та трогается с места. Ромка откидывается на спинку сиденья, только сейчас понимая, насколько же он устал и как гудят ноги. В машине прохладно, Данила закрыл окна, не впуская влажную жару и врубил кондиционер.На зеркале заднего вида на четках висит крест, на приборную панель наклеена иконка, но шутить по этому поводу Ромке не хочется. Рядом с Данилой вообще не очень хочется шутить. — В материном доме живешь? — не глядя на Ромку, спрашивает Данила, и тот спохватывается, что даже не сказал, куда ему нужно. — Ага. — Думал, банк отобрал. Ромка качает головой: — Хотели. Отец Сергей помог… Можно в начале Октябрьской тормознуть, я там дойду. — Да ладно, до дома доставлю. Нечего по ночам шарахаться. Ромка молча кивает. Рассматривает пустынные улицы. Завтра, наверное, будет дождь, его давно уже обещают, но над городом все стоит жара и низкое небо давит сверху. Словно город зажат между ладоней невидимого великана, и тот с каждым днем сводит их все ближе. Того и гляди — раздавит. — Мать-то пишет? Ромка вздрагивает, выныривает из вязкого болота мыслей, понимая, что Данила обращается к нему. — Звонит, — отвечает он нехотя. Ромка предпочел бы всю дорогу провести без ненужных разговоров, но Даниле, наверное, скучно так ехать, и отмалчиваться будет невежливым. — М-м-м… И как она? — Да нормально. Хорошо все, говорит. Данила кивает. Спрашивает еще об отце, о Марине, о том, куда уехали да когда вернутся. Как здоровье сестренки. Осведомленности Данилы Ромка не удивляется — в их городе все знают про всех. А уж бывшая проститутка с трассы, что сошлась с мужем другой шлюхи… Разговоры до сих пор не стихают, а ведь Марина с папой четыре года уже вместе, ребенка родили, живут спокойно, но все равно, навсегда Марина, спокойная умная Марина в глазах остальных — шлюха. Как и мама. Как и он, Ромка — шлюхин сын… Ромка сглатывает комок, неожиданно подкативший к горлу, смотрит в окно невидящими глазами. Он пиздец как устал. Устал слышать шепотки за спиной. Устал от косых взглядов. Устал от того, что он один. Отец… Отец не в счет. Он не с ним, не с Ромкой — он с Мариной и Даришкой. Трудно его винить: у Даришки с детства проблемы со здоровьем, вот и крутятся все вокруг нее… Раньше у Ромки была Карина. Но её пару лет назад выдали замуж, за своего. Про цыганскую свадьбу с выкупом и пляской новоиспеченной карининой свекрови с окровавленной простыней весь город говорил. Ромка свадьбу не видел. Даже из-за забора. Он тогда заперся дома. Пытался собрать из мелких осколочков, разрывающих грудь изнутри, свое глупое сердце обратно. Вышло, наверное, хуево — потому что больно до сих пор. Даже сейчас. Машина, мягко шурша шинами по гравию, останавливается возле родного забора. Данила глушит мотор, вынимает ключи. — Я зайду, — говорит он, не спрашивая — утверждая. — Чаю нальешь. Идет за Ромкой в дом. Тот не решается его прогнать. На кухне Ромка ставит чайник на газ, достает кружки, заварник, жестяную коробку из-под “Черной карты”, где хранится чай. Из дверного проема видно Данилу. Тот стоит перед книжным шкафом, то ли разглядывая книжные корешки, то ли фотографии, что стоят на полках. Марина с отцом, Даришка. Мама… В памяти Ромки внезапно всплывает воспоминание, почти забытое, стертое из памяти: тот прошлый раз, когда Данила был в их доме. Сидел на кухне. Кажется, как раз на вот этом стуле, на котором висит посудное полотенце. Смотрел на него, Ромку. При этом воспоминании Ромку обдает жаром от неловкости: он тогда любил переодеваться в мамины платья и петь. Мечтал стать актером. Он тогда много мечтал. Умел. Данила проходит на кухню, задевая плечом шторы из пластиковых бус, усаживается за стол, ждет, пока Ромка нальет чай. Кивает на табурет напротив себя: — Садись. Он себя чувствует на Ромкиной кухне как дома, в то время как сам Ромка сейчас чувствует себя здесь чужим. Данила пьет чай, глядя на Ромку. Нет, не глядя. Задумчиво рассматривая. Он будто ищет что-то в чертах Ромы, ищет, и то ли не может найти, то ли, наоборот, находит — и найденное его... Злит? Ромка опускает глаза, чтобы не встречаться с Данилой взглядом. В раковине капает вода, слышно тиканье часов из соседней комнаты. Ромка бездумно считает отсчитываемые тиканьем секунды. Ждет, когда Данила уйдет. — Мать, когда мужиков принимала… Ты смотрел? Вопрос бьет его под дых так, что он пару мгновений не может вдохнуть. Ромка неверяще смотрит на Данилу. Тот сидит, откинувшись на спинку стула. Смотрит на Ромку тем же темным нечитаемым взглядом. Ждет ответа. — Смотрел или нет? — Я… Вы… — Ромку начинает мутить от злости и отвращения. Он сглатывает кислую слюну раз, другой, и наконец может выговорить. — Уходите. Данила хмыкает, пожимая плечами. Делает глоток из кружки — темно-синей,с желтыми узорами, привезенной ими еще из Москвы. Маленький осколок прежней жизни. Детства. — Ты не ответил. Вы же жили вместе. С этой шлюхой... Ромка хватает нож — тонкий, хлебный, ручка перемотана изолентой — направляет в сторону Данилы. — Пошел вон, — говорит он. Ему хочется закричать, но почему-то не получается. Данила смотрит на нож в его руке, поднимается на ноги. Ромка ждет, что тот сейчас шагнет к двери, скроется за ней, и ночь наконец закончится, а утром все покажется нелепым сном. Только Данила шагает не к двери — к Ромке. Обхватывает его запястье горячими пальцами и стискивает с такой силой, что тот, вскрикнув, роняет нож на пол. — Слабый, — Данила смеется, и вот теперь Ромке по-настоящему страшно. Данила выше его всего на голову, да и телосложением они похожи, только Ромка никак не может вырвать руку из стальной хватки, выкручивающей, выламывающей, заставляющей от боли опуститься на колени. — Сла-абый... — шепот Данилы доносится будто со всех сторон, давит бетонной плитой. Нет, это не голос — это сам Данила давит сверху всем телом, жадно и жарко шепчет на ухо, одной рукой держа ромкину руку заломленной, а второй он шарит по Ромкиному телу, трогает и сжимает, тоже сильно, до синяков, до боли, только слова делают куда больнее, заставляя беспомощно хватать сгустившийся почему-то воздух пересохшим ртом. — В отца слабый. Не в эту блядь. Та сука… Шлюха, но сильная... Она бы меня на порог не пустила… А ты как теленок… Ромка отбивается как может, набирает воздуха в грудь, чтобы закричать, но Данила зажимает ему рот ладонью. Ромка впивается зубами в пальцы так, что ощущает во рту тошнотворный вкус чужой крови. Данила шипит себе под нос, приподнимается, выпуская ромкину руку, Ромка рвется вперед, пытаясь выбраться из-под него. Только его рывком переворачивают на спину, и снова прижимают к полу, придавливая руки весом его собственного тела. Ромка смотрит на Данилу. У того — почти безумный взгляд, он смотрит на Ромку, но не видит его, это точно, он видит кого-то другого, кого бьет по лицу — раз и другой, кого целует, держа за волосы и не давая отвернуться, кусая до крови. Собственная кровь на вкус так же омерзительная как и чужая, и все происходящее — темный дурной сон, от которого Ромка никак не может очнуться. Всё как во сне: и эта кухня, знакомая с детства, внезапно превратившаяся в декорации кошмара, и чужое тяжелое дыхание, и руки, рвущие на груди у Ромки рубашку. Мелкие пуговицы горохом рассыпаются по полу. Горячие ладони скользят по груди, щипают за соски. — Сисек вот только нет. — Данила продолжает его лапать, впиваясь ногтями, кусая с такой силой, будто он действительно пытается Ромку сожрать. От его свистящего шепота никуда не деться. — Так и у Жанки не было... Ромка отчаянно пытается выдернуть руки, придавленные собственным телом, чтоб избавиться от чужих наглых прикосновений, но у него ничего не выходит и от собственного бессилия на глазах выступают слезы. Данила слизывает их, жадно, с каким-то совсем звериным рычанием и почему-то это для Ромки оказывается самым страшным. Он даже не понимает, в какой момент Данила перестает его держать. Просто сидит верхом, загнанно дыша. Рассматривает — Ромка чует этот липкий взгляд всем телом, от которого не укрыться никакой одеждой. — Хорошо чайку попили. — Данила больно хватает Ромку за подбородок, заставляя посмотреть на себя. Глубоко вздыхает, прикрывая глаза. Выглядит он умиротворенным и расслабленным. Сытым. — Как-нибудь повторим, правда? Повторим... Данила тянет это почти мечтательно. Ромка молча качает головой. Во рту — вкус крови. Дышать тяжело. А Данила не отводит взгляд. Жадно жрет глазами Ромку, его бессилие и стыд. И в глазах у него — восторг.