Они не умели быть семьей

Дункан понял, что может спокойно войти без стука: дверь была слегка приоткрыта, будто его гиперответственному и занудному братцу впервые в жизни было все равно. Нет, так и было на самом деле, наверняка, а не «как будто». ...Он даже не черкнул ему ни единой весточки. Если бы не сердобольная молодая семья Старлингов, Дункан так бы ничего и не узнал. Это не было, конечно, похоже на Дейгуна. Хоть он относился к образу жизни Дункана без одобрения, однажды найдя его, Дейгун старался держать брата в курсе своей жизни. По какой-то причине он думал, что это очень важно — не упускать Дункана из виду, поддерживать связь. Возможно в этом скрывалось нечто эльфийское? Может немного чувства вины за отца? Может быть это было некоей племенной обязанностью? Демоны его знают. Дункан неплохо прожил шестьдесят лет и без брата. Он считал себя покладистым парнем, не таящим старых обид, и уж точно не склонным перекладывать их на тех, кто этих обид не наносил. Иными словами — когда Дейгун объявился и заявил о родственных связях, Дункан был бы рад его принять. Но Дейгун вел себя так, будто решил просто озвучить эту информацию, и ничего не делать с ней. Держался отстранено и прохладно, сбивая Дункана с толку. Они не стали друзьями за сорок лет своего знакомства, зато Дункан присутствовал на свадьбе брата, подружился с Шейлой, много лет пользовался подаренным Дейгуном кинжалом в своих путешествиях, и однажды, когда решился отойти от дел и ему нужно было привести мозги в порядок, он прожил с ними полтора года в Западной гавани. Дейгун тогда так и не стал ему другом, но именно он сделал так, чтобы с каждым днем Дункан мог дышать чуточку свободнее, исцеляясь как от физических ран, так и от ран совести. Тогда Дункана впервые посетило смутное понимание того, почему Дейгун поддерживает связь. Ведь оказалось, что в то время Дункану не нужен был друг, но ему очень пригодился брат. А брат не обязан хохотать над твоими шутками, нежничать с тобой или переминаться на цыпочках вокруг больной темы. Возможно, Дейгун видел — или хотел видеть — их семьей. Тут уж, наверное, Дункана вина, что он не пошел навстречу. Потому что, перво-наперво, с головушкой у него действительно была беда в то время. До такой степени, что Дейгун прямым текстом попросил, чтобы Дункан избегал Шейлы. Наверное, не хотел стеснять жену и ее доброе сердце видом упадка. Исцеление от аморального образа жизни и мыслей никогда не бывает красивым, в конце концов. А вторым делом, Дункан не был свободен от предрассудков полностью. Он готов был принять Дейгуна как друга, как сотоварища, даже как побратима, но не готов был сказать, что у него есть семья. И неважно, отчего Дейгун получился таким замкнутым тихоней — был ли он похож на отца, или стал таким из-за отца, но Дункан не желал иметь ничего общего с этой частью себя, с этой «семьей». Семья Дункана, к сожалению, уже тридцать восемь лет как покоилась в могилке к тому времени. Они не подружились, но нашли общий язык, Дейгун не гнал брата и каждый день находил ему «полезное» занятие. За полтора года они с нуля построили летний домик. Последние три месяца Дункан именно в нем и жил. Шейла помогла ему раскрыть свой талант повара. Дункан и до того часто кашеварил в походах, но никогда не увлекался этим всерьез и вдумчиво. Оказалось, что это занятие, коли к нему правильно подойти, тоже неплохо лечит голову. Он тогда сам ушел, несмотря на тихое, безмолвное беспокойство Дейгуна. Он знал, что еще не исцелился, не изменился полностью. Знал, что, скорее всего, не готов вернуться в мир. Но он никогда не был трусом и оставаться дальше приживалкой означало просто превратиться в жалеющее себя существо. Сколько на свете еще таких недотеп, которые в точно таком же положении, но которым не к кому вернуться, не у кого укрыться и сесть на шею? Вертятся же как-то, живут дальше, не ложатся и не умирают прямо там, где шли и где опустились руки. Вот и Дункан так хотел. Сам за себя крутить так и эдак свою жизнь. Он уходил из Западной гавани, чувствуя, что у него появились двое настоящих, на всю жизнь, друзей. Но не чувствовал и не хотел семьи. Когда уходил, Дейгун признался, что кинжал, который столько лет служил Дункану верой и правдой, принадлежал отцу. И отказался его забрать, когда Дункан попробовал вернуть. Даже жаль было — это было единственное оружие, которое Дункан оставил на поясе. Пришлось и его прятать под замок в старом своем сундуке. Два охотничьих ножа теперь были его лучшими приятелями, что не способствовало укреплению шаткого душевного здравия. В Невервинтер он пришел только через пять месяцев после того. Нахальная его ухмылка и быстрый язык снова вернулись к нему, как и фляга за пазухой. Будто Дейгун с Шейлой и не старались над ним вовсе. Впрочем, нет, их усилия были не зря, ведь Дункан глядел на доки по утрам и прекрасно сознавал, что это именно доки, что он должен идти на работу. Самым большим достижением его брата и невестки, пусть они так и не узнали об этом, было то, что все это время боевой топор Дункана так и оставался запертым в сундуке. Ни разу Дункан не отпер замок. Ну а дальше его нахальство разбушевалось до такой степени, что он рискнул устроиться помощником мясника на маленькой скотобойне около пристани. Словно сам себя испытывал. Когда под его утратившими былую силу ладонями оказалась первая туша, еще теплая, готовая отправиться на крюк, он думал, что его либо стошнит, либо в голове что-то взорвется и он просто поубивает все живое вокруг, не видя ничего, кроме красноты перед глазами. Но ничего... пара глубоких вдохов и вдумчивых глотков из фляги, и мир перестал крениться и болтаться, угрожая сбросить его в Ады. Он приноровился. Он всю жизнь отлично потрошил свежее мясо, вне зависимости от того, мычало оно или говорило при жизни. И вернулся к тому, что оставил почти два года назад. Как в той поговорке: коли ты в чем-то хорош... Еще через год он вспомнил науку Шейлы, вспомнил, что хорош еще кое в чем. Так он и задумался, смущаясь и побаиваясь, что затея не удастся, о том, чтобы открыть свою мясную лавочку. Благо ему не приходилось задумываться о средствах. Два года попыток исцеления, пьянство, дешевая тяжелая работа, взятая лишь бы занять руки и чтобы не сидеть сиднем — это все бесплатно не получится. А деньги даются легко только в одном случае — в кровавом случае. Платишь ли ты своей или чужой кровью и совестью — другой вопрос, при том что смысл один. И чем лучше ты торгуешь кровью и совестью, тем больше у тебя денег. Одним словом, у него оставались еще не пропитые сбережения. Их хватило бы на пару-тройку алкоголиков до самой печеночной смерти. А он был всего одним несчастным алкашом. Его ждало удивление от того, что лавочка оказалась прибыльной, потом превратилась в магазинчик, и он стал специализироваться как на сыром, так и на готовом мясе. Стал всеобщим «батей» в доках. «Эй, сходи к тому мяснику, ну, знаешь, полуэльф, который одной рукой кабану башку оттяпает за раз, а второй такой пирог состряпает — твоя мамка так не сможет». А уж когда любимая старая фляга утонула в одну из редких теперь, загульных ночей, оставив Дункана трезвым посреди дня на некоторый период времени, он и вовсе решился развернуть бизнес, открыв таверну. Даже первых клиентов приманивать не пришлось, ведь теперь его пироги можно было есть вместе с выпивкой. Он успокоился. На это потребовалось несколько лет, но он наконец-то успокоился. И вот: словно рок перешел с одного брата на другого. Дункан входил в приоткрытую дверь, не зная, что ему говорить, делать, и даже зачем он приехал. Разве что попрощаться с Шейлой, оставив ароматный пирог на ее могиле — ее любимый, с морошкой. Если там есть могила. Он не знал, по каким эльфийским традициям жили его брат с невесткой. Может, он ее сжег? Или посадил над ней дерево? Дункан не был полезен ни для кого и никогда в своей жизни. Он не считал Дейгуна семьей, а Дейгун не считал его другом. Так что же он здесь делал?.. Но дверь в доме была отперта, наверху хныкал младенец, а в парадной комнате пахло кислым алкоголем. Липкие пятна на полу у камина, как и перевернутые кружки и бутылки, как и свалявшееся гнездо из двух покрывал в кресле рядом говорили о том, что именно здесь обитало пьющее чучело. Сейчас кресло пустовало. Оно и к лучшему. Дункан не был готов к тому, чтобы видеть Дейгуна пьющим с целью напиться. Это просто не вязалось с образом брата. Он прошелся по комнатам, нигде не обнаружив Дейгуна. Зато нашел ребенка в гостевой комнате. Жалко было: хоть ей и залечили глубину раны на груди, она все еще была открытой, даже спустя три недели. Маленькая птичка на птичьих правах в чужом доме, без кола и без двора. Воробышек. И даже русые волосики на голове, такого же цвета, как у самого Дункана, похожи на воробьиные перья. Малышка была единственным чистым и ухоженным существом здесь, и пахла чем-то детским и беззащитным. А еще травами. Некоторые, лечебные, Дункан признал. — Отойди от моей дочери. Медленно. Все волосы на теле Дункана встали дыбом, и не только от ощущения того, что ему в затылок упирается острие клинка, но и от бесчеловечности голоса. Если бы он не слышал своими ушами, он в жизни бы не поверил, что это именно Дейгун. Страшное в этом голосе было только одно — он не был страшным. Не был хриплым, от пьянства и непролитых слез. Не был сиплым или сорванным. Не был рычащим. И в нем не было и тени угрозы, когда он произнес свое требование. Это был ровный голос того, у кого нет души. Дункан медленно повернулся, уже ожидаемо ужасаясь и лицу Дейгуна. В целом его брат, как и любой эльф, казался стройнее и меньше самого Дункана. Но теперь он будто еще потерял в росте и в весе. Усохший, с впалыми щеками и глазами статуи. Строгое лицо. Без эмоций лицо. И единственная черта, которая раньше делала его привлекательным — неизменная теплота и человечность, даже сострадательность в глазах, из-за которой Дункан считал взгляд брата «щенячьим» — все пропало. Дейгун опустил оружие, спокойно констатировав факт: — Дункан. Я, кажется, забыл написать тебе. Я извиняюсь. Наверное, тебе написала Ретта Старлинг? Это было настолько нереально и невозможно, что было хуже боли и слез. Хуже, чем если бы здесь выли двадцать плакальщиц разом. Невозможно стерпеть. И Дункан не стал. Он никогда не был силен в совладании со своими порывами. Он обнял Дейгуна так крепко, словно хотел сломить его хребет. И даже не смутился от того, что в первые мгновения обнимал тряпичную куклу — Дейгун не шелохнулся в ответ. Но мгновение прошло и Дункан, который, в отличие от умудренного веками брата, получше знал науку смерти, заплакал без стеснения за них двоих. Его хриплое, сопливое: — Мне так жаль... Дейгун, мне жаль, — оно что-то надорвало в этом бездушном, безэмоциональном существе. Пусть не надолго, но руки Дейгуна впились в крепкие, широкие плечи брата-мясника. Как худенький подросток, осмелившийся с горя обнять здоровяка-отца в поисках защиты. И даже ткнуться лбом в грудь Дункана, прижавшись лицом к теплому месту, где сильнее слышен стук сердца. Потом, конечно, сразу отпустил. Дункан надеялся, что это мгновение все же значило что-то. Сомневался в этом сильно, но надеялся. Человеческая девочка расплакалась, привлекая к себе внимание. Дейгун же так и стоял, глядя в пол, не дыша и сжимая рукоять еще обнаженного кинжала так, будто ему свело кисть руки и он не может отпустить. Дункан, смахнув собственные слезы, развернулся к ребенку. Осторожно, чтобы не разбередить рану, приподнял ее на сильных руках, плашмя приложив к своей груди. Туда же, к теплому месту, где сильнее слышно сердце. Девочка мгновенно успокоилась, удивленно округлив глазки. Впилась кулачками в рубаху Дункана изо всех сил. Будто ее очень давно не прижимали к груди. Дочь, значит... Что ж, Дейгун никогда не скрывал, что для него слово «семья» имеет очень большое значение. Только что от него и его семьи останется теперь?.. — Племяшка моя, значит? Ну, теперь все в семье будут повыше Дейгуна, да? Его брат ожил, бросив на Дункана удивленный и болезненный взгляд. Теперь, когда «семья» мертва и девочка стала ею из чувства долга и по инерции, теперь Дункан готов произнести это слово. Дейгуну не нужна была семья. Ему нужен был друг. Дункан это уважал и стал им. Дядей для девочки, которую они споро выхаживали, кормили, купали и одевали. Другом-собутыльником для брата, который больше не произнес в адрес Дункана ни одного поучительно-наставнического предложения. Девочка не давала им сильно думать. Не давала помнить о боли. Оно и к лучшему. Все было ровно и все было... Отвратительно. Дункан никогда и никому не был полезен. И не смог быть полезен тому единственному близкому, кто у него остался. Его шуточки и пироги не были тем, что могло оставить дверцу в душе брата приоткрытой. С каждым днем рана на груди девочки затягивалась, предложения, произнесенные Дейгуном становились короче, а дни и ночи, проведенные на охоте — длиннее. Спокойствие и строгость сковали дом, в котором даже ребенок плакал редко, будто подсознательно понимая, как некрасиво это звучит в почтительной тишине. Через месяц Дейгун перестал пить. В одно утро Дункан спустился вниз и обнаружил сияющую чистотой кухню и залу. Они, конечно, и до того не свинствовали и прибирались за собой, но сейчас чистота была такой, будто ожидались гости. Спокойный и замерший Дейгун был чисто выбрит и причесан. Прошел мимо Дункана с огромным тазом белья и одежды для стирки. Дункан последовал за братом, и они полдня околачивали, споласкивали и отжимали все, что только можно было перестирать в доме. Еще через неделю был разговор. Потому что теперь их было двое. Дункан, готовый участвовать в жизни семьи, и Дейгун, у которого сил на то, чтобы быть главой семьи, больше не оставалось. Они решили, что девочке не станут рассказывать, как погибла ее мать, откуда на ее груди шрам. Они перебрали все вещи женщин. Обговорили, какой сундук Дункан отвезет в старое эльфийское поселение, к родителям Шейлы, после того, как разберет дела в таверне, а какие вещи Эсмерель сохранит для племянницы, к ее совершеннолетию. Еще через неделю он уехал. Дейгун теперь писал ему прилежно, сухо и редко. Дункан приезжал еще дважды, но строгий дом, в котором никогда не плакал тихий и усидчивый ребенок, был похож на мавзолей. Свой собственный голос и смех казался Дункану кощунственно громким. Девочка его не понимала. Когда Дункан попытался с ней поиграть, поподбрасывал в воздух, дунул с громким пукающим звуком в мягкий животик — девочка его напугалась и спряталась за Дейгуном, вызвав у того легкую улыбку, не затронувшую глаз. Дейгун и так-то редко улыбался, зато его глаза раньше всегда светились улыбкой. Больше так не было, и Дункан не знал, что с этим делать. Помощник из него был аховый, учитывая, что он и себя-то не долечил. Тем более не имел права лечить Дейгуна. Поэтому он вернулся к себе. Странная семья их осталась в разных углах света. То ли братья, то ли нет, то ли друзья, то ли седьмая вода на киселе. Но Дейгун добросовестно растил девочку. А Дункан осмелел и открыл свой сундук, не распавшись перед ним горкой пепла при этом. Ничего не произошло, и когда он достал отцовский кинжал, то не обжегся и рука у него не отсохла. И хоть топор после заточки и починки вернулся обратно, то кинжал и пара мечей отправились на стену и под стойку, рядом с дежурным арбалетом. Красиво смотрелись и довершали ряд трофеев. Его таверна стала ощущаться как его же дом. Вот там речушка крови в сточную канаву на заднем дворе таверны и разделывание туши до семи потов, мощными руками и отстраненными глазами убийцы, который не видит зла. Тут печка с пирогами, специи и банки на полках, размеренные движения и глаза местного всеобщего бати, который не знает зла. Тут зал, где его дела безмолвно говорят за себя. А вот и он сам, с улыбкой встречает гостей, скрестив сильные руки на мощной груди. В словах простота, в глазах мягкая насмешка. Здесь одинаково радушно встречали всех. Потому что взгляд хозяина тверд — сюда не допустят зла. Хорошие были времена. Времена, в которые все никак не получалось вырваться к брату, да и он приезжал только трижды за двадцать лет. В третий раз потому, что добросовестность перевесила равнодушие, а может быть, и немного страха перед новой потерей проскользнуло: как только сняли карантин, Дункану в руки попал сначала десяток обеспокоенных писем, а следом и сам Дейгун переступил порог таверны. Он не одобрил, слегка разозлив Дункана. Наверное, в глазах Дейгуна все выглядело именно так, как было: неухоженное место, облепленное пеплом от чумных кострищ, огарки одного из которых на мостовой прямо около входа. Под крыльцом обгорелые мелкие косточки — фаланги пальцев, остатки ребер, позвонки. То, что из кострищ растаскали выжившие кошки, крысы и собаки. Окна забаррикадированы, и кучка неудачников, потерявших все на свете, обороняет свой алкоголь от Кровавых весел, бандитов, контрабандистов и чумных горожан. Еле живой мальчишка-контрабандист, к которому волк не подпускает близко. Мужчина с самыми шикарными усами, в которых, по россказням, водились чумные блохи и который выжил один из всей семьи. Отзывался на Сэла, но было видно, что имя не его. Никуда больше в доках его не пускали, а дом сожгли. И одна корабельная команда, получавшая ночлег на твердой земле и пироги хозяина «Утонувшей фляги» в обмен на оборону в трудные дни. И перегар коромыслом по всему помещению. Так их видели со стороны. То, что неодобрительно увидел Дейгун. Дункан же... он даже хотел, но в итоге не смог заставить себя рассказать. Что трижды он был на грани, трижды он чуть не достал оружия, грозясь потерять себя. Навсегда пропасть. После этого выход был бы только на виселицу или добровольно в костер. Он сдержался и так и не убил тех, кто попал ему в руки. Это не было его целью, но эти трое выживших создали ему определенную репутацию кровавого безумца. Не находил слов, чтобы рассказать, как отвратительно воняют сотни чумных кострищ. Что запах не уходил еще неделю после того, как их перестали жечь. Как было по-детски страшно, когда Кровавые весла решили, в попытке изжить его, что одно из главных кострищ будет перегораживать вход в таверну. Риск пожара каждый день, и всем плевать, потому что, когда все кончилось, в доках выгорело половина домов и складов. Не знал, как рассказать, что лично сжег в том же самом костре женщину, с которой встречался пару лет. Она ему очень нравилась и очень смущала тем, что была на девяносто лет его моложе. Говорила, что эльфы, обычно, не по ней, но он уже полжизни прожил и они смогут стариться вместе и умереть в один день. Шутила. А он почти был согласен. Не знал, как сказать, что надеялся, что раненный мальчик с волком у ног не выдержит ран и умрет. Что душа Дункана покрыта той же копотью, которой покрылась таверна. Дейгун не задержался долго и ничего не говорил. Он уже много лет не поучал Дункана. Но он взял и сделал то, на что у Дункана почему-то руки не поднимались все это время: Дейгун со стремянкой, ведром и скребком наперевес отчистил, отскреб, отмыл его таверну. А потом еще и сделал какую-то мочалку из воловьей шерсти, водорослей и трав, которые сам насобирал, и этой же мочалкой прошелся по стенам. Запах чумной копоти пропал. Дейгун ушел, будто и не приходил. Когда Дункану было тяжело, страшно, устало или одиноко, он стоял ранним утром на крыльце своей таверны, глядя на рассвет. Ладони его мирно и спокойно прижимались к стенам и перилам. Его чистым, чужими усилиями очищенным стенам. Будто они давали ему сил вернуться, распрямить плечи и заправлять всем дальше с нахальством, бравадой и глазами старика. Не было у них, двух неудачников, семьи. Были только они двое, да тихая девочка в далеких болотах. Может оно и к лучшему? Тихая девочка приехала к нему. Он называл ее воробышком даже тогда, когда она пришла с рыцарскими нашивками, даже тогда, когда пришла с капитанским крестом на плаще. Даже когда за ней ушел старый-добрый Сэл, тоже наконец-то отпустивший свое прошлое. Тихая девочка его больше не боялась. Все еще не понимала, но, кажется, искренне полюбила. Она тоже не умела быть семьей, но у нее была точь-в-точь как у Дункана прическа, такой же цвет волос и безграничная любовь к его пирогам. Она делала отвар, который Дункан не пробовал больше двадцати лет. Такой отвар готовила только Шейла. Теперь он чаще встречал рассвет, потому что голова болела о большем. И Воробышек часто бывала рядом. В этой тишине, с отваром и дядиным пирогом, щурясь на рассветные блики на волнах. Ей нравилось море. ...Она довершила работу, начатую ее отцом много лет назад: Дункан исцелился. Он больше не пил, и кровавая пелена не застила глаз. Воробышек была маленькой, и ее силу не видно было сразу. Воробышек приходила на рассвете, рассказывая свои страхи и искренне желая его совета, потому что он один здесь был бескорыстно на ее стороне. Держала его за руку и ее ладонь терялась в руке мясника. ...Воробышек как-то вернулась к нему, одна, без спутников, на рассвете. Знала, что ее встретят на крыльце. Она уткнулась лицом ему в грудь, в теплое место, где сильнее слышно сердце, и сквозь всхлипы, рвущиеся бесконтрольно с непривычки, с надрывом рассказала, что не нашла отца в разрушенной Западной гавани. Их дом стоял с дверями и окнами настежь, ее любимый летний домик сгорел. Все ее знакомые с детства люди погибли, а от отца не осталось ни тела ни следа. Дункан ее обнимал. Двадцать лет назад плакать за Дейгуна было не зазорно, ведь он сам не плакал. Воробышек в его руках рыдала, а потому Дункан стиснул зубы, напрягая свои сильные руки, чтобы они крепко и уверенно, но бережно обнимали ту, которой объятие нужно. Она цеплялась за его мощные плечи, как подросток, ищущий защиты в руках отца-здоровяка. ...Воробышек шла умирать за всех них, а Дункан ловил себя на том, что снова и снова задумчиво разглядывает замок на сундуке. При каждом взгляде страх крутил нутро узлом. Письмо Воробышка, радостно сообщившей несколько месяцев назад о том, что Дейгун пришел в ее Крепость, живой и невредимый, жгло нагрудный карман. ...Воробышек пропала. В ее комнате, в ее крепости, за закрытой дверью в почтительной тишине раздавались тихие, сиплые, вымученные от попыток сдержать их приглушенные всхлипывания. Дейгун не плакал несколько столетий и с трудом переносил сам себя. Не мог контролировать, не хотел, не знал, как остановить этот животный страх, что вызывал слезы. Ничто не свете не могло бы его убедить, что его дочка мертва. И Дункан думал так же. Его сердце, которое было слышно так близко, билось ровно и уверенно. Дейгун прятал лицо у него на груди, вцепившись в него, и дрожа от усилия не плакать. У его брата были сильные руки, надежные плечи, надежный топор за спиной, отцовский кинжал на бедре. Он крепко держал своего брата, который почти обратился в камень, пока Дункан не явился — он переступил порог, и Дейгун смотрел на брата, трезвого, собранного и при оружии и все оборвалось, все сломалось и сложилось заново. Его вера не была пустой. Их было двое, кто знал — Воробышек живая. У Воробышка, у Дейгуна, у Дункана была семья. Ее семья отправилась ее искать.