***
До сих пор Кейт не очень-то везло в отношениях; и, если рассудить здраво, она понимала, что виновата сама. Слишком упрямая. Слишком прямолинейная. Торопится расставить точки над i. Не довольствуется умолчаниями и догадками, вечно стремится докопаться до сути. Мужчины такого не любят. Еще бывший муж твердил, что настырность и длинный язык когда-нибудь доведут ее до беды. Не обязательно терпеть то, что тебя не устраивает; но можно же, в конце концов, свалить молча! И любая нормальная женщина на ее месте так бы и сделала. Дождаться утра, с милой улыбкой сообщить, что ей было с ним сказочно хорошо, прямо новые горизонты открылись; свалить — и забыть о Дэмьене Торне, как о страшном сне. Но Кейт не может просто уйти. Ей нужно понять. Вчерашние слова старика-священника показались ей бредом умалишенного. И как иначе? Даже будь она доброй христианкой, даже твердо верь в неминуемый конец света, пришествие Антихриста, грядущий Армагеддон и прочий набор из репертуара уличных проповедников — как поверить, что берешь у Антихриста интервью? Что сидишь с ним за столиком в ресторане? Что этот обаятельный и явно неравнодушный к тебе мужчина (да и ты к нему неравнодушна, что греха таить!) — сын Сатаны? Полное безумие. Чушь собачья! — так и сказала она вчера. Но теперь… Эти странные разговоры о «старом Нике». Она не могла понять, шутит он или… не совсем. Устремленный на нее взгляд: пристальный, неотрывный, странно серьезный, словно Дэмьен задавал ей какой-то молчаливый вопрос и с волнением ждал ответа. А когда она, смеясь, заметила что-то о мотыльке, летящем на пламя свечи — он ответил: «Не знаю, кто здесь мотылек, а кто свеча». И поспешил улыбнуться, но улыбка не коснулась глаз. Ей было хорошо с ним, очень хорошо. А смутное ощущение опасности, неправильности происходящего лишь подхлестывало и заводило еще сильнее. Целоваться они начали еще у камина — и не могли оторваться друг от друга; потом он подхватил ее на руки и понес на кровать. И уже здесь, когда она, брошенная поперек кровати, торопливо расстегивала на нем рубашку — вот эту самую — и бормотала какую-то бессмыслицу вроде: «Люби меня, Дэмьен, ну же, люби меня!» — он вдруг отшатнулся, и лицо его исказилось страданием. — Не могу, — хрипло, с мукой в голосе выговорил он. — Я не могу любить, как человек… — А затем, склонившись над ней, спросил вполголоса: — Но хочешь, покажу тебе, как любит мой Отец? У нее перехватило дыхание; но, завороженная тьмой, глядящей из его глаз, она молча кивнула. Дальше началось безумие. Нет, он ни к чему ее не принуждал — это и было всего страшнее. Словно потеряв рассудок, она с радостью соглашалась на все, сама требовала, чтобы он не останавливался и ее не жалел. Ей все было мало. Выла и рычала, извиваясь в его объятиях, впивалась в него ногтями и зубами. Боль подхлестывала наслаждение, наслаждение сливалось с болью. Они совокуплялись, словно звери в смрадном логове — нет, словно бесы в аду. А потом, доведя друг друга до изнеможения… что было дальше, она не помнила — но проснулась здесь, на исходе ночи, одна. Не зная, сможет ли когда-нибудь вновь ощутить себя чистой.***
Тускло освещенный коридор вывел ее на лестницу вниз, скорее всего, в подвал. Этой лестницы Кейт прежде не видела. Впрочем, особняк очень велик, и вчера Дэмьен едва ли показал ей даже десятую его часть. Снизу сочился свет — странный, дрожащий; и холодный сквозняк доносил, словно обрывки музыки, отголоски какого-то незнакомого запаха. Кейт прислушалась — все тихо. Должно быть, ей туда. Ледяные ступени обжигали ноги. Сильнее становился странный запах: пряный и едкий, с тошнотворно-сладковатыми нотками. Кейт спускалась вниз; в памяти у нее, словно запись на повторе, снова и снова звучали слова старика-священника: «Вы говорите, что знаете Дэмьена Торна; но знаете ли вы его душу? Он выглядит, как человек, ходит и говорит, как человек, но это тварь из Ада. Даже не погибший — сын погибели. В Откровении сказано: «Ты носишь имя, будто ты жив, но ты мертв» — это о нем». Не приближайтесь к нему, говорил он. Держитесь подальше, если вам дорога ваша душа и судьба в вечности! Или будьте готовы погибнуть вместе с ним. Полное безумие! Или нет. На середине пути сбоку, из клубка теней, бесшумно выступила еще одна тень. Огромный ротвейлер — вчера она видела его мельком, даже не спросила, как зовут — преградил ей путь, оскалил зубы. Желтые глаза его светились в полумраке. Кейт инстинктивно отпрянула, затем глубоко вздохнула, собираясь с духом. Если… если священник прав, то это не обычный пес. — Пропусти меня, — тихо попросила она. — Мне нужно знать. Ротвейлер предостерегающе заворчал, но опустил голову и отступил во мрак. Содрогаясь от страха, каждую секунду ожидая, что зверь бросится на нее из тьмы, Кейт прошла мимо. Все ниже, ниже, ступень за ступенью; вот она стоит перед дверью в подземелье. Дверь приглашающе приоткрыта; из нее струится дрожащий свет свечей и льется едкий запах. Какие-то незнакомые благовония — и что-то еще… возможно, кровь. Еще не поздно отступить, думала Кейт. Так просто — повернуться и убежать! Сделать вид, что ничего не заметила и не поняла. Вернуться в привычную жизнь, в безопасность, и никогда не вспоминать о том, что могло открыться ей здесь, но не открылось… Она толкнула тяжелую дверь и вошла. Что это за место, Кейт поняла сразу; и убранство подземного святилища, как ни странно, даже не слишком ее поразило. Должно быть, в глубине души она ожидала увидеть нечто подобное. Ряды черных свечей, прогоревших почти до основания. Искаженное, изуродованное распятие с изломанным темным телом на кресте. Черный алтарь, запятнанный чем-то бурым — не хотелось думать, что это. Стены сплошь покрыты символами, из которых Кейт знала только один — пентаграмму в круге: но хватило и этого. Холод здесь стоял такой, что с каждым выдохом с губ срывались облачка пара. Но не только поэтому ее трясло. Дэмьена она заметила не сразу; и когда увидела, в первый миг хотела позвать, но слова, словно оледенев, застыли у нее в горле. Он лежал перед алтарем, обнаженный, сжавшись в комок и обхватив себя руками, словно пытаясь защититься от этого подземного холода. На плечах темные отметины, оставленные совсем недавно ее ногтями и зубами. Тело напряжено, лицо с закрытыми глазами застыло в гримасе боли и решимости, словно и во сне он вел какую-то мучительную борьбу. Бледный, каменно-неподвижный, он казался не спящим — скорее, мертвецом. Вот он — мужчина, которого она… почти… готова была полюбить. Спокойная уверенность, подкупающая улыбка, внимательный взгляд, в котором так сладко тонуть — все оказалось мишурой. Личиной. А здесь он настоящий. То, чего она страшилась, чему не желала верить, подтвердилось. Самое время бежать, пока еще можно спастись! Но что-то удерживало ее на месте. «Есть примета, по которой можно убедиться воочию, — сказал вчера священник. — Печать Антихриста. Знак «666» у него на теле. На голове под волосами, скорее всего, на левом виске». Приемный отец Дэмьена, продолжал он, вопреки очевидности не желал верить ничему и защищал сына, пока не нашел на нем эту метку. Тогда поверил и попытался его убить, но погиб сам. Кейт проверила эту историю в библиотеке, по старым газетам: про метку там, разумеется, не писали — но про покушение все оказалось правдой. Тогда она содрогнулась: что же должен был пережить маленький мальчик, сперва потерявший мать, а потом едва не ставший жертвой собственного отца? И теперь понимала, что не уйдет, пока не убедится во всем. «Пока не увижу раны Его, пока не вложу в них персты — не поверю…» — всплыло в голове; но Кейт заглушила эту мысль. Что за нелепое, кощунственное уподобление! Быть может, даже вспоминать о Боге в этом страшном месте — уже богохульство. Вечное желание дойти до сути уже несколько раз стоило ей отношений — а теперь, очень возможно, будет стоить жизни. Или бессмертной души. И все же… Кейт медленно пересекла комнату, опустилась перед ним на колени. — Дэмьен! — позвала шепотом. Казалось, он вздрогнул — или дрогнули огоньки свечей. Но не пошевелился, не открыл глаза. Поколебавшись несколько мгновений, Кейт протянула ладонь. Кончиками пальцев погладила его по холодной, как камень, щеке. Осторожно сместила руку выше и правее, и почти сразу нащупала под густыми волосами что-то шероховатое, неровное. Совсем как в сказке, подумалось ей вдруг. Той, где рыцарь с иглой в волосах спал заколдованным сном, а дева, сидя у постели, перебирала ему кудри, чтобы найти и вытащить колдовскую иглу до рассвета. Только это не сказка. И хорошего конца не будет — для него уж точно. Раздвинув ему волосы, в свече черных свечей она увидела голый пятачок кожи, и на нем шрамы. Грубые, уродливые, словно следы давнишнего ожога, они складывались в безошибочно узнаваемые цифры: шесть, шесть, шесть. Когда появилась у него эта… печать? Если в пять лет уже была… Еще до рождения, или сразу после? И вдруг словно когтями полоснула по сердцу мысль: как же это было больно! Клеймо. Вот на что это похоже. Тот, кого Дэмьен называет Отцом, кому молится в этом ледяном подземелье — заклеймил его, как скотину. Эта мысль сломила ее. Забыв обо всем, больше не владея собой, Кейт рухнула на его тело и зарыдала так, как плачут над гробом. Сильные руки обхватили ее; в этот миг Кейт поняла, что он не спал. — О чем ты плачешь? — спросил он шепотом, словно тоже боялся здесь говорить громко. Слезы душили ее, не давали ответить; подняв голову и сквозь соленую пелену взглянув ему в лицо, она смогла вымолвить только: — О тебе. И Дэмьен, быть может, хотел бы ответить, что не нуждается в человеческой жалости, что путь его высок и непостижим для смертных, и тем, кто не готов с верой идти за ним, лучше не становиться у него на дороге… но что-то стиснуло ему горло, и все эти гордые слова остались несказанными. Он только прижимал ее к себе и гладил по голове и по плечам, не понимая, что еще тут можно сделать — никогда и никого раньше ему не приходилось утешать. А она всхлипывала, содрогаясь всем телом; и горячие слезы падали ему на грудь, и предвечный холод, ворча и скаля зубы, отступал перед этим живым огнем. И долго, долго еще никто из них не произносил ни слова.***
Они вернулись в спальню и снова любили друг друга — теперь так, как хотела она: медленно, нежно, лицом к лицу. Он касался ее осторожно, словно боялся разбить; и с изумлением и новой щемящей болью в сердце она поняла, что для него это впервые. Сотни, быть может, тысячи раз он осквернял похотью чужие тела и позволял осквернять свое — но в первый раз занимался любовью. Потом, когда она лежала, уронив голову ему на грудь, и за окном медленно светлел предрассветный сумрак, Дэмьен сказал: — Там, внизу, я говорил о тебе с Отцом. Кейт вздрогнула — ледяной подвал снова встал перед глазами. А он продолжал: — Он сказал, что ты можешь меня погубить. Кейт ждала продолжения; но Дэмьен молчал, и она, сев на кровати, вгляделась ему в лицо, смутно белеющее в полумраке: — И что ты ответил? Кажется, он слегка усмехнулся. Или нет — в темноте не поймешь. — Пусть. Я погиб, едва родился. Какая разница? Вечное желание немедленно расставить точки над i уже не раз все ей портило. А в этот раз, быть может, грозило и чем-то похуже скандала или скоропостижного разрыва. Но такова уж была Кейт Рейнольдс — себя не переделаешь. — Дэмьен, — начала она, — давай сразу начистоту. Я не стану твоей… как это у вас называется? Верующей? Последовательницей? — Соратницей, — вполголоса откликнулся он. Ей показалось, что он больше любуется ее силуэтом в полумраке, чем слушает — и, нахмурившись, она потянула одеяло на себя и прикрыла грудь. — Мне не нравится то, что ты делаешь. Я не понимаю, и меня это пугает. И я… »…ненавижу этого ублюдка за то, что он с тобой сделал!» —…и мне совсем не нравится твой Отец. Пожалуй, сейчас самое время испепелить ее адским огнем или что-нибудь в этом духе. Кейт затаила дыхание; но огня не было, и она перевела дух и закончила: — Но тебе я никогда не причиню зла! — Может быть, он говорил не о зле. С этими словами он снова потянул ее к себе — на себя — и Кейт позволила себе приникнуть к нему, опустить голову на грудь и слушать биение его сердца. «Я люблю тебя, — думала она. — И никогда не покину». Наверное, этого уже не стоит говорить вслух… но, может быть, он и так знает? — Не отдам, — прошептал Дэмьен почти беззвучно. Кейт подняла голову, и он повторил чуть громче: — Никому тебя не отдам. Даже ему. И повернулся, сплетаясь с ней еще теснее, накрывая собой, словно заслоняя своим телом от того, что могло теперь обрушиться на них обоих. Они лежали без сна, а за окном медленно разгорался рассвет — один из последних рассветов на Земле. Бог уже пришел в мир. Быть может, пришел и к этим двоим, хотя они этого еще не знали.