Если ты исчадие ада, я последую за тобой.
— Мистер Аккерман, какова ваша цель на Солярисе? От абсурдности и видимой неуместности вопроса в глубине начало зарождаться чувство, ставшее его вечным и досаждающим спутником: верное, колючее и сросшееся будто бы с ним самим раздражение. Благодаря ему уже ничто не могло подобраться к Аккерману слишком близко. Он давно стал тем, кто топил себя сам, словно бы ненужное потомство, и тем, кто собирается вынести приговор — найти б только палача. — Несмотря на потерю интереса Всемирного космологического института к этой планете, я все еще остаюсь приверженцем старой школы. Тем более существование подобной формы жизни никогда не даст покоя человечеству, как бы оно не захотело сидеть поджав хвосты. Ученые либо продолжат изучение, либо, в конце концов, уничтожат океан, не в силах добиться истины и тем самым убрать бельмо на глазу всего рода людского. В любом случае, в числе заинтересованных все еще остаюсь и я. – Сквозь золотые шторы просачивались тусклые лучи, от чего свет приобретал ржавый неприятный оттенок. Отблеск этой грязи падал на сухое лицо Аккермана, пока серые глаза цепко смотрели на руководителя и подмечали все изменения, происходящие в его поведении от произносимых слов: все же, бессмысленных и пустых, состоящих лишь из оболочки. — Более того, теория о том, что перед нами диалектическая материя, находящаяся на самом пороге своего развития, а не в периоде регресса, является на данный момент самой разумной (если такая оценка вообще применима к океану), а дневники приезжих говорят о его созидающей, однако пока несовершенной способности, о проведениях экспериментов с обеих сторон. И в ходе опытов над нами этот организм продолжает совершенствовать свое главное «умение», что косвенно подтверждает гипотезу, выдвинутую…. Океан — разумен. Как вид особой жидкой клетки и полноправного организма, разросшегося до размера среднестатистического земного океана. Но разумен ли талантливый биолог, решивший покончить с собой таким извращенным способом, отправляясь на другой конец вселенной в момент полного упадка? — В таком случае, что вы можете предложить? — Раз материя развивающаяся, почему бы не воспользоваться «его экспериментами», чтобы попытаться установить контакт? А именно, в тот момент, когда океан вторгается в наше подсознание во время сна, находит самые воспаленные отделы мозга, берет за основу нуклеиновые соединения и каким-то образом создает «фантомов» или «гостей» при помощи нашей памяти. Поспособствовав тому, чтобы он «захватывал» наши воспоминания в бодрствующем состоянии, мы вполне можем добиться некоторого результата: океан перестанет рассматривать наше сознание лишь как заданный алгоритм биологической программы. — То есть, вы хотите поспособствовать океану в «развитии»? Чтобы контакт стал возможен через понимание мотивов? Но вы же понимаете, что, скорее всего, контакт окажется односторонним — человечество здесь далеко не в выигрыше. И «детская» ступень развития океана — всего лишь одна из всевозможных гипотез, а многие ветераны соляристики не согласились бы с вами. В любом случае, я все еще не понимаю ваш интерес. Говорят, вы не были обделены и честолюбием, и амбициями. Более того, являетесь одним из самых перспективных молодых биотехнологов, уже побывавшим во многих миссиях. Ученый, отличившийся профессионализмом и крепкой волей. Даже если брать во внимание инцидент, случившийся с вашей исследовательской командой, смерть Эрвина Смита и ваше последующее долгое затишье, так губить свою карьеру могут или фанатики, или идиоты, или отчаянные. А вы, насколько мне известно, не относитесь ни к первым, ни ко вторым. Упадка соляристики, этой науки, которая за сто лет успела приобрести характер созерцательного толка, стоило только человечеству болезненно осознать свою ограниченность, что организм перед ним — не очередное отражение? Или того упадка, что отдается привкусом гари на кончике языка и пустотой в суждениях, в раздробленности? Старый профессор, не дождавшись ответа на дерзкую реплику, отодвинул стул и подошел к панорамному окну, но вместо того, чтобы дать лучам рассеяться в этой будто бы постепенно сужающейся комнате и остановить это досаждающее обеим сторонам изменение, он завесил его темными брезентовыми шторами, предназначенными для сна. Солнце этой планеты светило здесь круглыми сутками, за исключением нескольких жалких, порой незаметных часов. В любом случае, руководителю было невыносимо смотреть на это полумертвое, пропащее лицо, и как его профиль будто бы оттачивался под этим ржавым светом, а кожа начинала казаться натянутой тканью на полуразложившихся костях — одним словом, словно бы камуфляж, неудавшееся подобие маски. Хватало и мимолетного взгляда, чтобы догадаться, а больше — опасно для самого старого наблюдателя. Начинаешь растворяться в серости глаз. Нельзя. Потеряешься. — Я не буду отговаривать вас, тем более дополнительные люди на станции необходимы. Хотя бы для приличия. Ханджи Зое, специалист по квантовой физике, была отправлена туда после открытия зависимости нейтринных систем и приходящих… «гостей». Но она является фанатиком, посвятившим свою жизнь раскрытию тайны океана. Вся ее работа касательно «приходящих» сугубо секретна по причине того, что, если заявить об этой «созидающей» функции руководящему кругу ученых, они, как вы сказали, решат, что мы или кучка сбрендивших придурков-фанатиков, что уже когда-то произошло с Бертоном, или увидят в этом потенциальную угрозу. Второй — Майк Захариас. Психолог. По совместительству, идиот. — Леви чуть качнулся на стуле, продолжая сидеть в тихом бешенстве и в каком-то алчном нетерпении, но взгляд его все принимался рассматривать окружение: желание убежать возрастало с той скоростью, с которой он привычно реагировал на изменение в экстремальных условиях неприветливых планет, — Вы и сами с трудом верите в ваши предложения. — С чего бы? Раз есть вопросы, то я все еще сижу перед вами. — Я не дурак, Леви. Если я не могу понять целей собственных сотрудников, так грош цена всей моей космической деятельности. Не буду вдаваться в подробности, но на всякий напомню: вы должны понимать… вот что… «гости» — всего лишь проекция. Они состоят не из плоти и крови, а из невероятных, в нашем понимании, процессов. Они — пустоты, потому что в каком-то смысле — это иллюзия. Мы не способны контролировать даже то, что именно будет использовано океаном в качестве оригинального материала, и, уж тем более, отвечать за действия его «творчества» или «продукта его экспериментов». Называйте как хотите. — Задумчивый взгляд руководителя продолжал смотреть куда-то за дверь, но теперь уже куда более осознанно и, возможно, будто бы остерегаясь необратимого следствия от собственных слов, — интересная из вас получится троица: помешанная, полудурок и безнадежный.***
Человек в белом халате дергано поправлял съезжающие на нос очки и поглядывал то на холмистую площадку, расположившуюся перед многоэтажным зданием, то на потрепанные пожелтевшие отрывки письма, написанные от руки чуть дрожащими, хаотичными буквами. Основная часть бесследно затерялась где-то в далеких днях, так же, как и средь его упорядоченной памяти: просто лишнего места для подобного не нашлось, и он, если честно, не знает, кого стоит благодарить за это деликатное упущение и стоит ли вообще. «… Доктор Йегер, поймите: не стоит дискредитировать все потенциально выходящее за рамки нашего понимания. Подобные доводы, конечно, слабоваты, но я видел то, что видел, а в своем разуме я уверен — там, среди океана, был ребенок. В общем, вы наверняка читали официальный протокол, и знаете, что и ребенком назвать подобное невозможно. Ваши предположения (и, в общем-то, как и предположения кучки наплевавших на мой рассказ ученых) касательно произошедшего имеют логическую подоплеку, я это понимаю: вы предполагаете, что случившееся со мной является или фата-морганой, или следствием отравления токсичной атмосферой во время попытки спасения Фехнера. Я бы хотел, чтобы, в конце концов, оказалось так. Но, тем не менее, мне стоит убедиться: я знаю, что Фехнер периодически наблюдался у вас, и очень прошу, пришлите мне с обратной почтой биографию Фехнера и все, что известно о его родственниках. Я предполагаю, что он оставил своего ребенка еще в младенчестве. Доктор, прошу вас…» Отвлекаясь от бумаги, он ненадолго задерживает взгляд на возвышающемся здании больницы и на постную картину, точно нарисованную посредственным художником и безвозвратно поблекшую. Медсестры разных возрастов предпочитали равнодушно сидеть на сожженной траве, нежели следить за детьми, выглядевшими странно остывшими ко всему окружению, но при этом будто бы старались скрыть свою непонятливость путем таких же нелепых забав. Обычно Гриша нарушал эту аномальную идиллию, давал взбучки медперсоналу и пытался напомнить им позабытые обязанности. И он, к своему сожалению, обязательно выслушивал очередной поток глупых доказательств бесполезности данной работы, которые Йегер, как не противился, но все же где-то глубоко в душе принимал. Сейчас он решил игнорировать подобное: рядом с ним, на небольшом возвышении сидел кто-то, кому взбучка нужна не меньше, чем дурным и безразличным к своим обязанностям медработникам. — Нельзя тебе никуда, Аккерман. Услышав подобный однозначный ответ, человек, давно определившийся, скорее всего смутился, задумался о нормальности своего решения и поискал бы альтернативные, более доступные варианты саморазрушения: на худой конец, взять хотя бы алкоголь. Но тот, кто сидел рядом, уже давно был со спиртным на короткой ноге, и, в конце концов, просто оказался из иного теста: — Я здесь не для подобного ответа, доктор Йегер. Я выслушал твои бредни и бестолковый поток научных терминов. Спасибо, что хоть вспомнил кто перед тобой и избавил меня от своих объяснений. С этого невысокого кряжа открывался занимающий вид: вековые сосны тянулись к безбрежному небу, оставляя подле себя черные тени, благодаря которым жара не казалось такой уж невыносимой. Но это, пожалуй, все — сами деревья постепенно умирали под обжигающими лучами местного солнца, а духота словно бы пронизывала каждого, кто однажды ступал на поверхность этой безобразной планеты, степенно оказывающую на своих посетителей накопительный токсичный эффект: жаль, речь идет не о соматическом здоровье. Ее дух оказался подстать не только прогрессивному научному комплексу, но и новой, совершенно новой психбольнице. Леви смотрел на все это, задыхаясь и пропитываясь знакомой духотой. Йегер чуть улыбнулся, жеманничая, сказал: — Забавно, я бы хотел услышать, как ты говоришь с профессором, чтобы в конце концов осознать твою степень неуважения ко мне. Что он в итоге сказал? — Очередной пропащий собирается в задницу вселенной, пополняя недостающие ряды. Ситуация позволяет старому деду чиркнуть в пустом поле надоедливых документов, чтобы избавиться от лишней, но висящей на шее бюрократии. Представляешь, как он был рад? — Его голос всегда был низким и чуть с недовольной хрипотцой, но теперь доктор подмечал какие-то тонкие изменения, причины которых он, к своему сожалению, в полной мере осознать не мог — а ведь все равно интересно. — Больно много суетишься для пропащего. И не скромничай: знаешь, становиться довольно не по себе, если пытаются за нос водить, словно дурака. Не обижай психотерапевтов, еще пригодятся складные отношения. Что-то наподобие гримасы прошлось у него на лице — доктор же принял это за улыбку. Серые глаза, что до этого момента упорно смотрели на исподволь искажающееся небо и нервно поджидали конец этой беспокоящей игры сознания, взглянули на площадку. Дети, которые, наверно, и являлись фактором возникновения этих странных игр сознания и о которых он знал больше всякого, сидели на лавочках, уставившись на то же постепенно темнеющее небо. Уставший взгляд остановился на худощавой девушке, безучастно стоявшей среди небольшой компании медсестер и одетой в отличную от персонала одежду: порванное бежевое платье доставало до щиколоток, глубокая пройма открывала опущенные колючие плечи. Бледные, как сама смерть. Она судорожно поправляла свои смоляные волосы, совершенно точно не замечая никого вокруг себя. Блять. Пытаясь забыться, он спрашивает о детали, совершенно не волновавшую его: — Судя по тому, что есть мало вещей, способные тебя занять, это письмо или имеет особую ценность, или косвенное отношение ко мне. Доктор положил бумагу во внутренний карман халата и, отрывисто проговаривая последующие слова, промолвил: — Верно. Это от Бертона, того самого. Он пытался доказать мне то, о чем другие по понятным причинам не хотели и слышать. Кажется, этот бедняга доверял мне. — И что же ты сделал? — Отправил его на принудительное лечение, написав в заключении типичный диагноз для таких, как он. Леви, если бы мог, посмеялся, но вместо ожидаемого смешка сквозь горло прорезался надрывной хрип, как если бы измученный жаждой человек потратил последние силы на проговаривание напрасной мольбы. Настал тот момент, когда ему доверяют сакральные и тревожные мысли, точно кладя их в пыльный забытый ящик. Забавно и… пожалуй, разве что забавно. Он продолжал смотреть на площадку, наблюдать, как черты лица девушки окончательно и безвозвратно переставали существовать. Леви всем своим нутром начинал ощущать терпкий, хлесткий вкус: тому не было точного названия, словно бы это чувство не более, чем плод какой-то гнетущей и ядовитой неизвестности. — Я уже начинаю жалеть, что у меня нет выбора. Ты здесь единственный. — Не я, так кто-нибудь другой. Его все равно бы не оставили в покое. — Звучит дешево. Зачем принес-то? — В качестве напоминания. Какого именно напоминания — разбираться в этом нужды не было. Как и не было нужды вести этот вязкий разговор, смотреть с небольшого возвышения на воспоминания, которые паразитом норовили пробраться под кожу, как в очередной раз испытывать глухое ощущение разобщенности, неотвратимости и переживать болезненное напоминание неспособности что-либо поменять. — Что это? — Заметки. Подумал, могут быть интересны. Доктор осторожно протянул блокнот: резкий каллиграфический почерк тут же ранил глаза, но, конечно, успел прокричать о своей безусловной аккуратности. 1.Нарушение сенсорного восприятия вследствие периодического употребления наркотических препаратов: псилоцибина (ЛСД?) и??? , превышающих допустимую дозу. Сумеречное помрачение сознания. Пациент способен отделить реальность от галлюцинаций. Критика присутствует. 2.Склонность к психопатологическим репереживаниям травмирующего опыта, являющиеся причиной возникновения выраженного синдрома деперсонализации (защитный механизм психики) 3. Сопровождающая потерю личности ценестезия. Вышеописанное способствовало развитию дистимии. И написанное свежими, отличающимися по цвету чернилами: Рационализация деструктивного поведения. — Издеваешься. Пациент. Серьезно? Пошел бы ты? — Мне же стоило попробовать отговорить тебя хотя бы таким нечестным способом. Мимолетное движение где-то на краю холма вынудило Аккермана оторвать взгляд от блокнота и сразу же наполнить разум очередным приливом сожаления — обычная горечь от совершения обычных ошибок. Еще немного, и он начнет верить в бесконечность, в повторение тех же событий и явлений, или, по крайней мере и что вряд ли, в собственную нерасторопность. Ведь не раз обещал себе не смотреть. На краю кряжа стоял он. Находился ближе, чем методично меняющее свой облик небо, ближе, чем уходящая куда-то вдаль женщина. Повернувшись спиной, он наверняка наблюдал за движениями на площадке, за необратимыми следствиями, к которым, может, и оказался готовым. И видел больше, чем кто-либо, ведь просто так получилось, что причиной всему оказался он — капитан, мать его, Эрвин Смит. — Первый пункт. Как понял? — У нас свои источники, тем более ходили слухи, что после трагедии тебя вбросили в мутную работенку под прикрытием в качестве химика для одной теневой группировки. К тому же, весь твой вид говорит о том, что сейчас хрупкое сознание играется с реальностью. Что ты видишь перед собой? Он ненадолго решает прикрыть глаза, потворствуя беглому желанию ощутить, как воспоминания пробегаются внутри черепной коробки и отдаются мерзлым зноем в костях, глодая их, словно некормленые псы. Ему ничего не оставалось делать, как добровольно стать расходным материалом для тех, кто знал немного больше, стоял выше, кто бы не допустил существование единственного, а значит и последнего осведомленного более, чем нужно. Однако, к его сожалению, жизнь обреченного еще казалось полезной, а иначе, чем плясать под их дудку, никак: тогда еще умирать не хотелось. И воображая себе ими надуманную причину смерти, он всегда останавливался на самоубийстве: «Он не смог пережить это, понимаете. Тот факт, что его капитан оказался замешан во всем этом, оказал на него большое влияние. А такие вещи ведь не проходят бесследно» Ей богу, он готов был сохранить себе жизнь и согласиться на всевозможные нестерпимые условия, лишь бы подобное никем не было сказано и услышано. Продолжать существовать в своей короткой жизни и осознавать, что это не может продолжаться вечно, что с этого дня его более не оставят в покое — к этому оказался готовым еще с давних времен. Но Леви никак не мог предположить, что судьба впервые за все отчаянные дни повернется к нему, одаряя формальной, фальшивой свободой, — как-то холодным вечером не стало тех, кто знал немного больше, стоял выше и кто бы не оставил его в покое до конца ебучей жалкой жизни. Но теперь он предпочел отвернуться от собственной удачи, ведь брать дары у злорадной судьбы, заливающейся раскатным смехом, сродни отказу от истины, от остатков постепенно разваливающейся личности. А истина то в том, что Леви уже давным-давно не свободен. Аккерман открыл глаза и, намеренно упустив из виду последний вопрос, сказал: — Нейрональные повреждения: иногда обычные глюки, иногда не совсем те, о которых можно подумать. Все же галлюциногены оказались хреновым опытом. Последствия иногда накрывают. Уже реже, правда, и не так интенсивно. Где-то вдалеке раздался гром. Духота, уже ставшая частью их обоих, постепенно проваливалась в небытие, как и тягучее надоедливое время, решившее ненадолго оставить их без своего присмотра и обернуться резким выкриком птицы, взлетевшей далеко ввысь. — Ты все не отрываешь взгляд от этих детей, но такой ты человек: и виду не подашь, что в чем-то заинтересован. Они поступили к нам около полугода назад. Толком ничего не сказали, просто предоставили на хранение их документы и подсунули подписку о неразглашении, если какая-то информация неожиданно всплывет. Ввиду такой осторожности со стороны особых органов, я предположил, что дети стали жертвами какой-то масштабной организации, торгующей людьми для сомнительных целей. Однако проверка физического состояния не подтвердило этого. Но, тем не менее, их психика более не подлежит восстановлению, а мозг безвозвратно поврежден — такого, что ни говори, сложно добиться одним только хроническим стрессом. И я точно уверен, что подобное невозможно провернуть одному человеку: как минимум экспериментальные проделки группировки, как максимум — неудачный проект какой-нибудь оффшорной организации. Жаль, их кровь давным-давно чиста. Для анализов в каком-то смысле бесполезна. Он говорил тихо, скомкано и не переставая за весь монолог дергано поправлять уже давно не съезжающие очки. Пошел дождь. Образовавшуюся тишину внезапно прервал хриплый, раздраженный голос: — Небо — оно ярко-красное. Я чувствую, как этот оттенок режет мне горло, забирается вглубь глазниц. Капли дождя замедляются. Возможно, я даже не дождусь их падения. Еще я вижу свою мать. Хреново, доктор? — Возможно. — И человека. Я вижу человека. Он оказался тем еще ублюдком. Но вот он стоит, прямо, как и тогда, наблюдает. Может быть, даже за мной. Мне всегда казалось, что у него есть глаза и на спине. Человек всегда стоит спиной ко мне, а я ведь хочу лицо увидеть. Чтобы вспомнить. Только, чтобы вспомнить. Остальное к черту. — Что за человек, Леви? А человек ли? Все начало возвращаться на свои места. Птица опускалась, недолго летая над лесом, пока окончательно не скрылась средь изжеванных солнцем ветвей. Доктор остепенился, и, вставая, начал поправлять свой халат. — Я напишу тебе заключение. Выписал бы таблетки, но в твоем случае это бесполезная трата бумаги: все равно плюнешь. Отправишься туда, куда хочешь. Могу подвезти тебя. — Я живу рядом. Обойдись без фамильярностей. — Леви отряхнулся от несуществующей грязи: порывистый жест, означающий не более, чем желание навеки выкинуть из головы образ этой без сомнения гадкой планеты, — И еще. Ты же ведь поверил Бертону тогда, верно? — Обойдись без фамильярностей. И Леви, — уходящий доктор, кажется, более не хотел оборачиваться и видеть почти живое обличье его будущего сожаления, но всем своим нутром ощущал, как Аккерман по неясным причинам продолжал смотреть на него, не шелохнувшись, — удачи. То действительно оказалось так. Леви неотрывно смотрел на покидающий его силуэт, пока тот совершенно не потерялся в мучительной тишине. — Я знаю, что произошло с этими детьми. Возможно, теперь единственный из живых, кто знает.***
Сон Леви походил на терпкое, не отпускающее его изможденную плоть болото. Как только начинаешь тонуть и исчезать в вязкой желчи, ощущать привкус гнили под языком и желание засунуть два пальца в рот, то тело, противясь воли хозяина и словно бы прислушиваясь к какому-то велению сверху, начинает чертыхаться, выталкивать полумертвое сознание вновь на поверхность, в темные реалии космического госпиталя. Таким образом, единственное место, призванное восстанавливать утомившийся человеческий дух, стало недоступной роскошью, отобранной непонятно кем, и, если честно, стоит ли вообще искать виноватого. Видимая ошибка в его естестве, которая не только отягощала существование самого утопленника, но и заставляла отбросить все навязанное извне и наконец позволить себе предстать голым перед собственным безжалостным взглядом и добровольно согласиться на линчевание. Однако этот порыв, как правило, обходился первым пунктом. А краткие и порванные сновидения, если все же имели место быть, хоть и походили на реалистичные и неподвластные управлению проделки больного разума, заканчивались ровно на тех ощущениях, что заставляют сердце дрожать и вынуждают шаткий орган биться о клетку холодных костей. Ни тусклого монохромного калейдоскопа перед глазами, ни проекций воспаленного мозга, ни воображения, позволяющего возместить забытые и не такие уж необходимые фрагменты, но ведь все равно надо, так? И снова Ничего. Ощущения заканчивались на сжигающей кислоте, пробирающей до основания легких, что постепенно обращалась губительным ядом и отнимала право умереть в здравом уме. Кисловатый запах газированной воды и давление в груди — такими свойствами, говорят, обладает углекислый газ, а в темных реалиях Аккермана — и смерть. Несмотря на весь реализм ощущения удушья, в самой реальности Леви никогда не испытывал подобную пытку благодаря невыносимому умению выживать, насколько бы в делах космических он не был отчаянным и в каком-то смысле небрежным. Разве что вполне мог оказаться на грани, когда намерение добиться своего превозмогало возможности скафандра. Импульсивное желание — единственное, способное утешить, вызвать очередной деструктивный приступ от собственной бестолковой везучести и воли к чертовой и никому не нужной жизни. И такой, как он, не обделен ей: человек, забытый самим собой и не снимающий маску, даже оставаясь наедине с собственной, разрывающейся блеющей болью головой. Даже пустота бывает слишком большой, мучительной и нестерпимой, являющейся лишь ингибитором и неким подобием очередной маскировки. Но что следует за ней? Пока он ощущает облегчение от незнания, пустота, кровоточащая и воспаляющаяся, заставляет поблекшую и чужеродную перспективу сужаться, придавая окружению запах первоначального разложения, а Аккерман, отгораживаясь от смрада, в очередной раз переживает потерю самого себя. Но ведь это неважно, если причина ясна, и он не желает с ней примиряться. Ведь это оказалось неважным в тот момент, когда нордический блондин жертвовал собственными кошмарами ради того, в чьи сны он способен так беспрецедентно вторгаться, навеки заклеймив свой образ средь этой кровоточащей пустоты. Неважным в тот момент, когда Леви больше всего походил на непригодный, дефектный и невзрачный элемент, коим уже являлся и в своих трупных, потерявших очертания духа глазах. Тогда, когда Аккерман, поступая как всякий, кто склонен безукоризненно следовать проделкам и планам вероломной судьбы, продолжал плестись по лабиринтам собственного разрушенного разума и, жертвуя незыблемостью почвы под ногами, не переставал при этом вести честную игру. Он приходил в палату госпиталя, в слишком малую для того, чтобы дышать полной грудью им обоим. Но судьбе необходимо присутствовать подле своего пасынка — особенно здесь, особенно сейчас.אחד
«в противоречиях истина»
Он, кажется, знал, что в тот момент, когда нестабильный дух Аккермана разыгрывал перед уязвимым хозяином представление с углекислым газом, перед его взором и в постепенно наступающей тьме, перед самым пробуждением предстают нечеловеческие ясные глаза. Ты сделал меня таким. Он приходил тогда, когда грудь Леви предательски вздымалась, а легкие бесконтрольно желали разорвать тонкую грань между субъективным и им — Эрвином Смитом. Его мерзлые глаза смотрели на то, как человек, привыкший существовать по заведенным правилам черного и отторгающего подобных ему мира, противиться собственному духу и представляет, как они, изменения, являются навязанными извне. Им. Ты сделал меня таким. Несвободным, дефектным, непригодным. Сделал так, чтобы я ощущал невозможность быть наедине с собой. Ты изменил меня, создав во мне двери, в которые я не зайду. Словно бы сказка о Синей Бороде, где конец окажется иным. Это было успокаивающе. То, как темноволосый человек принимал стакан холодной воды из его рук каждый раз, когда тревожный не сон отпускал своего мученика, и он подхватывался, не успев успокоить прерывистое дыхание и трепыхающееся сердце, он выдавал себя дрожащей рукой, перекрывая ей вздувшиеся вены. То, как тот сквозь зубы едко проговаривал просьбу оставить его в покое и убрать это новое, чертовое постельное белье, ведь он видит, что из-под ран проступила кровь, плевать, он уберет все завтра, тебе просто нужно уйти. «тынедолженбытьздесьивидетьменятакимянепозволюэтого» То, как Смит оставался, не желая перестать, завершить эту насмешливую игру, ненасытную пытку. Ты все еще здесь? Я не вижу твоего лица, странно, не правда ли? Я забыл твое лицо, уже забыл, я не помню ни единой черты, словно тебя обдали глиной. Я же говорил, на мне нет твоих стигматов, я же говорил, что… Где ты, черт возьми? Аккерман допивал до дна, брал новые простыни, пока все его естество, в очередной раз восставшее против крепкой воли, просило остаться этого нечеловека, чтобы ощутить, как уничтожаются пути к чертовым дверям, как сознание выворачивается и плескается в пространном крике, не желая мириться с причиной, с поступающим облегчением отשתים «падающего подтолкни»
Но внимательней смотри, чтобы падающий не схватил тебя за руку, не отправил тебя с собой в путешествие по чужому зловонию, перемешанному с запахом анемона и… Спасения? События случаются по кругу, однако мы все еще вправе расширять этот круг путем выбора, разрывая его. Ты сделал меня несвободным, но я же смог забыть твое лицо. Я забыл обо всем, Смит.שלוש
Теперь, когда он лежал в чистой и пахнущей горьким анемоном кровати, где затерявшийся в бесконечности вид на чужую планету оказывал на его непонятное успокаивающее влияние (к слову, небольшое окно открывало многозначительный вид на частную, новенькую психбольницу), он на мгновение переставал вспоминать злосчастные белые стены госпиталя, в которых он бывал чаще, чем, однако, в собственной шкуре. Он смотрел на чай, стоявший у него на полке, с единственной цельной и как никогда существующей мыслью: надо бы заварить, убраться, и, конечно же, самое важное — не ворошиться ни в себе, ни в прошлом. И глотая горький чай, он в который раз спохватывался, чуть разливая остывшую жидкость на холодные пальцы: сколько времени, блять, прошло? Неужели снова — снова похороненные воспоминания повторно вырождаются, пока разум и плоть не против потворствовать подобному. Нарушение восприятия динамики, нейрональные повреждения. Теперь фраза, брошенная однажды кем-то невзначай, что твое время — враг твой, обращается проклятьем и приобретает новый, живущий в своей безнадежности оттенок. Леви навеки остался там: в темном космическом госпитале, на неудобной кровати, на которой, переступая через страх, хватался за спертый больничный воздух. Весь в испарине он смотрит в большое, до непотребства широкое окно и видит в нем безграничные скопления звезд, в то время как в голове бесконечно повторяется звук падения пока еще не разбитого стекла, этого чертового стакана. И он, стоящий рядом. И он, простивший его за то, что тот посмел пытаться разорвать круг. Он, простивший его убийство. Леви навеки запечатлен этой тьмой, он вечно будет находится там — и больше ничего, никогда не должно случиться, потому что ничего и никогда больше не должно существовать.Конец
Тонкая нить оранжевого заката меркла за горизонтом, оставляя после себя призрачные отблески на чернильных волнах, отчего океан вполне мог прослыть за гущу бордовой крови: пена, что вздымалась на самых краях этой бездушной массы, в момент пика обращалась словно бы в изрезанное решето, некоторое время застывала и цеплялась за ядовитую атмосферу, а после, будто бы утрачивая последние силы, спадала и вновь начинала этот бесконечный ритуал. В момент пробуждения, в потемневшем от туч иллюминаторе космической капсулы, перед глазами предстал отчаянный вид: одно из солнц Соляриса заходило за горизонт, от чего столбы оранжевых лучей рассеивались по обширной планете и чьи отблески скрывали от гостя одинокое здание, стоящее среди живой неизвестности и больной, словно опухоль, надежды. Надеждой знойной и уродливой оказался пропитанным, словно и вовсе неотделимым. Вдруг, будто из глубины сознания, раздался механический голос. — Станция Солярис — Аккерману! Все в порядке, вы под контролем станции. Приготовиться к посадке в момент ноль. Внимание, начинаю.