***
Когда дверь уборной закрывается за спиной, юношу накрывает волной неприятных ощущений, что он не смел показывать на публике. Учителя доносили о странном поведении прямиком главе дома, а он был склонен решать любые проблемы на корню и в кратчайшие сроки. Меньше всего Себастьян хотел снова встретиться с семейным врачом, и посему прятал малейшие намёки на болезни. Тело бьет болезненный импульс, заставляющий съежиться, согнуться, попытаться спрятаться от этого жуткого бурления, чувства наполненности, словно в желудке клубком вьются змеи. Нужно избавиться от этого. Быстрее… Он встает на колени перед унитазом, опирается на тяжелую конструкцию руками и тяжело вздыхает, неуверенно отводя взгляд. Всякий раз при повторении этой процедуры в голове мелькает один и тот же вопрос. А стоит-ли? Еда должна приносить ему приятное чувство насыщения, давать энергию на день, помогать организму восстанавливаться и предоставлять необходимые для его работы вещества, но… Ему в последнее время эта простая процедура дается всё тяжелее. Каждый укус, каждая ложка или вилка — ощущалась целыми тарелками, если не тазами или бочками. Еда перестала иметь вкус. Отличался лишь процесс её потребления и форма, но не содержание. Себастьян с трудом мог вспомнить момент, когда искренне наслаждался ужином или обедом. Были и простые попытки отказа от блюд, но отец был… довольно убедителен в своих доводах. По этому уже несколько недель, юный Швагнвагнс, так скажем, делал свою жизнь проще. Единственным способом, что мог себе позволить. Когда желудок не был до краёв забит он чувствовал себя намного бодрее, продуктивнее, а главное — легче. Но до сих пор вся эта процедура ощущалось как что-то совершенно неправильное. Глаза плотно закрываются. Темнота дарила обволакивающее чувство безопасности и спокойствия, в процессе которого, отключаясь от мира, Себастьян мог принять решение. В очередной раз в пользу опустошения. Будет неприятно, но это не страшно. Мерзкая вязкая масса уже будто собралась в глотке. Ему требуется немного больше усилий, чтобы убедить самого себя в необходимости предстоящего. Глубокий вдох. Рука замирает в привычном жесте перед приоткрытыми губами. Тише-тише, ты уже делал это неоднократно. Может в этот раз всё получится с первой попытки. Короткий выпад и… Тело оковывает приступ холодной боли, быстро сменяемой лихорадочным жаром, заставившим глаза, лишь на короткое мгновение, разомкнуться, чтобы захлопнуться сию же секунду, пока они не успели утонуть в слезах. Рука успевает избежать столкновения с рвотой в последний момент, и в панике хватается за начищенную керамику дрожащими пальцами, подобно второй руке, уже вовлеченной в процесс. Мальчика трясёт. Он старается не думать о происходящем, укрывшись в чертогах своего разума, пытается заглушить отвратительные звуки, рвущиеся из собственного нутра, и разбивающиеся о белоснежное дно; игнорировать мокрые дорожки слез, бегущие по горячим щекам. Это сейчас пройдёт. Дальше только облегчение. Резкий запах бьёт в лицо как пощечина и возвращает в реальность. Дабы не видеть устроенного им же беспорядка, Себастьян поднимается с места, не смея разомкнуть глаза. Пальцы быстро нащупывают кнопку, плеск воды и вот… взгляд упирается в начищенный кафель. Нужно умыться и возвращаться на урок. Иначе учитель будет задавать вопросы. Дышать тяжело. Вкус во рту отвратительный. Но больше никакой наполненности. Блаженная пустота. Себастьян проводит мокрыми от воды ладонями по лицу и в последний раз смотрится в зеркало, поправляя складки на костюме. Едва заметную измученную улыбку сменяет строгая маска деловитого юного господина. Рука легко жмёт на ручку двери, и юноша возвращается в реальность.***
— Повтори ещё раз что ты сделал. Громко и четко. Отец сидит за обеденным столом. Вся семья, включая дворецкого, стоящего в аккурат за его стулом, уставилась на застывшего, стыдливо склонившего голову наследника, прижавшего взгляд к полу и беспомощно сжимающего кулаки. — Я пошёл в уборную и… Ответный вскрик отца схож с ударом линейки. Отточенный. Четкий. Бьёт прямо по больному месту и заставляет вздрогнуть. — Громко и чётко, Себастьян! — Я выблевал свой завтрак! Пока пауза висит в воздухе, перед закрытыми глазами — спасительной до этого момента чернотой — уже мелькают знакомые образы людей, сидящих в этой комнате. Их легко перечислить. Шок. Отвращение. Презрение. Но у отца самое болезненное из всех. Разочарование. Именно его видит перед собой юноша, несмело покинувший черные дебри. Густав морщится, откидываясь на спинку стула, вздыхает с усталостью всего мира, раздражением и этим самым горьким разочарованием. Оно не просто льётся из каждого его жеста и малейшего движения мускулов, оно сочится из всего естества — вытекает из глаз, процеживается сквозь зубы, а излишки этой гадкой жижи с мерзкими звуками, что слышал лишь юный Швагнвагнс, падают на пол, скапливаясь в лужи. — Это та благодарность, которую заслужил от тебя Ровд, за всю его работу? И МЕНЯ, содержащего ТЕБЯ, выделяющего на ТВОЁ жалкое существование деньги, заработанные МНОЮ честным и непосильным трудом, ты тоже хочешь так отблагодарить, я правильно понимаю, Себастьян?! — даже птицы за окном испуганно разлетаются, когда отец срывается на крик. Густав не трогал сына, но каждое выпаленное им на повышенном тоне слово ощущалось даже больнее, чем десяток ударов крышкой фортепиано, за ошибку в пьесе. Чувствуя дрожь, которую никак нельзя было унять простым взыванием к самому себе, мальчик оправдывался, не зная чего ожидать далее. Сыпал словами, то и дело сбиваясь с ритма собственного дыхания, чувствовал, как земля уходит из-под ног вместе с уверенностью в голосе, и как силы, что шли на поддержание прямой статной осанки, тратятся на то, чтобы этот самый голос не стал надрывным скулежом. Но по лицу отца видно, что он всё равно слышит именно жалкое щенячье завывание, которое раздражает и выедает мозг. Не смея больше терпеть подобного, хозяин дома снова подает голос, останавливая бессвязный лепет сына. — Садись на своё место, — отмахиваясь от назойливого мальчишки, цедит Густав и принимает более привычную позу. Чувствуя, что это не конец мысли, Себастьян ступает осторожно, неуверенно, словно бы по льду. Довершение мысли, её венец, конечно, не заставляет себя долго ждать. — Уж будь так любезен попробовать насладиться своим обедом. — хлёсткий взгляд отца выцепляет растерянную пару голубых глаз прямым, колким контактом. Повисает мучительная пауза. А потом дирижёр венчает эту беседу холодной кодой. — Потому что больше ты еды не получишь, пока не научишься ценить старания других людей, которые идут на то, чтобы ты их бессовестно «выблевал». Перед началом трапезы звучит, чуть слышно, молитва матери. Вставший между детьми своего господина, дворецкий едва различимым шепотом бранит несносного мальчишку, прежде чем опустить перед ним блюдо. Услышавшая это сестра тихо, но ядовито усмехается, соглашаясь со словами прислуги. Воцаряется гнетущая тишина. Только недавно познавший счастливую пустоту, Себастьян, волнуясь, стремится забить её, противясь позывам собственного тела. В ближайшие пару дней, он всё равно ощутит её сполна. Но осознание того, что пластичность лёгкости в первый же вечер превратится в режущий вакуум, висит над ним дамокловым мечом. Остается ждать. Ждать когда он обрушится на глупую голову бессовестного наследника.