время ходит за мной, тягучее как резина замечая в любых расщелинах и низинах наступает на пятки в трамваях и магазинах но когда я счастлив — морщится и рябит счастье, если за ним не плакать и не гоняться происходит с тобой простейшей из констатаций не хватает за руку, но ждет на любой из станций не лучом после гроз, но весельем в разгар грозы Джек с фонарём
лето подступает незаметно и резко, захватывая в свой плен после сданной сессии. в городе шумно, пахнет пылью и даже тепло. с разных сторон звучат чужие незнакомые голоса — Петербург полнится туристами, собирающимися со всех уголков страны и мира. Сергей не любит этот гомон, этот лишний шум, который создают люди, не способные в большинстве случаев увидеть ничего, кроме парадной маски города, через экраны своих телефонов и фотоаппаратов. Апостол думает, что сейчас мало кто смотрит собственными глазами - через сториз в инстаграме нельзя увидеть ровным счётом ничего. Петербург кривится от неуважения к себе и неумения смотреть дальше стеклышек объективов. солнце жжёт сетчатку, отпечатывается в камнях на Дворцовой, слепит через стёкла домов. небо над гордым северным городом непривычно синее, с огромными переломанными хребтами облаков. Трубецкой с Рылеевым улетают вдвоём в Москву, Антон Арбузов возвращается в родной Саратов, Петя целыми днями пропадает на работе. от этого пусто, жарко и непривычно. год выдался неподъёмно тяжелым, и Сергей впервые за долгое время ловит иррациональное желание умчаться как можно дальше от северного своего края, подышать другим воздухом, немного отвлечься и отпустить себя. в шесть тридцать утра пятого июля Апостол сидит в ласточке до Новгорода и смотрит на перламутрово-серое небо за окном, на мелкие капли дождя на стёклах. на Московском вдыхает полной грудью прохладный воздух родного города — Петербург не хочет его отпускать, снимает парадную маску, рассекает лицо чуть кривой, но искренней улыбкой. Сергей улыбается в ответ — у него к Петербургу любовь, рвущая сердце и душу. любовь взаимная, но недостаточная. Апостолу хочется попытаться вернуться в звенящее солнечное знойное лето детства, поймать ускользающее сквозь пальцы спокойствие, побыть один на один с самим собой, избавиться от болезненных воспоминаний последнего года. вокруг свежий петербургский утренний воздух, одинокие капли дождя и объявления скрежещуще-скрипучим голосом динамика. кто-то мчится на электричку в Тосно, кого-то ждёт будто бы уездный Тихвин, зелёный и простой. ласточка сверкает чистыми стёклами, пахнет новизной и сильно выделяется на фоне стареньких кособоких электричек с деревянными сиденьями и железно-ржавыми багажными полками над ними. Серёжа отдаёт паспорт проводнику — молодой человек в идеально-выглаженной светло-серой форме ржд выглядит сонным, но тоже непривычно сверкающим, под стать самому поезду. у Апостола с собой только рюкзак с вещами и ноутбуком, велосипед и желание раствориться в пространстве и времени. он окидывает взглядом вокзал и проходит внутрь поезда, забрав свой паспорт. до Малой Вишеры — от этого название веет фантомным теплом и счастьем прямиком из детства, оно сверкает улыбками двух ещё маленьких и безбашенных Серёж и звенит радостным смехом — около двух часов. Муравьёв не был там с девятого класса, а сейчас подступает уже четвёртый курс, и ему хочется верить, что время в этом родном сердцу месте действительно замерло, и он сможет вернуть хоть толику того, что испытывал, пока был ребёнком, отвоевать это у пробежавшего мимо времени и почувствовать себя вновь лёгким и светлым, но разум упорно твердит, что как прежде уже не будет: ты, Серёженька, мальчик уже большой и в жизни разочарованный, не рассчитывай. мысли эти роем кружатся в голове, шумят и смеются, гогочут, вытаскивая наружу ощущение безысходности от того, что нет рядом человека, способного понять без слов тогда, когда это больше всего необходимо. Апостол встряхивает головой и перекрывает все размышления музыкой из наушников: у него будет много времени, чтобы вновь пропустить всё это через себя, но не здесь и не сейчас — потом, позже, во дворе дачи, в лесу у просёлочной дороги, у реки или на веранде — но всё в том, другом мире, отделённом теперь от Сергея долгими годами ушедшей жизни. мимо проносится Петербург, сменяющийся потом лесами и полями, поезд идёт мягко и плавно, в вагоне работают кондиционеры и пахнет растворимым кофе из банки, иногда немного закладывает уши. Вишера встречает старым красивым вокзалом и ярким солнцем, гулом и шуршанием периферийной жизни: у ступеней станции как и в старые добрые отсутствие асфальта и стихийный рынок с зеленью и ягодами; справа приветливо скалится покосившаяся остановка со слезшей и облупившейся ядовито-зелёной краской, трава за ней, кажется, скоро перерастёт самого Сергея. всё вокруг какое-то пасторально-российское с лёгким налётом "и так сойдёт", текучее и гомонящее. Апостол усмехается одним уголком губ и вдыхает непетербургский воздух — свежая трава и пыль бездорожья. они забивают лёгкие, спорят с сыростью и туманами, прогоняя их на ближайший месяц. поводит плечами, цепляется взглядом за плешивый асфальт, спотыкается о кособокий забор напротив, ломается об увитую плющом стену магазина, считает до трёх и делает шаг в лето, такое сейчас близкое. к дому едет на велосипеде сначала через город, потом по просёлкам, окружённым редкими плешивыми соснами, тормозит у крутого поворота и оборачивается — отсюда, с небольшой возвышенности, видно реку, бликующую в лучах июльского солнца. небо над головой высокое и васильково-голубое, трава вокруг звенящая и яркая. велосипед скачет по камням и гравию, мысли в голове плавятся под точными солнечными лучами, щёки краснеют, а в джинсовке становится невыносимо жарко. вскоре из-за поворота выглядывает родной дом. всё вокруг него зелёное и ясное, всё бликующее и какое-то ненастоящее, будто в детской книге, показывающей мир не совсем таким, какой он есть. вернее даже, совсем не таким — слишком живым и бьющим по глазам этой жизнью. Серёжа знает, что так не бывает нигде, кроме ретроспективно-бегущего ряда воспоминаний из детства, в котором всё кажется простым и незатейливым, в котором между летом и счастьем всегда стоит знак равенства, в котором зима — непременно сказка, а весна и осень — просто перевалочные станции между зимой и летом. захлёстывающее грудь, померкнувшее и выцветшее, как застиранная простынь с цветочным узором, тепло оседает прогорклым скрипучим песком на зубах и нёбе. дом стоит пустой и покинутый, закрытый на все замки, запечатанный внутренними преградами и покрытый пылью прошлого, в которое вернуться нет уже никакой возможности, не желающий никого видеть и принимать, отвернувшийся и чужой. дверь на веранду поддается легко, но ключ проворачивается натужно и будто нехотя. терраса встречает скрипом деревянных полов и полутьмой, дверь в сам дом прикрыта неплотно из-за загнувшегося края старого ковра. внутри — пусто, гулко и пахнет пылью и старостью. первым делом Сергей залетает к себе в комнату на втором этаже, кидая рюкзак на всё ещё застеленную кровать, оглядывает стены в плакатах и трещинках, убирает шторы и распахивает окно настежь, впуская солнечный свет и гудящий воздух. на приведение всего дома в жилой вид уходит час — год тут не было никого и ничего, кроме пыли, которая сдаваться Муравьёву упорно не желает. к полудню, когда солнце печёт совсем уж нещадно, Серёжа выходит во двор и заносит велосипед на веранду. выползает из дома ближе к вечеру, переждав жару. гуляет вокруг, вспоминая будто. наполняет большую бочку водой из шланга — не за чем, ни к чему, просто иллюзия того, что всё как раньше: хорошо и безмятежно. садится на качели, привязанные много лет назад отцом к ветке дуба за домом, покачивается и вспоминает тёплые ещё глаза родителей, перезвоны голосов, свои беззаботные 12 лет. снова накрывает. это тяжелые воспоминания — всё, что связано с родителями и семьёй сейчас непростое и больно режущее. Серёжа свои катастрофы внутренние переживает наедине с самим собой стойко и с поднятой головой, но сколь бы сильным он ни был, иногда волны накрывают, утягивая на самое дно и не давая возможности выбраться — вот так, как сейчас. и чтобы не потонуть окончательно, он поднимается со скрипящих качелей и идёт в дом за рюкзаком — нужно купить еды, воды, пройтись немного по городку. идёт пешком, без музыки и телефона. слушает то, чего никогда не услышишь в большом городе, дышит и думает обо всём и ни о чём одновременно: об универе, друзьях, работе, книгах, реке и шумящем лесе. домой возвращается к девяти с полным рюкзаком, каким-то неясным вдохновением и мыслью о том, что за едой придётся всё же ездить в Новгород, потому что хочется чего-то человеческого, да и молодые кассирши в местном супермаркете смотрят на него скорее как на жертву, чуть не облизываясь стреляют глазами в насыщенно-синих тенях и хлопают ресницами так, что Апостола чуть нахер не сносит с места (боже, это не шутка, они серьёзно так выглядят). такого счастья ему не надо совершенно, поэтому лучше уж продалбывать деньги на дорогу и трястись в душном автобусе, больше похожем на пыточную — в России же, как известно, две беды: дураки и дороги. вечером пьёт чай, привезённый с собой из Петербурга, сидя на террасе и слушая цикад. спать ложится рано, с открытым нараспашку окном и фумигатором наготове. засыпает быстро и проваливается в сон без сновидений, утром открывает глаза иррационально отдохнувшим и свежим. пять дней проходят за чтением, прогулками и работой, которую студент-программист с ноутбуком и интернетом найдёт везде. дни ленивые и тягучие, словно мёд, не заполненные, казалось бы, ничем, но дарящие спокойствие и новые силы. к реке выбраться всё никак не удаётся, хоть и очень хочется. соседние дома вокруг стоят глухие и пустующие, скрываются за зелёными ветвями деревьев или заборами, держатся на расстоянии. по ним видно, что хозяев они встречают намного чаще апостольского, но сейчас у всех работа и усталость, поэтому Сергей чувствует себя единственным в этом мире человеком - наслаждается тишиной и покоем. по вечерам на веранде наблюдает за тем, как заполошно вьются у лампы мотыльки, тени от которых больше похожи на икеевские игрушки, созданные по рисункам детей — такие же нелепые и несоразмерно-огромные, угловато-мягкие и несуразные. на исходе шестого дня решает, что нужно завести этот дурацкий и бесполезный список ста дел на лето. и что, всё-таки пора ехать в Новгород, потому что: а) город красивый; б) еда заканчивается; в) лица кассирш с огромными тонкими и длинными паучьими ресница, тянущимися с Апостолу, всё ещё свежи в памяти. смотрит расписание накануне вечером, а в 10 утра уже стоит у кособокой ядовито-зелёной остановки напротив вокзала и стучит по карманам в поисках зажигалки, которую, судя по всему, оставил на краю стола на веранде. утренний перекур откладывается на неопределённое время. на небе начинают собираться огромные сизо-серые облака, напоминающие раскормленных наглых голубей летом в Парке победы. ветерок ерошит угольные волосы Апостола и проникает за ворот футболки; через пару минут подъезжает ноющий автобус, переживший, кажется, и Ленина, и Сталина и всех остальных вождей распавшегося союза. Серёжа думает, что это новые впечатления. Серёжа думает, что лучше пешком, потому что взрыв жирных голубей на небе каплями дождя он пережил бы намного проще, но всё равно залезает в автобус, чуть не ударяясь головой о по-цыплячьему жёлтый поручень. дождь в дороге так и не начинается, а небо несколько светлеет, оставаясь, впрочем, всё ещё светло-сизым. в Новгороде, очевидно, всё-таки поливало — об этом рассказывают блестящие, как ложки в универской столовой, лужи, заполнившие все ухабины и ямы. горожане уже разошлись по работам, поэтому на автостанции только приезжающие и уезжающие да несколько туристических автобусов бонусом. завтрак(обед? как называется приём пищи в полдень? бранч. да, наверное, бранч, но звучит как-то не по-новгородски) у Сергея состоит из сэндвича и кофе, купленных на вокзале, и оказывается не так ужасен, как можно было бы предположить. но всё ещё хочется закурить, а вокруг не находится никого даже потенциально курящего. это печалит. после получаса бесцельных хождений по городу Апостол видит у здания театра высокого кудрявого парня с сигаретой в пальцах. он разговаривает с другим, ростом пониже и коренастее, активно жестикулирующим и коротко стриженным. когда Сергей подходит к скамейке, у которой стояли святые курящие люди — прямая дорога в рай, ей-богу, спасители, реальные апостолы - у неё остаётся только первый, всё ещё курящий. второго как ветром сдуло в сторону подъехавшего к дорожному знаку светло-серого рено с петербургскими номерами. Муравьёв решает, что нужно поторопиться, пока его первый и пока единственный шанс на покурить тоже куда-нибудь не исчез: — привет, зажигалкой не поделишься? парень поднимает на него прищуренные тёмные глаза, откидывает прядь волос со лба и достаёт из кармана олимпийки простую зелёную зажигалку за 15 рублей из исчезнувшего уже спара — Серёжа знает, у него точно такая же мирно лежит на краешке стола в Малой Вишере. — прости, не зиппо, — усмехается краешком губ и с искорками в глазах. — я сейчас был бы рад даже огниву. спасибо, — Сергей закуривает и возвращает зажигалку владельцу. тот кивает, снова окидывает Апостола взглядом, а после салютует той самой жигой, поднимает со скамейки свой чёрный рюкзак и убредает в сторону, кажется, вокзала, по пути разматывая наушники. по пути до перекрёстка Серёжа решает, что в следующий раз останется в городе на несколько дней, потому что два с половиной часа дороги ради покупки продуктов - это какая-то порнография, причём не в меньшей степени, чем дикие кассирши в супермаркете в Вишере. к тому же, финансовое положение и чувство прекрасного позволяют ещё пока так поступить. к тому моменту, как Апостол доходит до автостанции, остаётся всего три минуты до отправления автобуса и всего одно свободное место в салоне. уже падая на него, Сергей чувствует какой-то неясный подвох, вот будто что-то не так, но что именно понять пока не представляется возможным. но всё встаёт на свои места, когда обернувшись на соседа Сергей натыкается на знакомую уже одностороннюю усмешку, прищуренные глаза и волны светлых волос на лбу. ух ты, думается ему, бывает. — как тесен мир. особенно в пределах новгородской области, — всё ещё усмехается парень. — Вишера? — зачем-то интересуется Апостол. — Вишера, — кивают ему. — Сергей. — Михаил. будем знакомы, — и протягивает ладонь. пальцы у Михаила оказываются сильными, длинными и прохладными, на запястье болтается намотанная в несколько слоёв фиолетовая нитка, рукава олимпийки закатаны до середины предплечья, а под ней самой виднеется насыщенно-зелёная футболка с рябящим и двоящимся 'миру мир' на груди. когда автобус отъезжает, Михаил протягивает второй наушник, и Муравьёву почему-то кажется, что тот так обычно не делает. из динамиков про растоптанное сердце надрывается Брайан Молко, а Дайте танк вещают про Друга и Мизантропию - новый знакомый, очевидно, любит хорошую музыку и дурацкие дешёвые зажигалки. и, может быть, спонтанные знакомства, но в этом ещё пока нет уверенности. последние двадцать минут поездки они проводят за разговором обо всякой неважной ерунде, вроде состояния дорожного покрытия в Новгородской области и срока службы дешёвых зажигалок. этот странный диалог льётся легко, и Апостол, приехавший в эту глушь (громко сказано, конечно), чтобы побыть без людей, с интересом его поддерживает. у Михаила — Миши, поправляет он себя — оказывается глубокий, приятный, переливчатый голос и язвительность, выкрученная на максимум. возможно, именно поэтому также не в меру ироничному Муравьёву с ним интересно. при близком и внимательном рассмотрении Миша оказывается скуластым, бледным и острым. дорожка из родинок сбегает у него с шеи за ворот футболки и ветвится, петляет по рукам до самых запястий; длинные пальцы то и дело сматывают провод белых наушников в ленту Мёбиуса, а прямые строгие брови изламываются на каких-то особенно важных моментах песен. над одной из них Сергей зачем-то замечает маленький блёклый шрамик, идущий дугой, а потом цепляется взглядом за скопление веснушек у виска. даже эти солнечные капли на Мише оказываются прохладными и дышащими севером, как и чуть прищуренные, печальные болотные глаза. на вокзале из автобуса вываливаются тоже только вдвоём; сизые облака над городком никуда не делись, стали только больше — будто голуби разъелись до каких-то совершенно незаконных размеров и вот-вот лопнут, разбрызгивая вокруг содержимое своих тушек. сравнение премерзкое, но Сергей никаких угрызений собственной совести по этому поводу не испытывает, даром, что не медик. Миша рядом зачёсывает назад непослушные волосы и хмурится, Сергей ковыряет носком кроссовка отходящий асфальт. расходиться почему-то не хочется. — то есть, четыре часа дороги в обе стороны были только ради двух пакетов с продуктами? в местной пятёрочке закупаться не пробовал, хочешь, экскурсию проведу? — Миша смотрит спокойно и иронично приподнимает брови. — почему только ради двух пакетов с продуктами? ещё ради зажигалки за 15 рублей и красивых парней, тут такие не водятся. - дурак, - заключается Бестужев ровно, - тут я как раз и вожусь. - дурак, - соглашается Сергей, - но с чего ты взял, что речь о тебе, Миша? - и забавно тянет 'а', снижая градус неловкости. рядом с ним просто и хорошо шутить тупые шутки и иронизировать надо всем, и Сергей даже радуется, что сегодня так удачно остался без утреннего перекура на остановке в ожидании автобуса. — ты где живёшь-то вообще? — да тут недалеко, на юго-запад немного, рядом с рекой. — круто, — говорит уже тише и серьёзнее, — нам по пути тогда. целый один квартал. потом достаёт из недр рюкзака клочок тетрадного листа и ручку, что-то пишет и кидает Муравьёву в пакет с продуктами, снова искрит глазами. Серёже от всего завершения сегодняшнего дня как-то иррационально легко на душе, и улыбается он чисто и искренне впервые за несколько месяцев. они проходят всё таки два квартала вместе, продолжая говорить чём-то неважном, и расходятся на перекрёстке. прощание выходит немного неловким: Сергей не может хлопнуть Мишу по плечу, потому что обычно так не делает, потому что не знает можно ли и нужно ли. тот, несмотря на всё внезапное знакомство и диалог, открытым и простым не кажется, как, впрочем, и сам Апостол. поэтому он просто благодарит за интересный вечер (звучит прекрасно, спасибо, контекст такая вещь), пока Миша смотрит ему куда-то в плечо, и как-то слишком легко говорит "до встречи", не уверенный совершенно, что та когда-нибудь состоится и озадаченный тем, что что-то подобное у него вырвалось. но если быть совсем уж откровенным, хотя бы с самим собой, Миша ему понравился, вот так вот просто и по-человечески. он был умным, интересным, немного отстранённым и закрытым, а ещё, молодец, Серёжа, пятёрка за честность, охуенно красивым. ну объективно, Апостол же не слепой. даже думать не хотелось, что могли бы сделать с ним кассирши из плешивенького супермаркета. если бы Муравьёв с Мишей встретился полгода назад где-то в коридорах универа, в баре на Думской, в гастро-пабе на Рубинштейна, в кофейне на Фонтанке или, в конце концов, в одном вагоне метро, то Серёжа бы точно подумал о продолжении знакомства и, может быть, даже о каких-то отношениях. но было как было: забытая зажигалка, одна на двоих музыка в доисторическом автобусе, неясная тоска и закрытость Миши и выжженная гулкая пустота в груди у Сергея. спасибо, но никому из них ничего друг от друга не нужно. это было очевидно как то, что автобусы в новгородской области херовые, а трястись в них два с половиной часа ради пакета продуктов — идея пиздец. Миша был просто клёвым, и это было здорово. уже дома, разбирая шуршащий и скрипучий пакет из перекрёстка, Сергей достаёт клочок бумаги. на нём — тонким и острым почерком юзернейм в телеграме и корявый смайлик, а на обороте всё тем же почерком кусочек какой-то подпрограммы на сишарпе, и от этого Апостол смеётся уже в голос, ну потому что ну не бывает так в жизни. перед сном он долго думает о том, стоит ли вообще что-то писать, но решает, что за месяц в глуши с одним только ноутбуком можно вполне себе одичать и набирает ироничное: neAndrej: а как хорошие дорогие сигареты сочетаются с зажигалкой из спара за 15р? SpelLeps: так а это называется гранж вообще-то neAndrej: ох, ну тогда прошу прощения. буду учить матчасть SpelLeps: вот-вот. и кстати, что у тебя за имя дурацкое тут? почему Андрей, неАндрей? короче neAndrej: это из-за фамилии, я просто Апостол. и мне предъявляет человек с Лепсом в юзернейме, серьёзно SpelLeps: наезд снимается. а у меня тоже из-за фамилии, я Рюмин вообще-то но я бы записал тебя Сержем просто потому что могу Апостолу не удаётся сдержать улыбки на это сообщение. neAndrej: ах вот как, ну тогда доброй ночи Мишель ответ не приходит около пяти минут и когда Сергей уже готов забить на это всё дело и просто лечь спать, телефон булькает уведомлением: Michel: доброй, Serge Миша — бес и наглец — заставляет вновь улыбнуться и почувствовать что-то кроме тотальной заёбанности последних трёх месяцев.***
с того вечера они и начинают периодически переписываться в телеге, кидают голосовые и какие-то нелепые по сути своей пикчи. июльское солнце в далёком от петербурга городке плавит металл и вечный апостольский лёд в сердце, греет и тепло касается своими ладонями щёк, плечей и самого кончика носа. время всё ещё похоже на золотой тягучий мёд, бликующий и переливающийся, оно тянется и замедляет жизнь, будто давая возможность никуда не гнаться, а быть в настоящем "сейчас". оно будто впервые сжаливается над Серёжей. на второй день их знакомства Миша тащит Апостола в город, конечно же, в обход злополучного супермаркета. Вишера встречает их деревянными домами, покосившимися под гнётом времени и безразличия; осыпающимися и идущими трещинами кирпичными строениями бывших складов; сгоревшими и чёрными от копоти деревянными особняками, с зияющими провалами тёмных слепых оконных глазниц и не до конца обвалившимися дымоходами. она открывается им расслабленностью и обшарпанностью провинции, палисадами с цветами и луком и огородами, засаженными картошкой; советскими трёхэтажными монстриками из детских кошмаров маленьких урбанистов и не менее жуткими новостройками, с балконами, закрытыми отвратительным сайдингом. это всё так не по-петербургски, так иначе и так по-летнему. они с Бестужевым видятся почти каждый день, обходят весь город, все поля вокруг и лес вдоль просёлочных дорог, посмеиваются и говорят друг с другом так, будто не смогут наговориться никогда в этой жизни. но и молчат они не меньше, молчат на одной волне, когда оба работают каждый за своим ноутбуком, молчат в поле, глядя в бескрайнее синее небо, молчат, пока сидят на качелях во дворе у Апостола или курят в беседке у Миши. тишина между ними простая и понятная, не требующая объяснений и перемолвок, не тягуче-медовая, а призрачно-лёгкая и невесомая. Сергею думается, что вот он, недостающий осколочек собственной души, зовущийся Михаилом. его понимают без слов и он понимает тоже. ему легко и не больно, не тянет под рёбрами и не разрывается в голове. и от этого-то горше в сотни раз, потому что всё проходит, пройдёт и это, закончится с первыми желтеющими листьями и никогда больше не повторится в жизни, тоже оставшись лишь воспоминаниями, дергающими за натянутые нервы в самые тяжелые моменты. именно поэтому и дышит Сергей полной грудью, ловит все мгновения этой новой маленькой жизни, разделенной на двоих двумя сломанными отчего-то, но стойкими мальчиками. смелыми и желающими жить, смягчающими друг другу сколы и запечатывающими невесомыми и неосознанными прикосновениями раны и порезы. они друг друга об этом не просят, они друг другу об этом не говорят, они друг другу за это благодарны. не говорят о прошлом, не говорят о будущем и не говорят о настоящем, которое там, за пределами этого знойно-звенящего лета, совсем сейчас далеко, будто бы в другом мире. Миша, точно так же, как и Сергей, ловит моменты настоящего, сохраняет их и тоже бежит от чего-то своего, не менее сильно выкручивающего душу. Серёжа чувствует, что от него пахнет горьковатым лаймом, крепким кофе и сигаретами. а временами, совсем-совсем редко и почти незаметно — вишней. он так и остаётся бледным и чуть прохладным, разве что веснушки на носу становятся чуть заметнее и волны пшеничных волос ещё сильнее светлеют, выгорая под солнцем. на Апостола загар тоже не ложится совершенно, словно солнце подчёркивает то, насколько оба они чужды и далеки этому месту, насколько их привычное лето отличается от того, чем они живут и дышат сейчас. а нынешнее лето кружит голову и пьянит, как хорошее игристое. Миша сравнивает с просекко экстрадрай и говорит, что за таким и не грешно было бы съездить на советской колымаге в новгородский перекрёсток. чего уж там, даже пешком дойти. нынешнее лето постепенно начинает пахнуть для Серёжи лаймом и крепким кофе, мятной жвачкой и вишней. оно бликует зеленовато-янтарными всполохами прищуренных глаз, носит растянутые футболки и фиолетовую нитку на правом запястье, слушает Электрофорез и смотрит понимающе и мудро. Апостол думает, что без такого Мишеля и этого лета бы у него не было, осознаёт, что привязывается и совершенно не может противиться этому. не хочет потому что, не собирается даже. решает оставить всё это звенящее и живое только для себя и только здесь, в небольшом городке за сотни километров от родного Петербурга. он не знает только, что для Рюмина это лето уже прочно связано с тёмной хвоей апостольских глаз, запахом зелёного чая на светлой веранде и скрипом старых качелей, привязанных когда-то к ветви дуба. оно говорит с Мишей глубоким мелодичным голосом, иногда щёлкает его по веснушчатому носу и смеётся раскатисто-шуршаще в беседке перед его домом. ни для одного из них это не похоже на возвращение в беззаботное светлое детство — это что-то совершенно новое и иное, взрослое и осознанное, взрощенное с трепетом и заботой и оберегаемое, как зеница ока. это для каждого из них счастье, простое и звучащее в каждом слове, в каждом вздохе и в каждом новом переливе голоса. они вплавляются друг в друга прочно и крепко, связываются и переплетаются незаметно даже для самих себя. у Сергея бесприютность в груди распутывается, распускается и исчезает под серовато-зелёным взглядом и мягкой улыбкой. а у Миши уходит печаль из глаз и соединяется снова разлом поперёк груди, стоит Апостолу лишь аккуратно дотронуться до запястья. на изломе июля сидят у реки и обсуждают, что Пирокинезис похож на Пьюдипая курильщика. Миша называет это героиновым наркоманом, Серёжа — паровозиком, который не смог. солнце слепит, отражаясь в воде, пускает злых солнечных зайцев, вытаптывающих сетчатку сотнями мелких, но сильных лап, прямо в глаза и всё же немного гаденько ухмыляется. Миша щурится уже как кот, а не в знак уважения к своей дурацкой привычке. встаёт, стягивает кеды и футболку. идёт, не оборачиваясь к воде, а спина вся в россыпях родинок и с острыми крыльями лопаток, Муравьев засматривается. ныряет Миша своей бесовской головой вперёд, даже с разбега, и хочется верить, что дно он знает, потому что будет до жути обидно, если разъебётся о кусок арматуры, так некстати торчащий из илистого дна. Серёжа поднимается следом и думает, что настоящее негородское лето хорошо тем, что можно ухнуться спокойно в воду в том, в чём пришёл, выложив только ключи от дома. Рюмин выныривает ближе к середине реки, когда Сергей только подходит к кромке воды, смотрит выжидающе и приподнимает немного брови. солнце горячее — вода холодная, на другом берегу густо шумит лес и покачиваются привязанные к вбитым прямо в землю колышкам простые деревянные лодки. Миша брызгается в него, а Серёжа брызгается в ответ, смеются с хрипами и прикрывают глаза, вновь себя отпуская. июль догорает солнцем на фоне раскидистых тёмных крон деревьев, оставляя непережитое ещё счастье на откуп августу.***
август приносит с собой невозможно звёздные ночи и ещё более ясное небо, горечь подступающей осени и шальную свободу, горько-сладкую и режущую по живому резко и безжалостно. он приходит с ночными кострами на плечах и гитарными переборами, вырисовывает на сетчатке безграничную зелень, не подёрнутую ещё ни песочно-желтым, ни грязно-оранжевым. сердце замирает уже не в груди - в горле - при взгляде на Мишу в ясных августовских всполохах, сердце сбивается с ритма и поёт о своей любви — песня его чистая и звонкая, как и всё в этом лете — чистое и звонкое.***
над головой перламутрово-серые тучи, превратившиеся из сизых жирных голубей июля в огромных древних китов со вздымающимся плавниками. это не то небо, к которому все привыкли здесь, оно совсем другое. это небо Петербурга, зовущего обратно двух своих потерянных сыновей. дождь заряжает стеной по пути от библиотеки, гулкой и тёмной, с отвратительно зелёными стенами и запахом болезни. она — ребёнок советов, мерзкий и уродливый будто бы в насмешку — и задерживаться в ней не хочется совершенно. через два дня сорвётся вниз и сломается первая неделя августа, карета ещё не превратится в тыкву, но из-под лакейских треуголок начнут проглядывать серые крысиные морды. Сергей чувствует, как тягуче-медовое время начинает тикать всё быстрее и отчётливее у него за спиной, шуршать песком из часов и смеяться мерзко и неприятно. оно напоминает, что всему когда-то приходит конец, и конец апостольского счастья всё ближе — лето уже почти на исходе. но пока они идут из библиотеки, спорят и гадают, станут ли жертвой ливня. Миша ставит, что нет. Серёжа хмыкает и называет его придурком, когда громовой раскат разносится где-то позади. всех адекватных людей смело с улиц ещё десять минут назад, поэтому посреди дороги они с Мишей одни. за первым раскатом следует второй и вместе с ним тучи проливаются сильным летним ливнем. тяжёлые набухшие капли с шумом бьются о крыши домов, об асфальтовые проплешины, о глянцевые листья деревьев, задерживаются на кончике носа, скрываются в мишиных волнистых волосах. последний зачёсывает их рукой назад, подмигивает и уносится вперёд по улице, перепрыгивая уже успевшие собраться лужи. паршивец, думает Серёжа и бежит следом. город вокруг размытый и свежий, скрытый за пеленой дождя, отделённый от них двоих лёгкой, но прочной стеной, сдерживающей будто рвущееся к ним двоим суровое настоящее, не пускающей его. до апостольского дома доносятся мокрые до нитки и радостные, вваливаются во двор, как настоящие беспечные мальчишки. Рюмин показывает средний палец, но не заходит в дом, а направляется к качелям у дуба. дерево раскидистое и старое — крона почти не пропускает капель. Миша смотрит на стену дождя, вдыхает сырой воздух полной грудью; с волос ручейки текут под футболку, а на кончике носа собирается особенно крупная капля, тут же срывающаяся вниз под собственным весом. каким бы прекрасным ни было лето, эта вот петербургская перламутровость на фоне изумрудной травы идёт Мише куда больше, думается Сергею. — Мишель, — зовёт негромко. а когда тот оборачивается, кладёт руку на скулу и целует, не закрывая глаз, ловя бестужевский хитрый взгляд и чувствуя его пальцы на груди — прохладные и чуть подрагивающие. на вкус — вишни становится куда больше, она смешивается с горьким кофе и пьянит, кружит голову, шумит родными хвойными лесами и бьётся в грудь волнами ладожского озера. Миша целует глубоко, но нежно, до звёздных всполохов перед глазами, не убирая рук от чужого сердца, выстукивая его ритм на клетке ребер и подаваясь вперёд и вверх, желая будто укрыть от всего этого мира. он отпечатывается с обратной стороны апостольских век, проводит языком по кромке зубов и заставляет задыхаться от нечеловеческой к нему любви. отрываются друг от друга, когда по лёгким уже начинают бегать разряды тока. — дурак ты, Серёжа, — говорит Бестужев, склонив голову к плечу, мягко, — играем на оба фронта и проигрываем, да? а потом обнимает в одно движение, устроив руки на лопатках. Серёжа легко посмеивается ему в плечо и думает, что и правда дурак — счастливый, живой, живущий. август приносит с собой ещё больше счастья, пускает его по венам вместо крови, вишнёво-горькое, прохладное, но согревающее. август отдаёт счастье словно за всю прошедшую жизнь разом, накрывает звёздными тёмно-синими ночами, шумит лесом и заглушает мерзкое тиканье бегущего времени. Серёжа падает в Мишу с разбегу, как в огромный сугроб зимой, как в солёные волны, как в густой воздух северного леса. Миша ведёт руками по плечам, спине, задерживает их снова на лопатках. целует в нос, в линию челюсти, в подбородок. он, нетактильный и закрытый, отдаёт всего себя, получая взамен не меньше. они плавятся друг у друга в тесных объятиях, дышат в унисон и шепчут в кожу признания. августовские ночи жаркие и тягучие, отпечатывающиеся на коже россыпью туманностей цвета индиго. под ключицей у Миши небольшой горный хребет, вырастающий из кардиограммы — рисунок аккуратный и графично-чёрный. под ним — два небольших блёкло-белых шрама, ещё ниже — треугольник из родинок. у Сергея на тех же местах будто имя Миши выгравировано под всеми синяками и отметинами, тоже графично и чётко. сердце заходится в каком-то бешенном ритме от нежности. Серёжа не выдерживает, когда в о т т а к — всего себя и без остатка. так странно и так легко. Апостол прочерчивает кончиками пальцев путь вдоль позвонков, ведёт ладонями по мишиным бокам, слушает хриплое сбитое бестужевское дыхание и сам плавится под узкими сильными ладонями, задыхается , чувствуя поцелуи на ключицах, выше — по линии челюсти, а потом снова вниз — горячо и до замирающего сердца так, как было необходимо всю жизнь до, наверное. Миша чувствует, Миша ощущает, Миша л ю б и т. оттого смотреть на него по утрам — растрёпанного, с красными следами на шее и искрящими глазами - всё равно что видеть произведение искусства, достойное кисти Рафаэля или Ван Эйка — тут, у себя на светлых простынях в маленьком городке, в глуши. прекрасно до невозможности, правильно до боли за рёбрами. время напоминает о себе вновь, когда в семнадцатых числах Миша, стоя на кухне с чашкой кофе, говорит хрипло и чуть надтреснуто: — Серёж..? Серёжа, я 24 в Новгород уезжаю, — молчит, прокашливается, — не за продуктами. ток от этого ожидаемо прошибает всё тело. ясно, хорошо, Нов го род, ну конечно, а чего ты ждал. у какого ещё нормального петербуржца дача будет в новгородской области. — я понял, Мишель, давай не будем, — слова проталкивает еле-еле, растеряв будто все силы разом, смотрит в белый стол и дышит на счёт. отпускать не хочется, возвращаться в бьющее под дых настоящее — тоже, но тут ничего попишешь. Мишины аккуратные прохладные руки ложатся на плечи — Сергей чувствует невесомый поцелуй в макушку и прикрывает глаза. у него ласточка через два дня после мишиного отъезда, у него петербург и четвёртый курс, у него друзья и подкрадывающаяся осень. оба понимают прекрасно, что прощаться придётся, но думать и говорить об этом не хочется никому. настоящее вновь поскрипывает на зубах мелким песком, вскрывает залеченные раны, до которых ещё может добраться и смеётся-смеётся-смеётся, хрипяще и громко. оставшееся время погружает каждого в запах вишни и хвои с головой. август на изломе даёт им всё, кроме самого нужного — времени друг с другом.***
в последнюю ночь Серёжа цепляется за Мишины плечи крепче, целует везде, куда может дотянуться, терпко и нежно, пробегается пальцами по горному хребту над сердцем, чувствует, как его крепко обнимают в ответ и утягивают за собой. Миша шепчет что-то неразборчиво, гладит по волосам и сжимает сильными руками, не давая настоящему вскрыть кожу. до утра лежат, переплетясь и просто слушая тишину напополам с дыханием. на кухне пьют сваренный Рюминым кофе и молчат, на остановке обнимают друг друга порывисто и, так же не произнося ни слова, касаются последний раз пальцами и отходят каждый навстречу своему настоящему. дома Сергей находит стопку из двух мишиных футболок и одной толстовки — сверху лежат серебряное кольцо и та самая дурацкая зелёная зажигалка за 15 рублей. не досчитывается нескольких своих вещей, вздыхает и начинает собирать себя по кусочкам. два дня пролетают мгновенно, как и всегда в конце лета. август гасит насыщенную синь небосвода и тоже начинает собирать свои подарки. под ногами уже стелятся желтовато-песочные листья, кособокая вырвиглазно-зелёная остановка напротив вокзала кривится и фыркает, скалится и плюётся кусками отходящей краски. в ласточке работают кондиционеры и пахнет растворимым кофе из банки, поезд мчит с запредельной скоростью, иногда немного закладывает уши. Московский встречает улыбками Кондратия и Трубецкого, суетой города, гомоном и запахом шавермы и выпечки — Серёжа скучал. Петербург вновь графитово-серый, прохладный и улыбающийся криво и чуть надломленно. как Миша. воздух пахнет краской и сыростью, домом и севером. групповой чат разрывается сообщениями Антона Арбузова о том, что к ним перевёлся кто-то из самого (пальц, поднятый к небу — жи нет, думается Сергею) итмо. зачем, почему и кто вообще так делает на последнем курсе — непонятно, но занимательно. известно только, что у парня какая-то непонятная фамилия, но на это заявление Муравьёв-Апостол только усмехается. с 24-ого августа хочется не переставая курить, а ещё неприятно тянет за рёбрами, но моральных сил, как ни странно больше. запах вишни и кофе остаётся только на футболках и в лёгких, а на подоконнике дома лежат две одинаковые зажигалки. 30-ого числа Трубецкой знакомит его с Павлом — можно просто Паша — Пестелем. тот учится в магистратуре на политологии и кажется смелым, дерзким, интересным и смутно знакомым из-за тёмного ежика волос, активной жестикуляции и коренастой фигуры, но память на этот счёт только упрямо молчит. на первую пару Муравьёв благополучно опаздывает и усиленно материт весь свет, когда набирает сообщение старосте Антону, надеясь уже в метро на то, что лекцию сегодня читает не Бенкендорф. ну потому что голова Сергею в ближайшее время ещё пригодится. родной университет при встрече скрипит полами и молчит пустыми коридорами, мигает лампами и смотрит флегматичным взором Орлова, выказывающим недовольство только словами. а потом резко и без предупреждения рассекает грудную клетку бритвенно-острым взглядом прищуренных глаз, глядящих насмешливо-знакомо. у парня из итмо оказывается дурацкая двойная фамилия Бестужев-Рюмин, горчащее на языке имя Михаил, шрамик над бровью и несгоревшее лето в сердце. осень пахнет хвоей, вишней и горьким кофе. за рёбрами разрастается счастье.