Догма

Ты знаешь, когда в жутковатой тусклой желтизне я в первый раз открыл глаза и увидел тебя… Нет, не так. По правде, тогда я не запомнил тебя. Я вообще смутно помню тот период. Давящие серые стены, мелькающие лампы, вечный холод. Всегда было холодно, несмотря даже на несколько одеял, которые дал господин Чан. Этот холод существовал где-то в костях, перекатывался хрустящими льдинками в основании черепа. А ты появлялся резким, ужасно раздражающим голосом на периферии сознания, цеплялся за мой мозг ржавыми крючками, не давал уйти в мягкую темноту. Я ненавидел твой голос. Потом, твои попытки приблизится ко мне вызывали отвращение. Мы ведь не люди. Зачем тогда так усиленно искать общества друг друга? Рано или поздно, даже если эксперимент будет удачным, нас ликвидируют. Я не понимал тебя тогда. Да и честно говоря, даже зная теперь все, не понимаю и сейчас. Ты как песчинка в идеальном механизме, неучтенный минус в уравнении. Я презирал тебя. Помню холод каменного пола, и смех один на двоих. Когда не было сил даже чтобы пошевелиться, привычная боль стискивала легкие, а мы смеялись. Тогда, между одной пыткой и другой, в этом темном месте, мне впервые стало легче дышать. В те мгновения, я не думал, о своей искусственной природе, о километрах камня над головой, о стерильном воздухе лабораторий. На секунду я представил, что я человек. Нет, я стал им. Я ненавидел тебя за это. Потом. Когда очередная боль выжигала мне внутренности и оставляла бессильной куклой валяться на полу. А мне говорили вставать и пробовать ещё. Как же я ненавидел тебя в эти минуты, ведь видеть как все вокруг залито твоей кровью и верить в то, что ты ещё человек — невозможно. Чувства. Их было так много в те дни. Помню, как идя через коридор, наткнулись на господина и госпожу Чан, и затаились в полумраке какой-то арки. Могли и не стараться, эти двое были слишком увлечены друг другом, чтобы заметить две не в меру любопытные тени. Мы с тобой смотрели на их поцелуй со смутной жадностью голодных перед красивой картинкой дымящегося блюда. А потом сидели после отбоя на одной кровати и в тусклом свете свечей ты так же жадно смотрел на мои губы. Кто сделал шаг первым, теперь и не разобрать уже. Но твои губы, мягкие, податливые, раскрытые на встречу я бы никогда не смог забыть. Такие неумелые, такие честные, мы целовались взахлёб, как будто через секунду нас разлучат, как будто мир будет уничтожен и никогда больше мы не обретём друг друга. А когда, наконец, отстранились, жадно глотая воздух, твои губы покраснели и потеряли четкие линии, а руки прочно вцепились в мои волосы, так, что мне пришлось, шипя, разжимать твои пальцы. Мы целовались снова и снова, растворяясь в этих поцелуях, словно стараясь стать единым целым, как две половинки одной души, наконец нашедшие друг друга. Эти касания губ, такие простые, почти невинные, заставляли дрожать все внутри, наполняя каким-то темным, странным чувством. Желанием обладания. Бесконечная череда дней из боли, скуки и поцелуев после отбоя. Мы не знали, что можно сделать ещё и некому было рассказать нам. Разве хоть кто-то задумывался о нас, как о людях? Я не осуждаю их. Представь кто-нибудь на нашем месте людей, разве смогли бы они продолжать? Я не осуждаю их. Я их ненавижу. И сколько я буду жить, столько будет жить моя ненависть. Помню, я рассказывал тебе про небо. Чистое, синее, до боли прекрасное, и ты слушал меня, затаив дыхание, а потом молча обнимал до хруста в недавно сращённых рёбрах. Я знаю, ты бы хотел его увидеть. И я хотел бы быть рядом с тобой в этот момент. Я рассказывал тебе про женщину из моих снов, и ты настороженно застывал, словно боясь чего-то. Глупый. То, чего следовало бояться, оказалось совсем не в моей памяти. Мои воспоминания. Я не имел на них права, как оказалось. Я, наверно, смог бы жить даже так, с галлюцинациями и снами, ущербным и поломанным. Но кому нужен неудавшийся эксперимент? Мы знали, что остались считанные дни, пока меня не заберут. Мы знали и совсем перестали спать, каждую минуту находясь рядом, но молчали. Что я мог сказать тебе? Что меньше всего на свете хочу оставлять тебя одного? Успокоить, что мы и не задумывались как долгосрочный эксперимент? Что? Что я мог тогда сделать для тебя? Ведь и я сам не хотел жить. Обречённые. Иногда, в сиянии лунных ночей, я думаю, а могло ли все сложиться по другому. И не нахожу ответа. Твой сумасшедший план, разве у него был хоть один шанс на успех? Но ты сделал все, что мог, чтобы он осуществился. Разве твоя вина, что мы были двумя детьми против всей громады Ордена. Твое желание умереть вместе со мной. Такое естественное. Если не можешь победить противника, то все, что у тебя остаётся — возможность достойно умереть. А я предал тебя. В последний момент, в вихре лепестков лотоса я захотел жить. Захотел исполнить обещание, данное той светловолосой девушке. Захотел увидеть небо. Невыносимо умирать под толщей камня, не зная ничего о себе и о мире. Муген легко резал твое тело, раз за разом оставляя огромные раны, которые заживали все медленнее, а ты не сопротивляясь смотрел на меня открытыми беззащитными глазами. Я знал, что теперь мне некуда будет деться от этого взгляда. Даже в смерти он будет со мной. Ты принял мой выбор, так же, как принимал от меня и удары и поцелуи, покорно подставляя под клинок открытую шею. Умирая в пустом сером мире, ты ни на секунду не винил меня. Вокруг лежали окровавленные тела, и было так страшно от пустоты вокруг. Тишина звенела в ушах и, после твоих тихих вскриков под ударами, была просто оглушающей. Твои глаза постепенно тускнели и вместе с ними умирало мое сердце, раздираемое на части. Разве эта боль могла бы сравниться хоть с чем-нибудь? Когда все было закончено, и ты тихо лежал в огромной луже практически черной крови, исковерканный чистой силой, я, наконец, позволил себе отбросить Муген, зазвеневший по камням, и обхватить твою голову, прижимая к груди. Несмотря ни на что, я пытался поймать твое дыхание. Но я слишком хорошо справился со своей работой. Не знаю, сколько я просидел, скрючившись над твоим телом, не в силах даже заплакать. Боль пожирала меня изнутри. Боль и вина. Помню, как до моего мозга наконец дошло, что все. Это конец. Ничего больше не будет так, как раньше. Тебя больше не будет. Я сжимал в объятьях мертвое остывающее тело и выл, обращаясь к серому потолку. Помню, как осторожно опустил тебя на пол и твоя голова с тихим стуком встретилась с камнями. Как долго смотрел в твои тусклые теперь глаза, а надежда размазывала мое сердце в кашу. Как шел по коридорам, чувствуя, как мучительно искривлены губы, весь в своей и чужой крови. Меня не останавливали. Никто ещё не понимал, что случилось. Наверно от залитого кровью мальчика, который тащил за собой высекающую искры из камней катану, шарахались, как от призрака. Да, думаю, так и было. Помню как впервые в этой жизни увидел небо. Яростно синее, огромное, как вечность. Прекрасное. Синь резала привычные к тусклому свету глаза. Коротким всплеском белого синеву прорезало крыло чайки. Думаю, все прекрасное в этом мире так или иначе причиняет боль. Как небо, как Чистая Сила. Как ты. И только тогда, под огромным небом ко мне наконец пришли слезы. Тогда что-то умирало во мне, выходило вместе со слезами, короткими рыданиями и всхлипами. Что-то, без чего стало значительно легче, но, уходя, оно оставило чувство пустоты вместо себя. Кровавыми ошметками на камнях осталось мое сердце.

***

Рыжий пытается привлечь внимание любым способом. Рыжий — душа компании, лучший друг для всех, пусть в его улыбках и проскальзывает иногда фальшь. Другие, правда, этого не замечают, и, наверно, это хорошо. У Книгочея свой долг и своя дорога, пусть временно и пересекающаяся с дорогой Ордена. Он чужой здесь, так же, как чужд Чёрному Ордену Канда. Рыжий всюду следует за ним, приносит абсолютно ненужные Канде сладости, таскается с ним на миссии, где так же неуместен в крови и пыли, как Канда на вечеринке. И говорит, говорит постоянно, словно и не смущаясь молчанием собеседника, тревожа память чем-то неуловимо знакомым. И в один момент до Канды доходит. Он затаскивает Лави в свою комнату и прижимает к двери, сильно приложив спиной. Сминает рот в коротком и жёстком поцелуе. И все равно оказывается удивлен, когда чужие губы приоткрываются ему навстречу, а волосы мягко пропускают сквозь пальцы. Отстранившись, он долго изучает покрасневшие губы, стараясь не смотреть выше в переливающийся ведьмовской зеленью единственный глаз. Поэтому чужие пальцы, поднимающие его лицо за подбородок вверх оказываются неожиданностью. Лави вздергивает вверх бровь, словно ожидая ответ на свой незаданный вопрос, и выглядит при этом максимально самоуверенным. Только уголки губ выдают, подергиваясь в нервном ожидании. Канда обнимает его за шею, глубоко вдыхая запах теплой пыли в солнечных лучах, старых книг, тишины и мягкой спокойной нежности. Чувствуя всем телом даже через одежду жар его тела, и, словно от стыда, прячет лицо. Слова срываются с губ и падают комьями мертвой земли на давно уже закрытый гроб его сердца, куда сегодня, наверно, добавится ещё одно в пару. Такие жестокие и такие правдивые. Бессильные. — Мне нечем тебя любить. Прости.