Я ослепший котёнок, что кормится с рук, Безобразная кукла, так нелепа на вид. Я теперь злейший враг, а был больше, чем друг. Я ни слова не помню из прежних молитв.
В тишине полутёмного коридора, разжигающего невольный страх в сердце каждого, кому пришлось по нему пройти, раздались приглушённые голоса. — Пора ему. — Что, уже? — А как же. — Да замаялся уж в конец, отдохнуть хотя б дали... — Ну ты это оставь, — недовольно буркнул первый голос. — Ночь как-никак целая была, поспал уже и будет. — Ну уж целая да не целая: в полночь только привели, он вишь ничком завалился на кровать-то и не шевелился больше, только подрагивал всё как-то... плакал, должно быть... помрёт поди скоро... — Ну помрёт и помрёт, тебе что? — раздражался первый голос. — Давно уж ему помереть-то пора бы, да вот воля царская помиловать решила... — А ежели помиловали, так и не помирать ж ему-то, в глуши этакой! Барин поди был... — Да что ты заладил всё о нём? Государя он твоего предал, Христов предатель он, а ты жалеешь! Ну диво! Судья ему не ты, а царь, а он уж и решил, как ему лучше будет, вот так, значит, и должно! Открывай давай. В тишине глухого коридора послышалось лязгание железных ключей. Первый голос сердито, но тихо прибавил: — А помрёт, так я ему и на могилу плюнуть не побоюсь, на бесстыдника эдакого, да ещё и колдуна. Ведь это надо было же ещё и посметь, да с его-то грешками!.. Не отмолить их поди, вот ему и кара земная. — говорящий это мужчина кивнул при последних словах на железные оковы, словно вырванный кусок мяса безжизненно болтающиеся в его руках. — Да полно, полно... — попытался успокоить второй голос. — Нет, а что ж я не так сказал? — совсем раскипятился говорящий. — Плюну, вот помяни моё слово, плюну! И сейчас плюю, и при жизни плюю на этого бесстыдника, на басурмана этого, плевал, плюю и буду плевать, потому как... — Смотри не захлебнись. — насмешливо-надменным тоном произнёс уже третий голос, раздающийся из-за тяжёлой железной двери, которую как раз отпирали. Это был слабый, чуть хрипловатый голос, совсем не такой ровный и даже звонкий, каким он был раньше, но всё та же усмешка, та же горделивость звучали в нём, всё с той же уверенностью, с тем же пренебрежением говорил его обладатель. Фраза эта, произнесённая самим «бесстыдником» и «басурманом», прозвучала так неожиданно, что адресат даже опешил и не сразу нашёлся, что ответить. Между тем второй мужчина, тот самый, который пытался успокоить первого, мгновение во все глаза смотрел на «басурмана», но затем спохватился и как-то почти смущённо затопал ногами и зазвенел ключами, внутренне надеясь заглушить этим воцарившую в коридоре тишину. — Пошёл. — не прикрикнул, а просто пропыхтел он, распахивая железную дверь перед заключённым. — Ты кому это сказал? — заревел наконец первый голос. — Ты кому это сказал, ты мне сказал? Мне? Ты? Да я тебя, собаку недорезанную, в землю живым закопаю и плюну, плюну на тебя, ещё на живого плюну, а потом и на мёртвого!.. — Ну тише, ну будет, — взмолился уже второй говорящий, боязливо оглядываясь в сторону входа. — Услышат шум-то, придут, уволят меня. Между тем заключённый вышел из камеры, и его тут же схватили два человека, караулящие у дверей, подхватили под руки, чтоб их могли оковать. Он осипло дышал сыростью подвального коридора, а в ответ на угрозы лишь хмыкнул и закашлялся. — Нет, ты глянь, он ещё и хмыкать мне будет! — первый мужчина даже цепи забыл накинуть на руки заключённого, настолько он взбесился. — Ты на кого хмыкаешь, а?! Ты на кого хмыкаешь? Сволочь ты, падаль ты не догнившая, червь ты подземный! Я ж тебя на кусочки порежу и гнева царского не побоюсь! Он ещё смеет мне хмыкать, ты глянь!.. Этакая-то сука! Я государственный служитель, меня Бог любит, а тебя, тварь, Он проклинает! Сказав это, «божий любимец» наконец решился исполнить своё обещание и смачно плюнул прямо в лицо заключённого. Тот попытался отвернуться, но не успел, и, стараясь не морщиться, посмотрел исподлобья на «государственного служителя». Сердце последнего невольно сжалось при встрече с этим взглядом. Не он один, но почти каждый, кто встречался с ним глазами, поспешно отворачивался, потому как был не в силах вынести истерзанного вида когда-то чуть ли не первого человека при дворе, любимца государя. Не зря между собой о нём говорили: «...Басманов, ещё при жизни...», — он действительно, казалось, уже умер, по крайней мере признаки жизни в нём едва ли можно было разглядеть, разве что всё та же горделивая интонация голоса, который, к слову, всё слабел в последнее время. Былая стать его ещё держалась слабой тенью, да и то почти полностью уже сменилась надломленностью и покорностью во всех движениях; взгляд хотя ещё частично и сохранял надменность, но уже не прошибал насквозь, как «при жизни», уже не горел своим ясным природным огнём, а был лишь тусклым вестником душевных мук, происходящих внутри Басманова. Из роскошных комнат, устеленных коврами, он в одночасье перебрался в узенькую камеру в неотапливаемом подвальном коридоре, в тот же месяц, видно, захворал от сырости, и весь как бы потух. Но всё бы ничего — Фёдор Басманов, упрямый, как горный козёл, выдержал бы и это, — если бы не муки душевные, которые истерзали его всего. Когда-то он был само воплощение красоты, силы и достатка, вызывающее невольных страх у каждого (может, поэтому-то почти все его ненавидели, другие — просто недолюбливали), теперь же он угасал почти на глазах, и каждое утро приставленный к заключённым надсмотрщик отмечал про себя, что «вот и сегодня стало ещё чуть меньше Басманова», что ещё одна былая черта изгладилась в нём, исчезла, а на место её пришла новая доля пустоты, затравленности, оледенелости изнутри. Он почти перестал спать, все ночи напролёт дёргался в судорожных рыданиях, переходящих в горячку, и в бреду всё лепетал: «свет мой, за что?..». Приказ царя о положении своего когда-то любимого опричника (да поговаривали, что и большим, чем просто любимый опричник, был Феодор) был не благосклонен, но всё же не так жесток, как оказалось в реальности. Его провозгласили во всеуслышание царским шутом и, одарив шутовским платьем заместо собольих шуб, разукрашенных камнями кафтанов и накидок, закинули куда-то в подвальные комнатушки, с надсмотром, крысами и скудным питанием раз в день. Позволялось мыться раз в три дня, ровнять волосы, если понадобится, но это лишь потому, что он представляется перед государем, а представляться перед ним надо в надлежащем виде. Телесно наказывать его запретили, но это не мешало каждому дворовому, имевшему с ним свои счёты (а свои счёты с ним имел каждый), захаживать в подвал чуть ли не ежедневно, переглядываться с надсмотрщиком и получать его себе на растерзание — «а кому Федька расскажет?». Роняли на каменный пол некогда царёва любимца, и стучали безжалостно сапоги, и слышался свист да улюлюкивание под каменными сводами, и обязательно кто-то говорил: «Ну что, Федя, попляши для нас, как для царя плясывал». Басманов, конечно, огрызался, отбивался и посылал к лешему, но ничем хорошим для него это решительно не заканчивалось... И так чуть ли не каждый день. — Это ты зря. — только и произнёс Феодор, глядя в глаза своему недоброжелателю, но ядовитый лёд его голоса при этих словах подействовал должным образом. «Божий любимец» своего обещания не повторил и как-то слишком скоро отвёл глаза, процедив сквозь зубы охране «Веди его» — боялись Басманова, даже при теперешнем положении боялись, потому и были так жестоки, что были запуганы в душе. — Сейчас-то куда? — спросил второй говорящий, который, к слову, «при жизни» с Басмановым знаком не был и потому окроме невольной жалости ничего к нему не испытывал. — Утро ж ещё. — Утро, не утро, а нам когда прикажут, тогда и ведём, — промычал первый мужчина, ступая по холодному полу впереди Басманова. Оступившись, а может и специально, он, оборачиваясь, наступил на босую ногу Фёдора, прикрытую достающей до пола изодранной уже юбкой. Басманов сжал зубы и бросил на него очередной, полный ненависти, взгляд, но тот, поймав себя на том, что смотрит на ногу заключённого, только бросил куда-то в пустоту «Скоморохов наряд-то износился» и обратился к своему собеседнику, стоявшему теперь чуть позади: — Кормить сегодня не велено. Боярам не понравилось, как он танцевал вчера. Сейчас, может, и исправит. — при последних словах он ухмыльнулся и пихнул Басманова кулаком между лопаток. — А остальных что? — только и спросил второй мужчина, но ему уже не ответили. Он задумчиво прошёл к камере уведённого, бегло осмотрел её и, запирая, только снова сказал себе под нос: — Эх, а ведь был барин...***
Дыхание уже сбилось, но это ничего, это пустяки. Да и ноги истоптанные — пустяк, да и улыбка, так старательно натянутая снова на лицо, и сеть, используемая обычно для охоты на животных, а сейчас зачем-то накинутая ему на плечи, — всё пустяки. И боль в спине из-за жёсткой постели и вчерашних ударов, и смех бояр, разливающийся в душе смрадной ненавистью... Всё стерпеть можно. Да только не лицо Ивана, скрытое частично за пламенем свечей, не его цепкие глаза, ловящие каждое движение своего шута, пока тот отбивает что-то босыми ногами, путается, запинается, чуть не падает, но в ответ на всплеск хохота лишь шире улыбается израненными губами. Нет, этого выдержать невозможно — однако, он почему-то снова выдерживает. Женское платье, в сущности довольно красивое, да только зачем-то изрезанное в районе спины и груди, расшитое по юбке какими-то монетками-пустышками, чтоб звенело, алого цвета; белая лента да бусы, накинутые на шею — вот он, новый шут царя. Тяжёлые железные серьги, просто чтоб по щекам били, шапка бело-красная на чёрной макушке, губы намалёванные, иногда даже нарисованные румянцы. «Чего ж вам ещё?» — со злостью думает Басманов, как-то только уже подсознательно слушая барабан, отбивающий сумасшедший ритм, под который надо поспевать — а то опять скажут, что плохо. Всюду, как бы он не плясал, он видит его, и скорбь впивается в сердце шипами, как осколки от разбитого бокала, на которые он случайно наступает. Басманов смеётся, пытаясь поймать ртом ягодку винограда, брошенную чьей-то насмешливой рукой, вторя боярам, которым, он знает, только и надо, чтоб он вторил, иначе неинтересно. Смеётся, ловит вторую, а сам мысленно молит — «Свет мой, мир ты мой, останови это всё, останови...». Чтоб заглушить внутреннюю боль, со всей силы наступает левой ногой на осколки и, шипя, тут же отскакивает, а из раны сочится кровь. Алая, как то нелепое платье, что на него надето. Как же хочется Фёдору превратиться в статую, в живой труп, чтоб не чувствовать, совсем ничего не чувствовать... Когда-то царь касался нежно даже щеки, в глаза глядел, как ни на кого другого, с наслаждением смотрел на его танцы, но танцы эти были другие, чувства были другие, и никогда никому другому не позволил бы он на его Феденьку смотреть. А теперь он смотрит на эти шутовские пляски и морщится от боли — Басманов это видел. Невольно он отводил иногда глаза, когда становилось, видимо, совсем невыносимо, но ничего своим обнаглевшим боярам не воспрещал, даже юбку на Феодоре кверху задирать, потому как «он предатель и должен понести наказание». А стыд да унижения — лучший вид наказания для Басманова, он это знал. Фёдор Басманов, ещё так недавно разодетый в дорогие одежды, носящий на себе подарки самого царя, так звонко, а главное, искренне смеющийся, так грациозно ступающий по лестницам дворца, устланным коврами, теперь исчезал, так быстро таял, как капля воды на раскалённом солнцем камне. Он превращался в тень самого себя, в обезображенную куклу, видимо, по мнению других, не умеющую даже плакать, в стекляшку-подделку, что даже не блестела, а так, забавляла просто, если через неё смотреть на солнце. «Быть может, и правда лучше уж казнь?» — думал иногда Феодор, зажимая рот руками, чтоб не кричать, а в голове снова и снова Иван, такой любимый, такой нужный, но теперь навсегда уже потерянный. Барабан стучит в голове в такт пульсу, кто-то из бояр что-то напевает, и Фёдор хлопает в ладоши, подбадривая сам себя, отбивая ритм. А потом вдруг валится на колени и заходится в рыданиях, уже не сдерживая их. Кто-то из бояр очень пьяно и удивлённо произносит: «Кукла никогда не плакала. С чего это вдруг?».