***
Молли Хупер всегда действовала на Джона Ватсона лучше любого успокоительного.1
29 июля 2020 г. в 14:08
Странное дело. Мне всегда говорили, что я должен быть сильным. И я думал, что меня уже не сломить. Думал, что ничто не сможет вывести из внутреннего равновесия. Думал, что будучи военным врачом, повидал достаточно смертей. Думал, что ситуация под контролем. Думал, что могу доверять самому себе. Какое же жалкое ничтожество…
Раз за разом люди вверяют свои жизни в мои руки в надежде услышать всего три заветных слова: «Операция прошла успешно». Три слова, заставляющие людей рыдать от счастья, улыбаться, пожимать руку или обнимать со словами благодарности. Люди всегда уверены во враче. Верят, что он опытный искусный мастер, эдакое всемогущее существо, спасающее жизни. Иначе стали бы они смотреть с такой надеждой в глазах, балансируя на грани жизни и смерти? Приходя в больницу, они думают, что им обязательно помогут. Ожидают сострадания, поддержки. Ожидают чуда.
Только вот врачи — всё те же люди. Которые точно также чувствуют, болеют, обижаются. У них тоже бывают плохие дни. Они тоже цепляются за жизнь всеми зубами и пальцами и вместе с самим собой стараются не уронить других. Тоже устают. Тоже ошибаются.
Я стою в углу комнаты, посреди которой умело орудует инструментами Молли Хупер. Я стараюсь потеряться в тени, но то и дело ловлю на себе её обеспокоенные взгляды и тут же опускаю голову. Слышу её вздох. Я уже знаю, что она хочет поговорить. И знаю, что буду не в состоянии её услышать. Хочу лечь на дно моря. Темно, тихо. Никто не станет упрекать. Лишь безмолвное царство рыб, глупо смотрящих на тебя своими выпуклыми глазами. Я закрываю глаза. В ушах до сих пор звенит женский крик. Крик, который никому не пожелаешь услышать. Полный отчаяния, ужаса, непонимания. Будто душа разрывается на тысячи осколков, которые невозможно склеить.
До плеча осторожно дотрагивается чья-то ладонь, но я так пугаюсь от этого невинного прикосновения, что от падения спасает лишь стена позади меня.
—Джон, просто посмотри на него.
Я качаю головой.
—Ты должен, — уверенно говорит она. Ещё недавно её голос дрожал при одном взгляде на меня (Молли слишком мягкосердечна), а сейчас во взгляде читается стойкая непоколебимость, и я понимаю, что мне действительно придётся это сделать. Вздыхаю и на негнущихся ногах подхожу к столу. Рывком снимаю белую простынь и смотрю в лицо своему ночному кошмару.
Мальчик. Десяти лет от роду. Кучерявые рыжие волосы, лицо, усыпанное веснушками. Закрытые глаза, неестественно бледная кожа. Мне кажется, что сейчас ему очень холодно, и невольно я содрогаюсь. Знаю, что он и при жизни часто мёрз, просто не переносил холод. Ещё он успел подружиться со всеми медсёстрами. Обожал спагетти и какао. Раз в неделю мать приносила ему новый выпуск какого-то журнала о космосе. Знаю, что он боится уколов, но никогда никому об этом не говорит. Знаю, что у него была любящая семья, младшая сестрёнка, похожая на него как две капли воды. Знаю, что должен извиниться перед ними, но в горле застрял тугой комок.
Я не замечаю, что мои пальцы дрожат, пока Молли не берёт меня за руку. Я смотрю на подрагивающие пальцы, и изо рта против воли вырываются слова:
—Наверное, я больше никогда не смогу держать скальпель.
Она молчит, но я чувствую, что её ладонь сжимается крепче. И зачем я только пришёл в этот морг? Лишний раз убедиться в собственной ошибке? Или негласно умолять всё вокруг, чтобы это оказалось страшным сном? Любой другой уже давно бы сказал что-то вроде: «Такое случается, это не значит, что ты должен увольняться», «Люди умирают каждую секунду», «На ошибках учатся, ничего не поделаешь, нужно взять себя в руки»... Но Молли молчит. Она как никто другой понимает меня. Понимает, что я устал молчать и носить клубок мыслей в своей голове, но боюсь вытащить его на всеобщее обозрение.
—Я говорил им, что всё будет в порядке, — делаю глубокий вдох и тяну за ниточку, распутывая клубок. — Говорил, что им не нужно беспокоиться. Я идиот.
Мне нельзя было давать надежду. Никто не может быть уверен в успехе на сто процентов. Любая операция сопровождается риском, и мне нужно научиться держать себя в руках. Игнорировать умоляющие взгляды.
—Да, — спокойно соглашается девушка. — Ты идиот. Но ты сделал всё возможное, чтобы твои слова стали правдой.
Вновь смотрю на своего бывшего пациента. На лице царит спокойствие, какое непременно появляется у спящего человека. На мгновение мне кажется, что стоит протянуть руку и толкнуть его в плечо, как мальчик откроет глаза, протрёт заспанное лицо, прогоняя остатки сна, и встанет. Но мальчик не встанет. Не улыбнется. Не откроет глаза. Он мёртв. Умер прямо на операционном столе, умер на моих глазах, а я беспомощно стоял, словно потерявшийся ребёнок, и ничего не мог сделать.
Самое ужасное — сообщать новость родственникам. Подбирать слова. Видеть неприкрытое обвинение в их глазах. Смотреть на бесконечные рыдания.
—Его мать схватила меня за воротник, когда узнала, — истерический смешок. — Трясла меня, кричала что-то. Говорила, что он не мог умереть. И, — сглатываю, — она спросила: «Что теперь делать?».
Отвратительно понимать, что ты упустил жизнь, которую положили в твои руки. Тебе доверили самую хрупкую вещь на планете. А ты выронил, и она вдребезги разбилась. Осколки разлетаются в разные стороны и оставляют трещины на окружающих.
Стены морга кажутся слишком серыми. Слишком безжизненными. Ещё чуть-чуть, и я услышу шёпот, исходящий со всех сторон. Смерть висит в воздухе. Но почему-то я думаю, что здесь её гораздо меньше, чем в окружающем нас повседневном мире. Смерть поджидает у края дороги. Она преследует в тёмном переулке. Все люди носят смерть с собой, даже не осознавая этого. Наверное, Молли Хупер поняла это гораздо раньше меня. Поняла, что работать с мёртвыми легче и... безопаснее, что ли? И всё же, как долго ни работай рядом со смертью, никогда не примешь её с раскрытыми объятиями. Человеку присуща тяга к жизни, и пусть смерть плотно укоренилась в этом мире, ему всё ещё дорого собственное дыхание. Он не может смириться с чем-то настолько естественным. Забавно? — Ничуть.
—Послушай...
Я вздрагиваю. Слишком громко звучит её тихий голос.
—Никто не будет тебя винить, — она смотрит мне в глаза, и я стараюсь не отводить взгляд. — Ты подарил надежду и жизнь сотне людей. Помнишь, как все они от всего сердца благодарили тебя? Если откажешься от профессии, если уйдёшь, что станет с той запланированной операцией, от которой отказались все, кроме тебя? Им больше не на кого полагаться.
Все постоянно говорят, что врачи всегда должны давать надежду тем, кто её утратил, но что делать врачу, утратившему всю свою надежду? Вздыхаю.
—Почему ты стал хирургом?
Почему? Хотел спасать жизни. Хотел помогать людям. Хотел думать, что делаю что-то полезное. Хотел значить хоть что-то для этого мира.
—Улыбки людей, — произношу я одними губами. — Улыбки людей, перенёсших операцию, и их родственников отличаются от обычных. Они выглядят слишком безупречно, будто... — не могу подобрать слов, но Молли меня понимает и слабо улыбается в ответ на мои слова. Некоторое время я молчу, а она присаживается за стол и бегло просматривает какие-то документы. Как ни странно, мне абсолютно комфортно в этой тишине, прерываемой шорохом бумаг. На душе вдруг становится спокойно, и та удушающая тяжесть ослабевает.
Не знаю, сколько прошло времени и не задремал ли я, но очнулся я, когда девушка протягивала мне стаканчик кофе.
—Я остаюсь на ночную смену, — говорит она. — Ты планируешь идти домой?
—Я... Наверное, посижу тут, если у тебя не будет проблем из-за этого.
Понимаю, что однажды придётся возвращаться к привычному холоду внутри и чувству вины, но сейчас хочется протянуть умиротворение чуть дольше положенного. Хочется уснуть, ни о чём не думая. Под шорох бумаг.
—Можешь лечь там, — Молли кивком указывает на дверь комнаты для медперсонала. — Я ещё посижу немного и тоже пойду спать.
Спать? Разве у неё не дежурство? Слегка хмурюсь, думая о преимуществах работы патологоанатома. Впервые мою голову покинула мысль о рыжеволосом мальчике.