Ты сошёл с ума, Спикер...

Огонь в чашах горит беззвучно: колдовское пламя бросает зеленоватые тени на застывшее лицо герцога Деменции. Он и сам сидит неподвижно, словно изваяние: ладони его расслабленно лежат на подлокотниках трона, длинные бледные пальцы унизаны тяжёлыми перстнями чернёного серебра. Запястья обхватывают не браслеты, а наручи: броня, но не украшение, пусть по чёрно-зеленоватому металлу и рассыпаны искры обсидиановой крошки, бликующие острыми гранями в пляске огней светильников. Тёмные волосы герцога распущены, в них серебрится ранняя седина, сливаясь с серебром вплетённых в волосы тончайших цепочек. Чело его охватывает диадема: всё то же серебро, обсидианы и изумруды. Тяжёлый чёрный плащ, закреплённый мощным наплечником, ниспадает по плечам, искрится в свете пламени искусной тонкой вышивкой. Бескровные, бледные губы герцога недовольно поджаты, тёмные брови нахмурены, а в почти чёрных глазах его таится холодная решимость и мрачная задумчивость. Дыхание его ровное, сердце бьётся неторопливо, размеренно. Человек, который не ведает страха, потому что страшиться ему больше нечего. Человек, которому нечего терять, поскольку всё уже утрачено. Огонь в чашах горит ровно, не языками пламени, а колдовским туманом вытягиваясь ввысь, распадаясь на искры, оседая пыльцой на устеленном изумрудными коврами полу. В этот час в тронном зале больше никого, лишь герцог, погружённый в собственные тягостные мысли, только шорох теней в тёмных коридорах и далёкое эхо голосов мазкен, сменяющих караул. Аура герцога тяжёлая, тёмная, она давит на тех, кто осмеливается обратиться к нему, так и норовит пригвоздить к каменному полу сквозь взгляд или скупо оброненное слово. Надломленно-трагичный, жёсткий, мёртвый заживо — он олицетворение своего герцогства, он словно воплощение затаённой боли и невысказанной горечи. Он — титульная страница Деменции. Сколько времени минуло с тех пор, как смертный человек, Люсьен Лашанс, занял этот трон? Когда он успел выгореть изнутри, покрыться в душе коркой кровавого льда, превратившись в подобие своих служителей, мазкен? Тёмные карие глаза отливают мертвенной зеленцой, порой чудится, что и зрачки у герцога вертикальные. Чудится ли? Огонь в чашах обдаёт могильным холодом — горит, но не греет, словно сияние на погосте, отражение света давно погасших жизней: мертвенное, чуждое, болезненное. Насмешка над существованием — пляшущие болотные светлячки. За троном на стенах вполне обычные факелы, горят живым и ярким светом — будто насмешливый привет от соседнего герцогства, где жизнь бьёт нескончаемым потоком во всём её разнообразии. Тяжелые двери открываются, заливая светом полумрак тронного зала, следом за этим светом шагает тот, в чьих глазах искрятся золото и живое алое пламя. — Твоя светлость, — насмешливо тянет Вальтиери, облачённый в алые шелка, изукрашенные золотым шитьём. — Мой лорд, — низко и глухо отзывается со своего трона Люсьен, медленно поднимаясь: бархат плаща струится следом за ним, волнами непроглядного мрака окутывая его закованную в броню фигуру. В голосе его мягкая угроза, но на дне глаз неприкрытая радость: Винсент редкий, но всегда желанный, гость в этом крыле. Огонь в чашах горит неугасимо. Противостояние Мании и Деменции закончилось с воцарением нового Шеогората и длится уже не первый век, не нарушаемое грызнёй между герцогами, а упроченное их нерушимой связью — прижизненной и посмертной. И будет так, пока не грянет новый Серый Марш.