Отрава

Пир в самом разгаре, зал похож на цветущий весенний сад, где гудит целый рой пчел — если неосторожно потянуться к нежным лепесткам и пьянящим ароматам, в ладонь сразу же вопьется жало, и хорошо, если одно. Королева Грасьела благосклонно кивает в ответ на заздравные речи; мягкая рука сидящей рядом дамы осторожно дотрагивается до ее руки. — Моя дорогая подруга, давайте выпьем из одного кубка, — Скорпия, королева Северо-Западного острова, дарит ей одну из своих самых чарующих улыбок, вино в золотой чаше — словно колдовской омут. …Горло горит огнем, в глазах темнеет; гаснущее сознание еще успевает выхватить крики «Врача! Королеве дурно!», но уже слишком поздно… Умирать тяжело каждый раз, к этому невозможно привыкнуть; есть, впрочем, смерти и хуже — например, заживо сгнить в башне, потеряв рассудок задолго до конца, или зачахнуть от голода во имя «святости». Яд хотя бы убивает быстро. — Я знаю, что вы подсыпали в вино, — склонившись к Скорпии, шепчет Грасьела ей на ухо. Настоящая бледность проступает на щеках Скорпии сквозь фальшивую; по сравнению с белым, как мел, лицом темно-красные губы становятся еще ярче. Грасьеле хочется поцеловать эти губы, даже если они смазаны тем же ядом — поцелуй стоит того. — Но… как? — в темных глазах Скорпии плещется отражение Грасьелы. Живая королева со взглядом мертвой — есть ли такое колдовство на Северо-Западе, что способно воскрешать убитых? Спросите лучше себя, ваше величество, как вы собирались объяснить смерть королевы. Соперница может подавиться на пиру один раз, но второй — это уже точно не случайность, верно? В прошлый раз она переиграла Грасьелу — Эллу, тогда ее звали Эллой, — но не учла одну крохотную деталь, о которой не могла знать: тела умирают, но душа Вечной королевы всегда возвращается на место. Было бы даже забавно, сумей Скорпия посадить на трон рядом с королем свою марионетку, как хотела — лишь затем, чтобы увидеть, как убитая противница возрождается в ее оболочке. Все это так мелко и ничтожно, словно картонные декорации для маленького кукольного театра, с каким Грасьела играла в детстве — яркие краски и позолота могут заворожить ребенка, но взрослый различает за ними фальшь, безвкусицу и нелепость. Здесь у нее точно такой же театр, разница лишь в размерах — и она в нем не кукловод, а одна из марионеток, самая размалеванная и блестящая. Грасьеле (Элле, Беатрис, Ашиме… какая разница? Свое настоящее имя она давно забыла) хочется растоптать этот театр, сжечь его дотла, вырваться на свободу — настоящую свободу, не ту, что сулит Мать Всего Сущего, еще одна кукла в венце богини. За пределами их мирка лежит нечто большее, по-настоящему значимое — Грасьела смутно ощущает это, хоть и не может пока понять. Скорпия может стать одной из ступеней вверх — или ступенью-ловушкой, что перевернется под ногой в самый неподходящий момент. И все-таки Грасьела готова рискнуть, не только ради силы и знаний. Красота Скорпии влечет ее — это красота хищного цветка, приманивающего муху своим ароматом, или же смертоносного оружия, но даже Грасьела, давно пресытившаяся плотскими удовольствиями любых сортов, не может остаться к ней равнодушной. Есть все же вещи, которым не научиться за несколько жизней, и ошибки, за которые смерть кажется не такой уж большой расплатой, даже когда совершаешь их не в первый раз. Жаль, что Скорпия тоже это понимает — она непременно найдет способ превратить свой нынешний промах в преимущество. Но вкус соперничества придает чувствам особую остроту, будто редкостная специя с Запада, которая превращается в отраву в неумелых — или слишком умелых — руках. — Может быть, вы… простите меня за то, что я сделала? — шепчет Скорпия на ухо Грасьеле, придвинувшись чуть ближе, чем это позволяют приличия; горячее дыхание напоено ядом, похожим на тот, что растворен в позабытом вине. — Я подумаю, — в тон ей отвечает Грасьела. — Мы обсудим это после пира… наедине. В дуэльном зале. Да, колдовским оружием Грасьела владеет хуже — пока еще. Но церемониальный пистолет в ее руках уравняет шансы.